— Не отказываюсь.
— Так не требуйте!
— Поискать надо, где вернее и проще. Я нарушил технологию по необходимости и то лишь в последний день месяца, а назавтра ее восстановили, но кирпич-то ведь лопается не день, не два — постоянно. Выходит, в самой технологии где-то прореха! Найди! Мне срочно надо меры принять. Я уже трест заверил, управляющему слово дал. Кстати сказать, тебе главбух письмо прораба, наверно, показывал, этот прораб и на построечной оперативке выступал. Пришлось мне подыматься на трибуну, объясняться. Шутки плохи. Пропарили. Артынов и Валов смахлевали, но ты и себя не обеляй. На первый раз тебе скину, учту малоопытность, а зато ты поаккуратнее выполни мое поручение.
— В какой срок?
— Чем скорее. Иначе на будущий период премии лопнут.
— Но ведь сейчас дали же.
— Выходил, потому и дали, — мрачно бросил Богданенко. — Учли трудности и снижение убытков… Коллектив не виноват.
Корней смолчал. «Да-а, победа не очень великая, если пришлось просить!» И поднялся, намереваясь уйти.
— Обиделся? С Валовым не по-твоему вышло!
Корней опять промолчал. Богданенко тоже поднялся.
— Предложения по качеству изложишь в письменном виде. Оплачу особо.
— Давайте откровенно, Николай Ильич, — почти раздраженно сказал Корней. — Я могу написать предложения, для вас неугодные, а вступать в конфликты, поверьте, у меня нет желания. Притом, различайте все-таки разницу между мной и тем, кто в рублевках нуждается.
Богданенко захохотал.
— А ты разве за одни идеи работаешь?
— Во всяком случае, не только за рубли.
На крыльце разморенная духотой секретарша Зина расчесывала волосы, смачивая их водой из бочки.
Корней отодвинул ее с прохода, толкнув локтем. Она вызывала у него тошноту неопрятной кофтой, острым запахом лошадиного пота. Вид у нее всегда был заспанный, недосмотренные за ночь сны так и обступали ее со всех сторон.
Зина спросила, почему он такой серьезный, Корней буркнул в ответ похожее на то, чтобы она отвалилась подальше. Она не поняла и, вытягивая слова, стала жаловаться на директора. Ее завалили делами, приказы сыплются через каждый час, а от премии досталась лишь кроха.
— И я ведь тоже вместе со всеми ходила грузить кирпичи. Вот погляди, с рук еще мозоли не сошли.
— Ты же свою зарплату получила, не по два горошка на ложку.
— Ну и что?
Она, эта глупая курица, претендовавшая на долю «выхоженного», в сущности выклянченного поощрения, искренне не понимала, насколько ничтожен был ее труд на погрузке и как отвратительны ее жалобы.
— Ты копеечница! — бросил Корней злобно. — Обделили тебя, бедняжку! По губам помазали медом, а лизнуть не дали.
Неотвратимо захотелось ее обидеть, обозвать, чтобы она заревела.
— Крохоборы! С вас драть надо, а не вам платить…
Зина заморгала, захлюпала, и в лице ее, обращенном к Корнею, застыло недоумение.
Ну зачем он эту скверноту, это безобразие кинул в нее?
Опять нервы опередили голову. И опять ему стало стыдно перед самим собой, как в ту ночь, когда он, разозлившись на Чермянина, поссорился с Тоней, когда утром одернул отца и мать, когда провел ночь с Лизаветой и когда побил собаку за то, что она выла, страдала, разгрызая цепь. Что-то слишком часто, да, слишком часто нервы забегают вперед. Тесное время? Нет, вовсе это не тесное время, а собачья жизнь, как говорил Мишка Гнездин, настоящая собачья, на привязи, на цепочке, подчиненная какой-то страшной необходимости наступать самому себе на глотку, молчать, исполнять то, чего не хочется исполнять…
Семен Семенович и Матвеев от премий отказались. Корней так и ожидал, иначе быть не могло. На очередной оперативке Богданенко назвал их склочниками, но настаивать не стал, а постарался поскорее эту неприятность замять.
— Ну и дурачки же люди, — отозвался Валов, взявший себе за правило наедине с Корнеем не стесняться. — Чего твой дядя и главбух хотят доказать? Кому? До полной сознательности нам еще далеко, э-э-эх, как далеко!
На оперативке он в споры не встревал, а вернувшись в диспетчерскую, делал собственные выводы:
— Ведь поставь любого из них на должность Николая Ильича, да ежели план кувыркнется, так не хуже его словчат. С рождения у человеков ладошки сжимаются в кулак, значит, бери! Все помаленьку грешили! Не один Николай Ильич. Так что, надо справедливо делить пополам: и славу, и премию, и битки!
Смиренный, а если ему протянуть палец, непременно откусит. Под улыбочкой оскал, редкие длинные зубы.
На обшарпанной стене колебалась его тень. Вытянутая, искривленная, безликая. Либо это вовсе не тень, а еще кто-то третий, стоявший за его спиной…
— Больше надо доверять друг другу. Дурачки! Не цапаться, а доверять! Если тебя вознесло, не нагружайся свыше положенного! Святых, милок, теперь на иконы не пишут.
Однажды Марфа Васильевна тоже сказала:
— Не наживай врагов. Выше себя не прыгнешь. Не вышло, не надо! Лишь бы наше не пропадало! С тебя икону писать не станут.
Но Корней Валову отрезал:
— Не ваша это забота, Алексей Аристархыч, кто и как поступает!
— Не моя.
— Значит, помолчите.
И добавил еще решительнее:
— Не вам ли доверять?!
Тень за спиной Валова укоротилась, скрючилась.
— Горячий, однако! Ай, ай! — качнул головой Валов.
— Мы с вами здесь на работе. Может, и меня вы за дурачка принимаете? Напрасно. Советую вам это учесть! Дело делом, а брехню в сторону! Чем людей судить, постарались бы мое распоряжение выполнить. Я его не отменял, хоть вы и жаловались на меня директору.
— Устно не принимаю, — прикрыв глазки ресницами, точь-в-точь, как Артынов, сказал Валов. — Слово, милок, это воробей: порхнуло крылышками и улетело.
— Расписку хотите?
Корней написал на листе приказание, отчетливо расчеркнулся и сунул его в руки Валову. Тот прочел, свернул в четвертинку, положил в боковой карман пиджака.
— С огнем играешь, милок!
Посветить бы ему в душу фонарем. Что там? Душа, наверно, кривая, с закоулками, фонарем в каждый угол не доберешься!
— Вы меня не пугайте, Алексей Аристархыч! Не понравлюсь, уберут, и это тоже не ваша забота!
— Ну, гляди, милок, гляди сам! Тебе жить, тебе и ответ держать.
Томила духота. С обжиговых печей тянуло угаром, кислый осадок оставался на языке и на зубах.
Корней расстегнул ворот рубахи, продышался, затем спустился в межцеховую галерею, где в сыром безветрии под замшелым потолком висел сумеречный туман. Встретился Мишка Гнездин, весь грязный, закопченный, как вынутый из печной трубы. Мишка толкал плечом вагонетку.
Мимоходом Корней пошутил:
— Вот так-то скорее постигнешь самого себя!
Мишка что-то ответил, но в проеме ворот показалась объемистая фигура Семена Семеновича, и Корней увильнул в кочегарку, к открытым топкам, а оттуда по железному балкону на террикон.
Остроконечная насыпь — террикон, или, попросту сказать, могучий курган, созданный десятилетиями из шлака и заводских отходов, возвышалась над степью и Косогорьем.
Далеко-далеко просматривалась отсюда широчайшая панорама, и в ней, в этой панораме, посреди степи, перелесков, у зеркального озера, на подступе к большому городу, поселок и завод казались ничтожно малыми, неприметными: сады, садики, палисадники, огороды, красные, зеленые, пепельно-серые крыши скрытых в тополях домов, вышка пожарной части. Голимая тоска!
А у подножия террикона обросшие чахлой травой стародавние выработки. В летнем карьере, на дне, под уступами, деревянная будка-конторка, ползающий по глине ковшовый экскаватор, забойщики, отбивающие сверху вниз, к вагонеткам, глыбы, которые, кувыркаясь, скатываются по откосам и шлепаются, рассыпаясь.
За летним карьером, впритык, словно плоское блюдо с загнутыми краями, — зимник, дальше потемневший от дождей и суховеев забор, а еще дальше рябой от выбоин тракт, оборванный у окраины города.
Там, за окраиной, сгрудились белокаменные многоэтажные дома, блистающие великолепием в окружении зеленых парков.
Дымят домны, трубы мартенов и теплоцентрали, но дым не кажется издали едким и вредным, у него необыкновенно тонкая, чуть фиолетовая, чуть мрачноватая, чуть-чуть коричневая окраска, и он стелется по небу, заволакивая горизонт.
Но что же такое Косогорье, если не пригорок возле могучих гор!
— Да-да, живут же люди, — сказал Корней, прислонясь к столбу, воткнутому на самой вершине для фонаря. — Не по-нашему…
Прежде Косогорье было привычнее и роднее, даже и мысли не зарождалось выбраться из своей конуры, из мелкоты и тесноты частной жизни. Женился бы, нагородил бы шеренгу ребятишек, болтался бы наподобие маятника между заводом и домом, — туда-сюда, тик-так — копил бы деньги по примеру матери, а для чего?
В чем же был главный смысл и в чем главный смысл теперь? Опять прозябать? Опять «тянуть» изо дня в день план на заводе, ничего не придумывая, не улучшая, а в остальное время — сад, огород, поездки по ночам к отцу на стан за уловом, сопровождение матери на базар, иногда баловство с девчонками. И, ведь, в конечном счете, лично для себя не остается ничего, никакого душевного удовлетворения, никакой истинно человеческой радости. Поневоле начнешь рычать, превращаться в дергунчика-идиота.
«Попробовал бы кто-нибудь испытать себя на моем месте, — не без горечи подумал он, отворачиваясь от соблазнительной дали. — Мишка страдает, а ему, дураку, живется в сотню раз лучше, захочет весь мир объехать, объедет, никого не спросит. Или вот Яшка…»
Яков Кравчун однажды говорил, что над собственной жизнью особенно мудрствовать не надо, вообще в жизни все просто, если ты сумел найти точку опоры. Но где она? Если Якову верить, то опорная точка — это и есть тот главный смысл жизни, ради которого стоит работать, любить, страдать, драться и даже бить лбом в стену, чтобы ее пробить.
А, так вот почему Мишка Гнездин старается «постичь себя»!..
— Ну, что же, давай и мы с тобой вместе обдумаем это, — сказал себе Корней, как другу.