Мы идем вверх по крутой горе. Я думаю о Млынарчике. Он рухнул, как срубленное дерево. Погиб из-за бутылки спирта. И это на моей совести.
Не нашли мы его и поутру. Слышишь, Ела? Я несу вину за смерть Млынарчика. Вот так. Не веришь? Я исполнил приказ, исполнил по убеждению. Я думал о больных и о дисциплине.
Сидим мы в штабе, повесив головы, нервно курим. Можешь себе представить, как я курю. Начальник штаба смотрит мне в глаза. «Ты должен был быть осторожным», — внушает он мне. Но какая тут осторожность, если я получил приказ принести спирт любой ценой! Начальник штаба умывает руки. Он качает головой. Как же я мог такое допустить? Я должен был на месте разобраться в обстановке.
— Послушай, Марош! — кричит Владо.
— Что?
— Я вот думаю о Млынарчике. Он не должен был погибнуть.
— Так уж было ему суждено.
— Ведь ты знаешь, из-за бутылки спирта погиб. Мне становится не по себе, когда я об этом думаю.
— Лес рубят — щепки летят. А ты не имел права не выполнить приказа. Я своего отца слушался во всем, хотя потом понимал, что не всегда он был прав. Скажу тебе, друг, нет добра без зла.
Владо кажется, что Марош упрощает. Он любит Мароша, но считает, что тот слишком просто смотрит на вещи. Зачем же ненужные жертвы?
Если переживу этот бой, Ела, буду вдаваться в смысл каждого приказа. Но я верю, что тогда уже не будет ничего нечестного, ни приказов, ни побуждений.
Ела! Ты слышишь меня, Ела?
22
Три часа пятьдесят шесть минут… Все так же раздаются шаги часового. Они то затихают, то становятся слышнее. Сейчас они кажутся более медленными и не такими звякающими. Наверное, произошла смена. Рекс выбегает в садик под окно, садится у забора и скулит. Иногда он поднимает голову к солнцу, словно это не солнце, а луна, и воет.
Ела дрожит. Сколько ей еще ждать известия из долины? Может быть, завтра она вытянет что-нибудь из Ганса? Завтра. Ее страшит видение: к воротам подбегают люди и шепчут: «Вашего убили, вашего». Нет, это не должно случиться! Никто не имеет права отнять у них счастье.
Она нервничает. Ищет в столе сигареты. Зажигает вначале свечку, закуривает, кашляет и случайно гасит пламя. Ее передергивает. Она становится суеверной. Погасшая свечка означает… Она не хочет додумывать до конца. «Нет, свечка погасла не сама, — утешает себя Ела. — Глупости. Владо посмеялся бы надо мной и был бы прав».
Действительно, был бы прав? Нет, здесь речь идет не о свечке, а о мучительной тоске, об отчаянии. Почему так? Почему вчера я была спокойна и даже весела, а сейчас не пойму, что делаю?
Она бросает недокуренную сигарету. Рекс завывает. Ела приоткрывает окно и просит:
— Тихо, Рекс, сиди тихо.
Она успокаивает его, а про себя шепчет: «Я сойду с ума».
Надо занести письмо Бодицким. Через несколько дней тетя Бодицка снова пойдет в долину. У нее всегда все гладко получается. То ее не заметят, а заметят, так она спокойно и уверенно скажет, что идет к сестре — жене лесничего. Немцы обычно не задерживают, только с любопытством спрашивают, что она видела, не встретилась ли с партизанами. В прошлый раз Бодицка ответила, что видела пушку, которую везли по долине на санях, да еще видела что-то большое, как танк. Немцы качали головами; выпила, знать, тетка, а она им божилась, что ни капли спиртного и в рот не брала. Обер-лейтенант Бриксель почесал за ухом. «Черт возьми, — выругался он, — какое же оружие есть у партизан? Конечно, это не пушка, но, может быть, миномет?»
В комнату проникает приятный запах. Мама печет для майора ванильные рожки. Наверное, об этом они договорились с отцом. Если бы возникли какие-нибудь неприятности из-за Владо, такая услужливость могла бы смягчить майора.
Отец Владо думает только о себе. А какой был ее собственный отец? Еле было пятнадцать лет, когда он умер. А бедная мама, она, наверное, сидит на почте, передает телеграммы и не знает, что происходит сейчас с ее дочерью. А вообще, работает ли сейчас почта? Посылают ли люди телеграммы? Может быть, мама сидит дома с сестрой и перешивает Елины платья.
Ей кажется, что в комнате, как в могиле. Солнце уже скрылось, угольки в печке погасли. Тишина. Только слышны шаги на улице да тикание стенных часов. Именно эта тишина и убивает ее.
Она смотрит на двери, потом вдруг снимает зимнее пальто, обвязывает голову шерстяным платком и хватает черную шаль. Ела чувствует, что очень нужна сейчас Владо. Как можно скорее она должна быть у него, даже если над ней будут свистеть пули. Сейчас она побежит к Бодицкой и попросит, чтобы та еще сегодня проводила ее в долину.
Ела выходит во двор, бежит к воротам, а за ней на ветру развевается черная шаль.
23
Может быть, это тоже только дурной сон?..
Владо уже не раз вели на казнь. Он слышал, как били барабаны, как раздавалась лающая немецкая команда. На него глядели черные дула, поблескивали стальные мушки, но вот неожиданно появился Зайцев и разнес гранатами в пух и прах убийц.
В другой раз ему помог в самый последний момент Ярослав. Он тряс его за плечо, тянул с нар, приговаривая: «Вставай, хватит дрыхнуть! Пора идти на задание!»
Через пять минут будет четыре. Сейчас пока день, а не ночь. Значит, это не сон, как раньше. Солнце освещает белую полоску перед щелью. Владо не спит. Он стоит с винтовкой в руках и защищает цементный подвал. Владо взволнован. Его фантазия бурно бродит, как молодое вино. Воспоминания, желания — все в нем бурлит и перемешивается, порою ему все-таки кажется, что он видит это во сне.
Лишь изредка ему дает о себе знать действительность, холодная и жестокая. Он подсчитывает, сколько может длиться сюда путь от партизанского штаба. Только сейчас он вспоминает, что совершенно забыл о сугробах. Нашим потребуется два часа, значит, они не смогут прийти раньше немцев. Последняя надежда рушится, как подрубленное дерево. Он должен выдержать, сколько будет возможно.
Солнце опускается за Салатин. За горами еще полно его лучей, а в долине, в подвале сожженного домика лесника уже царствуют тени. С сумраком к Владо приходит тоска.
«Когда мне становится очень худо, я начинаю петь», — сказал как-то ему Бодицкий. И сейчас Владо кажется, что он слышит его голос.
Бодицкий — деревенский сосед… Как-то из-за участия в стачке его посадили в тюрьму, там он целый день пел. Избили его за это до крови тюремщики и не успели уйти, как он снова запел. Рабочий характер!
Владо завидует Бодицкому: себе он ничем бы не помог, к тому же Владо не умеет петь. Обычно говорят, что петь — просто, ори да и только. Нет, для этого надо иметь другую натуру. Владо же отводит душу лишь размышлениями.
Как-то раз он посадил в саду ель. Она принялась, но долго не выдержала. Земля оказалась для лесной красавицы неподходящей. Когда приблизился ее конец, в ней вдруг вспыхнул инстинкт самосохранения, забота о будущем. На вершине ее неожиданно появились красные шишки, полные семян. Она зацвела огненным цветом.
Так же и он, его духовный мир, его чувства и мысли не пропадут бесследно. Они будут жить в Еле. В ней — его любовь и все то доброе, что он познал. Его мысли о ней — это красное цветение ели, которая погибает.
Солнце завтра снова выйдет, возможно, ночью появятся звезды. Мир вечен. А может быть, на какой-нибудь планете живут их двойники. Елы и его. Возможно, они так же близки, так же выглядят и, может быть, именно они — настоящие, а мы — только их тени. Тени? Кто же это так представлял жизнь? Огонь в пещере, и отражение пламени и теней на стене. Мы только тени, а жизнь где-то там, вне нас. Во не в другом мире, не в загробном, а в будущем. Каждый живой организм живет ради будущего, сознательно или инстинктивно. Пчелы, ели, матери, солдаты…
Далекие планеты. Возможно, на некоторых из них есть жизнь, но что касается двойников, то это бессмыслица. Если бы у меня были дети, они, думаю, дождались бы полетов в космос.
Есть ли в сегодняшнем мире время и место для любви? Есть, оно всегда и везде найдется для тех, кто думает не только о собственной шкуре.
Что будет делать без него Ела? Не будет ли сломлена ее жизнь? Выйдет ли она замуж?
Мысли о Еле захватывают его целиком.
Немцы начинают что-то шумно обсуждать, но Владо их не слышит. Настороже только глаза да на спуске указательный палец.
Он живет воспоминаниями.
…В росе сверкает августовское утро. Владо закапывает на пасеке железный сундучок с книгами. Он должен вернуться в Братиславу. Если он собирается продолжать учебу, то обязан, как все студенты, отработать осенью в деревне. Веселая работа — считать и записывать мешки во время молотьбы. В прошлом году он уже это делал. Но как теперь будут вести себя его новый приятель Петр Зайцев и остальные советские десантники? Горы гудят как перед бурей. Люди ропщут в деревнях. Парни выискивают на чердаках и в сараях старое оружие, которое когда-то спрятали на всякий случай от жандармов. Назревает что-то необычное, наверное, произойдут большие события. А он в это время будет лоботрясничать у молотилки? Нет!
— Я иду в горы, в Братиславу не поеду, — говорит он отцу и вместо чемодана берет рюкзак.
— Зачем тебе это надо, Владо? — качает плешивой головой отец, не желая понять стремлений сына. — Пусть в горы идут те, кто воевал. А ты еще слишком молод.
— Я решил, отец, не отговаривай меня.
Владо не идет через калитку по направлению к автобусу. Мать и отец провожают его через сад. Он машет им с поза́дей и ускоряет шаг.
Ветер играет в застоявшемся золотом овсе, а межа ведет прямо к реке. Стоит только перепрыгнуть через прясло, как тебя поглотят заросли сирени. За ними скрывается небольшой кирпичный завод, который уже давно бездействует. Седовласый председатель революционного народного комитета ставит здесь печати — дает визу в партизанский край.
Старый кирпичный завод… Покосившийся забор, гора необожженных кирпичей, навес — все это проходило сейчас перед глазами Владо. В детстве он любил ходить туда. Месил глину, лепил головы с длинными носами и большими глазницами, насаживал эти головы на палки, а в глазницы вставлял свечки и зажигал их. Как девчонки визжали при виде таких страшилищ!