И я на лаврах пару дней почил.
И ликовал, что признан в США,
Хотя к призу не дали ни шиша.
Зато престиж… Я первый из коллег,
Кто в шок своих соперников поверг.
Я первый русский, кто отмечен там,
Где знают цену и чужим трудам.
Стоит скульптура на моем столе —
Как память о высоком ремесле.
Сошлись навек в пожатье две руки
Всем отчужденьям нашим вопреки.
Дед
Мой дед был грузчик. Я гордился дедом.
Сажень в плечах. Литые кулаки.
Когда он что-то по хозяйству делал,
То звал меня: «Андрюша, помоги…»
Я помогал… Но понял много позже,
Что это дед воспитывал меня.
Чтоб жизнь свою я в праздности не прожил,
Не потерял в безделье бы ни дня.
Мы жили в старом доме двухэтажном.
За домом – сад. Шесть яблонь и парник.
На всю семью – велосипед со стажем.
И сабля деда – над рядами книг.
Вставал дед рано. Сам картошку жарил.
Привычно резал хлеб и ветчину.
И я любил чаевничать с ним в паре,
И слушать про Гражданскую войну.
Никто в округе с ним вовек не спорил,
Скользнув глазами по его плечам…
А в праздники он пел в церковном хоре.
И голос деда громче всех звучал.
Нас разлучили с дедом утром ранним
В том ненавистном сталинском году.
И до сих пор я той разлукой ранен,
И встречи с ним я суеверно жду.
Дед не вернулся… Он погиб в неволе.
Прошли года… Я тоже дедом стал.
И все, что от него тогда усвоил,
Я через сердце внукам передал.
«Мы не похожи на своих детей…»
Мы не похожи на своих детей,
Как жаль,
Что на детей мы не похожи.
Они не просто трижды нас моложе, —
Они честней в наивности своей.
Мы изменяем детству своему.
И все,
Чем в детстве так душа богата,
Потом в себе мы прячем виновато.
Едва ли понимая —
Почему.
А почему мы с детством разлучились?
И наши дети этот путь пройдут, —
Восторг они заменят на учтивость,
Доверчивости строгость предпочтут.
Природа нам оказывает милость:
Мы в детях повторяемся своих…
Но не об этом мой наивный стих.
Хочу,
Чтобы в нас детство повторилось.
У мемориала
У Вечного огня,
Зажженного в честь павших
Не на войне минувшей —
Павших в наши дни,
Грущу, что никогда
Они не станут старше,
И думаю о том, как молоды они.
Им жизнь не написала
Длинных биографий.
Была лишь только юность,
Служба и друзья…
И смотрят на меня
С печальных фотографий
Безоблачные лица,
Весенние глаза.
И возле их имен —
Живых, а не убитых —
Мы все в минуты эти
Чище и добрей…
И падает снежок
На мраморные плиты —
Замерзшие в полете
Слезы матерей.
Овалы фотографий —
Вечные медали
Не на седом граните —
На груди страны…
На прошлую войну отцы их опоздали.
И гибнут сыновья,
Чтоб не было войны…
Их мужество и жизнь
Для нас навеки святы.
Ракета смотрит в небо, словно обелиск.
Легли в родную землю славные ребята
И подвигом своим над нею поднялись.
«В твоих глазах такая грусть…»
В твоих глазах такая грусть…
А я намеренно смеюсь,
Ищу веселые слова, —
Хочу тебя вернуть из прошлого.
Ты не забыта и не брошена.
Ты незамужняя вдова.
Я знаю: он разбился в Вишере —
Твой автогонщик, твой жених.
Теперь живешь ты за двоих.
А все, кто рядом, —
Третьи лишние.
Но двадцать лет – еще не возраст.
Еще не плата за беду.
Еще в каком-нибудь году
Тебя вернет нам чей-то возглас…
Ты обернешься.
И тогда
Вдруг вспомнишь —
Как ты молода…
Мещанство
Мы за мещанство принимаем часто
Смешную бесшабашность дурака.
Не верьте!
Настоящее мещанство
Зловеще,
Словно ненависть врага.
Лишенное романтики и таинств,
Как прежде, надуваясь и сопя,
Оно в душе весь мир
Нулем считает
И единицей чувствует себя.
Подсиживанье, трусость и так далее,
Слепое поклонение вещам…
А вот, скажите,
Вы хоть раз видали
На честность ополчившихся мещан?!
О, как они расчетливы, канальи!
И как коварны в помыслах своих!
И сколько душ великих доконали
За то, что те талантливее их.
Мещанство не прощает превосходства,
Завидует успеху и уму.
И если уж за что-нибудь берется,
Так, значит, это выгодно ему.
Не верьте напускному благодушью,
Когда оно о дружбе говорит.
От чьей руки пал Александр Пушкин?
И чьей рукою Лермонтов убит?!
Мещанство было к этому причастно.
Оно причастно к подлости любой.
Мы жизнь свою не отдадим мещанству!
И только так.
И только смертный бой.
Мать и сын
Родила его солдатка.
С фронта письма шли в их дом.
Было страшно ей и сладко
В ожиданье горьком том.
Но пропал отец на фронте.
Не вернулся муж домой.
Только жалостью не троньте
Этой горести людской.
Рос мальчишка добрым, нежным,
Потому что до конца
Не теряла мать надежды
Увидать его отца.
Рос мальчишка смелым, сильным
И защитник ей, и друг.
Потому что был он сыном
Их надежды и разлук.
На отца он рос похожим.
И судьба его светла,
Как ей жаль, что мало прожил
Тот, кого она ждала.
Гларусы
Коварнее, чем гларус, птицы
Я не встречал пока.
Типичные убийцы
Исподтишка.
Они живут морским разбоем.
На берег выброшенный краб,
Считай, навек простился с морем,
Поскольку он на суше слаб.
Он на песке клешней напишет,
Что не был трусом в этот миг.
И лишь на дне морском услышат
Его предсмертный слабый крик.
А волны будут так же биться.
И, ожидая жертв со дна,
Стоят пернатые убийцы.
И чья-то участь решена.
О преднамеренная ярость!
Не так ли среди нас порой
Всегда найдется некий гларус —
Охотник до беды чужой.
«…»
Планета не может,
Не хочет жить в страхе,
Как прежде.
Чтоб рушились судьбы
И дети сходили с ума.
Как трудно порою пробиться
Добру и надежде
Сквозь чье-то отчаянье,
В чьи-то сердца и дома.
Но есть на земле
Среди нас круговая порука.
Порука сердец.
И надежды, живущей с людьми.
Мы все в этой жизни
В ответе за мир,
Друг за друга.
И землю берем
На святые поруки любви.
Если придется —
Мы встанем в ряды поименно.
И все языки и наречья
Сольются в строю.
И мир победит…
Мы спасем его шелест зеленый.
Улыбки детей.
И великую землю свою.
«Я брожу по майскому Парижу…»
Я брожу по майскому Парижу.
(Жаль, что впереди всего три дня.)
Я брожу в надежде, что увижу
Женщин, изумивших бы меня.
Я искал их при любой погоде…
Наконец все объяснил мне гид,
Что пешком красавицы не ходят.
И сменил я поиск Афродит.
На такси по городу мотался,
На стоянках вновь смотрел в окно.
По бульварам, словно в модном танце,
Обгонял «Пежо» я и «Рено»…
Я искал их – черных или рыжих…
Но не повезло мне в этот раз…
И с тех пор не верю, что в Париже
Женщины красивей, чем у нас.
Поэмы
Мужество
Памяти луковниковской партизанки Пани Зиматовой (бывшая Калининская область – ныне Тверская), геройски погибшей в дни Великой Отечественной войны. Родина посмертно отметила ее подвиг высокой наградой, а школе, где фашисты расстреляли Паню, было присвоено ее имя.
1
Лес, я снова пришел сюда.
Ты такой ж – густой, прямой,
Словно прожитые года
Обошли тебя стороной.
Словно не было ни войны,
Ни железных дождей, ни гроз.
Снова полон ты тишины,
Да цветами по грудь зарос.
Я пришел к тебе, мирный лес,
Поклониться друзьям своим,
Тем, кого потерял я здесь,
Кто тобою теперь храним,
На поляне у трех берез
Шепчет их имена листва,
И от слез, не твоих ли слез,
До сих пор здесь сыра трава?
У заросшей могилы их
Вспомню боль тех лихих годин.
И от имени всех живых
Помолчу, погрущу один.
Сколько минуло долгих лет,
А пришел вот – та же боль…
И торопятся ей вослед
Первый взрыв и последний бой.
Песни тихие у огня,
Смех у гибели на краю.
Память, слышишь? Веди меня
В партизанскую быль мою.
…Во тьме попыхивают костры
Все медленней и слабей.
По соснам мечутся топоры,
Падает снег с ветвей.
Это ребята мудрят шалаш
Для вьюжных седых ночей.
В нем небогатый запасец наш
Оружия и харчей.
А ночь партизанская коротка.
Зябка, как «нагана» гладь.
Только прильнула к руке щека, —
Смотришь, – пора вставать.
У теплых землянок не спит боец.
Встречает скупой рассвет.
Он охраняет здесь сто сердец,
Равных которым нет.
Сто сердец и две сотни рук,
Что Родине отданы.
Но тишина разломилась вдруг.
Криком ворвалась в сны.
Удар… И кончено… Но уже
Стрельба началась в лесу.
Граната грохнула в шалаше,
Как будто бы гром в грозу,
Все осветила на миг она.
И ночь, что скрывала лес,
Черных теней была полна
С автоматами наперевес.
Все стало ясно – враги кругом.
Кольцом окружают лес…
«Ребята, давай за мной,
Напролом…» —
Гремит командиров бас.
И кто-то крикнул:
«На Старый Чал!
Через кусты – вперед!»
На голос, что молодо прозвучал,
Накинулся пулемет.
А ночь – на счастье —
Темным-темна.
Не виден чужой приклад.
И Яшка сказал:
«Ну, теперь хана…» —
И бросил связку гранат
Туда, где лаялся пулемет…
И смолк его злобный стук.
И лес, пропустив партизан вперед,
Сомкнулся за нами вдруг.
Сомкнулся…
Иль так показалось мне.
Сомкнулся глухой стеной.
Немцы остались на той стороне
Незримой стены лесной.
И вдруг мы услышали на тропе
Того ж пулемета град.
Яшка ругнулся: «А чтоб тебе…
Очухался, видно, гад…»
Но чуть прислушавшись, закричал:
«Братцы, да это наш!»
А пулемет все стучал и стучал.
И Яшка сказал: «Шабаш…
Постой-ка…»
И вмиг исчез за сосной…
Он видеть уже не мог,
Как выстрел подмял
Сугроб подо мной
И кровью его обжег…
…Встал командир.
Через плечо
Смотрит ребятам вслед:
«Нету Зиматовой, Яши нет.
И нет пятерых еще…»
«Кто-то предал, – стучит в мозгу, —
Хотел весь отряд под нож.
Дорогу в ночи показал врагу.
Кто же он? Кто же? Кто ж?»
Рядом в шепоте бьется речь
О тех же, о семерых…
«Раз не сумели друзей сберечь,
Так будем же мстить за них…»
А пулемет все стучит во тьму,
Так вот он «стены» секрет.
Теперь мы поняли —
Почему
Враги не пошли нам вслед.
Вставал впереди в крови и дыму
Зимний глухой рассвет.
2
Есть на войне разлуки
Нежданные, от которых
К винтовке тянутся руки,
Мурашки бегут за ворот.
Вот так мы расстались с друзьями,
Не попрощавшись даже..
А сердце – оно не камень,
Забыть ему не прикажешь.
Грустит оно об одном лишь,
И мысли ползут гурьбою:
«Ты помнишь, ты помнишь, помнишь,
Кто нас заслонил собою?»
Идем мы грозы мрачней,
И думает думу каждый:
«Уж лучше погибнуть дважды,
Чем раз потерять друзей…»
И нет мне в пути покоя
От мыслей и от обид…
А рана над сердцем ноет
И сердце под ней болит.
Мне плохо – я дважды ранен —
Железом и горем злым…
Ты слышишь нас, Паня, Паня?
Откликнись друзьям своим.
В чужом полушубке драном,
Похожая на ребят,
Сестренкой она была нам,
Вернее, была как брат.
Как самый близкий товарищ.
Такой же, как мы, солдат..
В ней девушку выдавал лишь
С лукавинкой быстрый взгляд.
Да голос… Румянец вешний,
Да слезы в рукав порой,
Когда у могилы свежей
Сутулился молча строй…
Я помню – как вечерами
Иль выбрав минутку днем,
В Зубцов она письма маме
Писала, прикрыв локтем,
И после, их в сумку спрятав,
Опять улыбалась нам.
Шутили над ней ребята,
Мол, Паня строчит роман.
А Паня скучала очень,
Что писем из дома нет…
Однажды сказала:
«Хочешь
Открою тебе секрет?
Как только прогоним фрицев,
Все письма на почту сдам.
Вот мамочка удивится,
Когда их получит там…
Но как-то зайдя погреться,
В землянку, услышал я:
«В Зубцове лютуют немцы.
Там мать, говорят, твоя?»
И каждый с такой же болью
Вспомнил семью и дом.
Оставшихся там в неволе
Один на один с врагом.
3
Мы долго потом у Чала
Ждали тех, семерых.
Нас утро без них встречало,
И в ночь мы ушли без них.
Мы шли, забыв о привале,
Не зная еще всех бед,
Что Паню всю ночь пытали,
Яшки на свете нет.
И что остальные наши
Сорвали весь план врагу.
Их мужество кровью вражьей
Записано на снегу.
Что лишь одному – седьмому —
В ту ночь удалось уйти.
Пока не добрался к дому,
Блуждал он два дня почти.
Он был обморожен, ранен,
Ввалился совсем без сил.
Как в детстве, в колени маме
Голову уронил.
Она его в отчем доме
Укрыла от глаз чужих.
В беспамятстве он затих.
И сердце зашлось: «Ой, помер…»
Но сыно, видно, вышел в мать —
Жилистый, не сломать.
Врачи не ходили на дом
И ран не сшивал хирург.
Но было бессменно рядом
Тепло материнских рук.
И было оно сильнее,
Нужнее любых лекарств.
Но как-то он стал над нею
И обнял в последний раз.
«Пора! Заверну к соседу.
Не терпится мне узнать,
Не дешево ль нас он предал…»
И вскрикнула глухо мать:
«Не надо… Там немцы в доме
Боюсь за тебя… Убьют…»
«Меня теперь смерть не тронет,
Уж больно я, мама, лют…»
А утром тревожно, глухо
Заныл от сапог порог:
«Кто был у тебя, старуха?»
«Да, кто ж это быть тут мог?..»
И немец с угрозой бросил:
«Комм, баба!» —
И вышел вслед.
Взглянула, – а на березе
Висит супостат сосед.
4
В холодном классе спозаранку,
Где парты сбились в два ряда,
Свела с врагами партизанку
Непоправимая беда.
Сегодня в ночь через олешник,
Где каждый куст ей был знаком,
К их лагерю Иуда здешний
Привел эсэсовцев тайком.
Она еще не знает, как там
Закончился нежданный бой.
И помогла иль нет ребятам,
Отход их заслонив собой.
…И все припомнила, как было,
Как начиналась полночь та:
Она тогда пришла с поста.
В лесу тревожно вьюга выла..
Хотела лечь… Но вдруг удар.
И кто-то крикнул: «Немцы рядом!»
И сразу все рванулись с нар,
И Паня, выбив дверь прикладом,
Упала в снег и поползла.
А немцы били отовсюду.
Казалось, нету им числа.
Уйти от них – казалось чудом…
…Вдруг сзади тихо свистнул кто-то.
И Яшка – чуть не из-под ног —
Неслышно выполз к пулемету
И рядом лег.
И стало ей спокойней вроде,
Что подле друг, что не одна.
«Вот гады… Кажется, обходят» —
Сквозь стук услышала она.
Она к нему плечом прижалась.
А немцы прут со всех сторон.
И вдруг: «Зачем вернулся он?
Не потому ль, что я осталась?»
И сердце застучало чаще.
И Паня, будто невзначай,
Толкнула Яшку:
«Видишь ящик?
Патроны… Леший, выручай».
«Ну, вот теперь у нас богато… —
И пошутил: – Ну ж был денек…»
Швырнул последнюю гранату,
Забыв, что для себя берег.
И вдруг он выругался зло
И повалился тяжело
Кудрявым чубом в снег примятый…
Она к нему нагнулась: «Яша!»
Рванула ворот на груди…
«На Старый Чал ступай.
Там – наши.
Я задержу их… Уходи…»
Но Паня снова к пулемету.
И пули хлещут в темноту.
А Паня шепчет:
«Что ты, что ты…
Да разве я одна уйду?!
Да разве я тебя покину…
Беда… Так на двоих беда…»
Вдруг лопнул взрыв,
Ударил в спину…
Потом их привели сюда.
Небритый фриц, от злобы пьяный,
Уже, наверно, в сотый раз
Выпытывал о партизанах,
С трудом по-русски матерясь.
А Паня будто бы не слышит.
И думы холодят, как лед,
Что писем маме не напишет,
Что даже старых не пошлет.
Что Яша там смертельно ранен,
Упал беспомощный – ничком.
И глянул автомат на Паню
Вдруг округлившимся зрачком.
И офицер в шинели мятой,
Замерзший здесь до синевы,
Треух ударом автомата
Сбил с непокорной головы.
Он бил ее, что было силы,
Она держалась, как могла,
Но ненависть ее свалила.
И ненависть же подняла!
И встав опять навстречу боли,
Готовая для новых мук,
Она услышала, как в поле
Метель заголосила вдруг.
Как будто вызывая жалость,
Метель стонала все сильней,
А Пане грустно показалось —
Россия плакала по ней.
Россия… Та, что в лютый холод
Дала ей своего тепла,
Что из окна разбитой школы
Ей на сто верст видна была.
Россия… Свет ты мой, Россия!
Она увидела вдали —
Березы, как она, босые,
Не к ней ли на подмогу шли?
А в этот миг (за лесом что ли)
Раздался взрыв… И вздрогнул класс.
И Паня, позабыв о боли,
Ему навстречу подалась.
И отлегло от сердца —
«Живы!
Ребята…»
Ей сигнал дают…
А за окном гремели взрывы,
Напоминавшие салют.
И небом, заревом залитым,
Глаза наполнились ее…
Смотрела Паня, как вдали там
Россия мстила за нее!
5
И вот я в этой светлой школе,
Что стала памятником ей.
Где Паня молча – в гневе, в боли —
Прощалась с Родиной своей.
К ее портрету встало знамя.
Она глядит из-за стекла
На класс, где Родине экзамен
Тогда на мужество сдала.
А за окном – рябин закаты,
Березы блещут серебром…
Сюда опять придут ребята,
Как раньше – вместе с сентябрем.
Они мечтают быть похожи
На Паню…
И за все дела,
Наверно, им всего дороже
Была б от Пани похвала…
И оттого, что Паня рядом,
Здесь лгать не сметь
И ныть не сметь!
Чтоб, повстречавшись с нею взглядом,
Не оробеть, не покраснеть.
Все, все полно воспоминаний
В той школе – имени ее:
Портрет, откуда смотрит Паня
На детство давнее свое.
Альбомы детские, в которых
Хранятся памятью о ней
Рисунки, старых писем ворох,
Стихи, подаренные ей.
И я смотрю в глаза живые,
Смотрю и впрямь не узнаю,
Как будто ты вошла впервые
Совсем другой в судьбу мою.
Счастливой, очень нужной людям…
Живой – в мальчишечьих глазах…
Такой, чьим сердцем друга судят.
Чьим гневом побеждают страх.
Такой, кого не пустят в святцы,
А сохранят среди людей.
Чьей жизнью матери гордятся
И учат мужеству детей.