«В березовой роще стряслась беда…»
В березовой роще стряслась беда:
галчонок выпорхнул из гнезда.
А был еще он и слаб и мал,
ему для полетов не вышел срок.
Он черным камнем в траву упал
и как ни бился – взлететь не мог.
Не пропадать же галчонку здесь!
Пришлось мне с ним на березу лезть.
Я кладу летуна обратно
осторожной рукой.
Возвращаю галчатам брата,
возвращаю гнезду покой.
Мать приносит галчонку пищу.
Стих над рощею птичий грай…
– Подрасти-ка сперва, дружище,
подрасти, а потом порхай.
Мандельштам
Господь одарил Мандельштама
Талантом влиять на слова,
Чтоб добрые млели от шарма,
А злые теряли права.
Он ставил слова эти рядом.
Местами менял, колдовал.
А код, что в метафорах спрятан,
Ему целый мир открывал.
Но он обжигался при этом
Невидимым тайным огнем.
И чувствовал тень от предмета,
И музыку, жившую в нем.
Господь одарил Мандельштама
Талантом предчувствовать речь,
Где даже нежданная драма
Старалась надежду сберечь.
Но все нам начертано свыше:
Нельзя было в ужасах тех
Остаться поэтом и выжить,
Быть честным и верить в успех.
И рушился мир Мандельштама
Сквозь боль и растерянный взгляд…
А строки, как метки от шрама,
С тех пор в наших душах болят.
Отцы, не оставляйте сыновей!
Отцы, не оставляйте сыновей,
Не унижайте их подарком к дате…
Все можно изменить в судьбе своей,
Но только сыновей не покидайте.
Пока малы – за них в ответе мать —
От первых слез и до вечерней сказки.
Но как потом им будет не хватать
Мужской поддержки
И отцовской ласки.
Им непременно надо подражать
Своим отцам… На то они и дети.
Родную руку молча подержать.
Уйти с отцом рыбачить на рассвете.
Обида вас настигнет иль любовь, —
Не уходите… Вы им всех дороже.
Ведь в жилах сыновей отцова кровь.
И заменить ее уже никто не сможет.
«Я давно в эту тишь влюблен…»
Я давно в эту тишь влюблен,
в эту добрую красоту…
Лес – зеленый мой перезвон, —
где еще я такой найду.
Прямодушен ты, без затей.
Если вдруг заплутал грибник,
ты его добротой своей
к солнцу выведешь напрямик.
Если буря застанет вдруг
на пути грибника того, —
сколько дружеских мягких рук
от дождя сберегут его.
Как тогда хорошо прильнуть
головой к твоему плечу…
Лес мой, лес…
Я хоть чем-нибудь
на тебя походить хочу.
«Зимний пир – такой в лесу обычай…»
Зимний пир – такой в лесу обычай —
собирает много птичьих стай.
И плывет по лесу гомон птичий,
словно за столом звенит хрусталь.
Собирая корм, синицы скачут.
На снегу расселись снегири,
будто это расстелили скатерть,
вышитую пламенем зари.
Через сук салфетку перекинув,
над гостями клонится дубок.
Набросали птицы под осину
кучу вилок – отпечатки ног.
Щедрый вечер им на третье подал
с медом рог…
Ты только посмотри:
раскраснелись, словно от работы,
сытые смешные снегири.
И в густую хвою песни спрятав,
засыпают птицы на суках…
А внизу стоят, как поварята,
пни в огромных белых колпаках.
«Каждый день хожу я на свидань…»
Каждый день хожу я на свиданья
со своей печалью и судьбой.
Каждый день встречаюсь с поездами,
что спешат, быть может, за тобой.
Поезда не часто здесь бывают,
и не долго их горят огни.
Постоят минуту, повздыхают,
будто мне сочувствуют они.
И опять уносятся куда-то,
рельсами, как струнами, звеня…
Опускает руку виновато
семафор, похожий на меня.
Ну а где-то в городе далеком,
где гудки их слышны по утрам,
может, кто-то все стоит у окон
и грустит по этим поездам.
Возвращение
В старую Ригу вхожу на рассвете.
Тихо бреду сквозь былые века…
Я в восхищенье тогда не заметил,
Как родилась о ней эта строка.
Старая Рига – далекая юность:
Поднялся к небу готический лик.
Мне вдруг почудилось —
Юность вернулась
В сердце мое,
Но всего лишь на миг.
Все эти годы
Я жил в ностальгии:
Улицы вдаль,
Даугава, мосты.
Мы не стареем.
Мы просто другие.
Но не покинул нас
Зов красоты.
Старая Рига – счастливая память.
Ты никуда от меня не ушла…
Домский собор
Перед вечностью замер,
Как перед ним замирает душа.
Жаль, что теперь
Ты в другом государстве,
Старая Рига – сестра по любви.
Я говорю тебе с нежностью:
«Здравствуй!..»
И преклоняю все годы свои.
Борис Пастернак
Поэта я увидел в первый раз
Случайно в поликлинике Литфонда…
…Его друзья уже вернулись с фронта,
А время мне напомнило фугас
Замедленного действия, который
Потом взорвал стихами шумный город.
И этот взрыв нежданно сблизил нас.
Поэт стоял на сцене и молчал.
Он только что прочел стихи о мире.
Зал грохотал, как волны о причал.
Он улыбался, дожидаясь штиля.
Продолжив чтенье, вдруг на миг умолк,
Волшебную строку забыв угрюмо.
И зал ему подсказывал, как мог, —
Кто шепотом, кто радостно и шумно.
Потом напишут – он стихи забыл
Нарочно, чтобы убедиться,
Что юный зал его боготворил,
К кому он обращал свои страницы.
Но он-то знал, что не порвется связь
Меж ним и залом… Остальное – небыль.
И мысль его над залом вознеслась,
Чтоб возвратиться откровеньем Неба.
Спустя года он вспомнит вечер тот
И все слова в тиши исповедальной.
И вновь в его душе строка замрет,
Как и тогда – призывно и печально.
«На булавке бьется стрекоза…»
На булавке бьется стрекоза,
неподвижно выпучив глаза.
Крыльями прозрачно шелестит.
Кажется, рывок – и полетит.
Но булавка крепко, как копье,
пригвоздила на стену ее.
И, раскинув крылья, стрекоза
погасила круглые глаза.
Вытянулась в темную струну
и вернула дому тишину.
Так она в порыве и замрет,
будто приготовилась в полет.
Потерянный вечер
Включил сегодня я ток-шоу снова.
Хотел послушать умный разговор.
Господь сказал – «Вначале было Слово…»
Но Он не знал, что Слово это – ор,
Когда никто не слушает друг друга,
Что удивляет мудрую страну.
Одним ток-шоу – вариант досуга.
Другие любят личную войну.
Ну а ведущий сохраняет верность
Натуре избалованной своей…
И покидает зал интеллигентность,
Когда перебивает он гостей.
И снова в гаме затерялись речи…
У передач таких один акцент:
Забить своим многоголосьем вечер.
И я его меняю на концерт.
Рыжий
Я по утрам встречаю его —
доброго рыжего пса.
Он ждет появления моего,
жадно глядит в глаза.
И я делюсь с этим милым псом
всем, чем мой стол богат:
кусочком сала, хлеба куском…
А он, как всегда, им рад.
И так я дружу с ним который год,
не ведая ничего:
чей он, откуда, и где живет,
и как величать его.
А пес красив и здоров, как волк,
пожаром пылает шерсть…
Однажды его я домой привел,
сказал – поселяйся здесь.
Я другу железную цепь купил,
ошейник достал ему…
Но, видно, простор ему больше мил —
дурашному псу тому.
Не соблазнившись чужим теплом,
удрал той же ночью пес.
А утром ждал меня за углом:
мол, что-нибудь мне принес?
Пес к жизни бродячей своей привык.
И с детства он с нею прост:
летом носится, свесив язык,
зимою – поджавши хвост.
И так случается иногда —
без сна он проводит ночь:
спать ему не дают холода,
ветра его гонят прочь.
Но пес судьбы своей не сменил.
И рад, видно, той судьбе.
Значит, у рыжего много сил
остаться верным себе.
Чужие
Меня сюда случайно пригласили…
Закрылась дверь,
и показалось мне,
что где-то очень далеко Россия,
а я с чужой страной наедине.
Здесь все не наше —
и глаза
танцы.
Чужое все —
от песен до тряпья.
Здесь даже имена под иностранцев,
а русское —
лишь черный хлеб
да я.
Меня сюда позвали по ошибке,
решив подать,
как сладкое,
к вину.
И ждали,
что под сытые улыбки
стихи я декламировать начну.
А я не стану!
Нету настроенья.
Мне так здесь скучно —
я вам доложу.
Я поднимаюсь…
Сетую на время
и радостно в Россию выхожу.
Бой продолжается
Это все далеко,
но близко…
Где-то матери ждут солдат.
обелиски
прямо в душу мою глядят.
Смотрят в сердце глазами павших,
словно бой еще не затих.
Мы и впрямь уже стали старше,
старше юных отцов своих.
Ну а бой еще продолжается,
и не видно ему конца.
Фронт проходит через сердца,