В углу действительно висела картина в тяжелой позолоченной раме. На ней была изображена казнь Яношика[9]. Он стоит под виселицей голый до пояса. Направо от него — трое мрачных стражников с саблями наголо, налево — застыли люди в лохмотьях.
С затаенным дыханием смотрел Рудо на картину. Ему понравилось, как художник нарисовал солнце, поднимающееся из-за горы и устремившее потоки своих лучей на толпу людей, в то время как стражники оставались в тени.
Крчула поприветствовал всех поднятой рукой и уселся на кожаный диван рядом с Рудо.
— Кажется, вам нравится, молодой человек? — спросил Крчула. — Да? Это из моих первых ученических работ. У нее еще несовершенная композиция.
— Я бы не сказал так. Здесь мне нравится распределение света и тени, — ответил Рудо.
— В этом вся идея. Посмотрите, Яношика собираются повесить, но восходит солнце, которое освещает бедняков, вселяя в них веру в будущее.
Тоно подсел к Ярке, что-то шепнул ей на ухо, чокнулся с ней и потом обратился к Крчуле:
— Вы настоящий пророк, пан академик. Уже тогда вы знали, что на солнце будут «выпекать» людей без образования, а образованных задвинут в тень, как вон тех стражников.
Он закурил сигарету, предложил угоститься Крчуле, который его поблагодарил, и продолжал:
— Что и говорить, ваше солнце пророческое. Факт! Уже двести сорок лет тому назад оно знало, на кого светить. Думаю, что и о ракетах оно тогда мечтало. Яношика, кажется, повесили в начале восемнадцатого века?
Крчула почесал за ухом. Добродушная улыбка залила его бледное, плохо выбритое лицо, а на лбу появилась ровная длинная морщина.
— Вы рассуждаете, как философ, — заметил не без иронии художник.
— Должен был им стать, — горько вздохнул Тоно, — да со второго курса пошел в каменщики. Не верите? Факт! Видно, что вы живете в высоком искусстве, пан академик. А в нашей жизни кое-что выглядит по-иному, чем в газетах. У моего покойного отца было много земли, поэтому я не смог закончить учение. У нашего брата остался один свободный выбор профессии — идти на производство. Вы говорили, — обратился он к Стано, — что держали в своих руках торговлю текстилем. Вспомните, Яношик как раз больше всего любил грабить купцов. На вашем месте я побоялся бы спать под его портретом.
— Но у меня уже нет никакого товара, — пожал плечом Стано. — Поэтому ему нечего взять. Да и товарищи коммунисты у меня ничего не нашли.
— Странно все-таки, — удивился Тоно, поймав любопытный взгляд Рудо, — Яношик был, по официальным документам, обыкновенным разбойником, а мир из него сделал святого. Пан академик тоже видит в нем сверхчеловека. И после этого вы говорите, что в искусстве всегда должна быть правда.
— Да, должна быть, — убежденно ответил Крчула. — Ею искусство начинается и кончается. Если бы мне нужно было нарисовать новый портрет Яношика, я видел бы в нем вопреки вашим воззрениям снова только героя. Для художника нет другой правды о Яношике, чем та, которая живет в сознании народа. И это решающий момент. Яношик — символ борьбы против несправедливости.
Тоно чувствовал, что он проигрывает словесный бой, поэтому попытался нанести художнику новый удар.
— Яношик мог бы жить и действовать и сегодня. Он мог бы бороться против современной несправедливости. Например, заступиться за меня.
— Не знаю, почему-то вы все видите в черном свете, — тихо заметил Крчула.
Стано поспешно предложил снова всем выпить. Он видел, что настроение у всех поднимается, а речи ведутся, как в кругу трезвенников. Как бы взбудоражить всех?..
— Я лишился многого, — сказал он, чтобы закончить спор. — Но вот видите, мне хорошо живется, и в настоящий момент я доволен всем.
Ева зевнула. Тоно заметил, что этот разговор навеял на нее скуку. Только Ярка была весела.
— Что у нас здесь, политзанятия? — смеясь, спросила она и предложила: — Давайте лучше выпьем.
Часы на стене пробили одиннадцать. На мягком ковре и на запущенном паркете начались танцы. Мужчины сбросили пиджаки, а Тоно предложил, чтобы девушки сняли по крайней мере свитеры. Они оскорбились, но только на мгновение, и через минуту Ярка, сбросив свитер, уже целовала его.
Крчула и Рудо пересели в угол к дверям, где стоял диван-кровать. Рудо вытащил из кармана свои рисунки. Крчула разложил их, долго смотрел, особенно на один рисунок, и потом сказал:
— Это не олень у вас, молодой человек, а мумия. Надеюсь, что вы не обидитесь за правду…
Рудо не понимал. Он начал убеждать художника, что много раз видел оленя и изобразил его точно таким, каким он есть в жизни. И не только это. Рудо сравнивал свой рисунок с фотосерией «Двенадцать снимков оленей», а уж фотография, как известно, не лжет.
— У вас хорошая рука, точная, — ответил ему Крчула, — только ваш олень все-таки неживой. Он деревянный. В ваших рисунках все мертвое, без движения. Если бы такого оленя вы увидели в горах, то ни за что бы не поверили, что он живой. Да, — вздохнул он, — изобразить действительность — это удивительно трудно… И этот портрет опять неживой. Посмотрите на глаза. Они стеклянные, как у куклы. Вот это уже лучше — дорога, дом лесника. Ну что вам сказать? Работайте, рисуйте. У человека, который интересуется искусством, должно быть доброе сердце.
А Рудо ждал, что художник его похвалит. Сначала он опечалился, потом понемножку успокоился и решил, что будет продолжать рисовать, и много рисовать. Ему нравилось, что Крчула говорит откровенно. Пожалуй, правда, олень на бумаге должен быть более живым. Он еще раз посмотрел на свой рисунок, но теперь ему, кроме рогов, ничего больше не нравилось.
— А рога мне удались? — спросил он, но Крчула покачал головой:
— И те зависят от движения. Только так картина создает впечатление и привносит настроение. Речь идет о единстве всего. Обратите внимание на этих двух девушек, особенно на блондинку: если даже она и говорит что-либо нежное, при этом так грубо жестикулирует, что у нее получается полное несоответствие жестов и слов. У другой девицы бо́льшая согласованность, бо́льшая гармония.
Рудо увидел, что у Евы засветились глаза. Когда из радиоприемника понеслись джазовые мелодии, она распустила волосы и стала танцевать одна. Ноги у нее немножко заплетались, но все тело извивалось в неистовом движении. Ярка обняла Тоно за шею и затянула грустную песню безработных.
— Еще нам не хватает разбойничьей, — иронически улыбнулся Крчула, — тогда было бы все как на ярмарке.
Стано вышел из комнаты и через минуту появился с лампой в руке. Такие лампы, излучающие интимный свет, бывают в кабинетах ресторанов. Он поставил ее на пол, погасил люстру, снял со стены длинный гобелен и пьяным голосом крикнул:
— Смотрите, как танцуют тени!
Он начал крутиться на ковре, дико трястись, изображая нечто похожее на танец живота. На голой стене мелькали тени.
— Вот это да! — ликовал Тоно. — А теперь пусть девушки, но без одежды!
— Закройте глаза, — крикнула Ярка и около печки быстро разделась донага.
Молодое упругое тело девушки изгибалось перед лампой, а ее руки при этом извивались от кончиков пальцев до плеч. Но четыре пары мужских глаз смотрели больше на нее, чем на тени, бегающие по стене.
— Смотрите, сейчас стена покраснеет от стыда! — сказал Рудо художник.
Рудо сидел, подперев мрачное лицо ладонью. Он не понимал, почему так глупо чувствует себя в этом обществе. Может быть, потому, что пил на голодный желудок? «Не надо было столько пить», — упрекал он себя, потому что вместе с танцующей Яркой перед его глазами качалась вся комната, а медвежья шкура на противоположной стене подскакивала, делала волнообразные движения, как будто бы тоже исполняла танец живота.
— Мало пьете, — пробормотал Рудо, повернув голову к Крчуле, и почувствовал страшную тяжесть в голове. — Или вы не пьянеете?
— Я уже свою норму выпил, молодой человек… вперед на три четверти жизни.
Рудо встал и неуверенной походкой направился в переднюю, затем украдкой вышел на улицу. По крайней мере хоть надышится свежим воздухом.
«Что, вообще, у меня общего с этими девицами, — думал он, опершись о стену дома Стано. — Таких не много, но мне на них везет. Скучают они в жизни, так же как и я»…
Возможно, была уже полночь. Улица опустела, затихла, только со стороны вокзала, из кафе, доносился визг саксофона. Рудо шагал как лунатик. Ему не хотелось возвращаться в квартиру Стано. Там он был лишний, да и перед художником чувствовал себя как-то неловко. Он уважал его, и это не позволяло ему сделать какую-нибудь глупость. Но Рудо чувствовал, что все в нем бурлит, что он не справится сам с собой, пока не сделает чего-то.
Он решил заглянуть в кафе «Европа», откуда раздавалась музыка. Рудо взбежал вверх по лестнице и через минуту уже пробирался сквозь танцующие пары. Вдруг он остановился как вкопанный: в углу около окна за тем же самым столиком, где вечером он выпивал вместе со Стано, сидели Мариенка и Штефан.
Кровь ударила ему в голову. Он стоял растерянный и оскорбленный. Опять этот Штефан! Но быстро пришел в себя, нащупал в кармане деньги, позвал официанта, заказал бутылку вина и попросил принести три бокала. Энергично подошел к столу Мариенки.
— Можно к вам сесть? — обратился он к Штефану.
Штефан сделал кислое лицо, неопределенно взглянул на Мариенку и кивнул:
— Садись. Мы уже уходим.
У Рудо выпала из рук сигарета. Он нагнулся, и голова у него снова закружилась. Тяжело опустился на стул. Икнул. Официант принес вино и бокалы.
— Я не буду, — сказала Мариенка, а Штефан строго взглянул на Рудо.
— Ты пьян, — процедил он сквозь зубы.
— Это мое дело, — огрызнулся Рудо. — Так будете пить или нет?
Мариенка быстро поднялась со стула:
— Мне уже надо идти. Ты проводишь меня, Штефан?
— Так будь здоров, — пробормотал Штефан и вместе с Мариенкой направился к двери.
Рудо сидел неподвижно. Потом непонятно почему покачал головой, налил полный бокал вина, одним залпом выпил его и зло уставился на Штефана, который в это время остановился у столика в центре зала.