— Что же с нами будет? — спросила Тоня некоторое время спустя, когда они уже порядочно отошли от общежития. — Никогда я не представляла, как трудно… Ведь кажется просто сказать: лю-бовь! Неужели, чтобы любить, надо страдать? Так только в романах…
— Не обязательно, — сказал Корней, не задумываясь. — Ты слишком много значения придаешь чувству. Надо смотреть проще. Не выдумывать, не сочинять сказок. Какая есть, ту надо и брать. Мы люди земные, стало быть, любовь тоже земная.
— Неправда! — с жаром возразила Тоня. — На свете нет, наверно, ничего лучше ее. За любимым можно идти хоть куда! Он дороже родителей.
— Это мне приятно слышать, — засмеялся Корней.
— Но как же: значит, ты любишь меня по-земному?
— Конечно, — весело подтвердил Корней. — Ты мне дорога, без тебя мне всегда чего-то не хватает…
— Как вещи?
— Да, хотя бы, как дорогой и очень нужной мне вещи!
— Мне такая земная любовь не по душе. Это получится худо. Ты женишься и станешь жить в одной комнате со мной, словно я гардероб или обеденный стол. Наелся, напился, занялся своими делами, а стол стой себе, пока ужин не подойдет.
Корней посмеялся опять, ему нравилось поддразнивать Тоню, она сразу зажигалась и начинала спорить, горячиться. Потом он соглашался, подчинялся. Ему нравилось также, что Тоня самостоятельна и что она не может кривить душой, лгать, приноравливаться.
— Ладно! Один: ноль в твою пользу.
— Ты изменился, Корней, — с горечью заметила Тоня. — Стал холоднее. Я тебя во многом не узнаю. Будто и не любовь у нас! Все посмеиваешься, подшучиваешь!..
Вдоль улицы, где они шли, белые домики с закрытыми ставнями спали, в тополях играл верховой ночной ветер. Спала и земля, выдыхая запахи навозной прели, крапивы, полынного настоя.
— Все же, что с нами будет? — спросила Тоня. — Твоя мать не хочет нам счастья.
— Сейчас ничего не решим, — помедлив, ответил Корней. — Подождем, пока перемелется. Пусть на нас поработает время. Мать еще не мало раз передумает. Не такая уж она злая. Ты должна ей понравиться.
— Мы с ней разные.
— Вот потому мне с вами беда! Мать — женщина строгая, со своими правилами и понятиями, а ты на шаг не отступишь. И откуда в тебе это!
— Такую родили и вырастили.
— Принципиальную? Ха, ха!
Тоня слегка поежилась.
— Хотя бы! Но я не понимаю, почему ты хахакаешь? Мне противна всякая жизнь по старым понятиям, от нее погребом пахнет. То, что хорошо для твоей мамаши, для меня ничего не значит. Ей хочется иметь сноху. Из меня снохи не получится! Сноха! Свекровка! Слова-то какие! Я хочу быть просто человеком, у которого есть друг, верный и дорогой.
— Ты, однако, подковалась за прошедший год. Научилась разводить этакую воду с киселем. Кто учил: Яшка или дядька мой?
— А ты зря ехидничаешь: дядь-ка! Семен Семенович человек уважаемый, в нем все настоящее и живое… — Она попыталась придумать более выразительную похвалу, но не придумала и сказала: — Как положено быть коммунисту.
— Конечно: воспитывать и вычитывать морали, — немножко зло добавил Корней. — Он и живет-то, как солдат, по уставу: то нельзя, другое нельзя! А что же можно, черт возьми?
— Можно оставаться обыкновенным человеком.
— И совершать только хорошие поступки, высказывать высокие идеи?
— Не так уж это мало…
За околицей, на станции, гукнул паровоз. Его огни выкатились из-за лесной полосы, поползли в заозерную степь, уменьшаясь.
— Лучше бы нам не встречаться, — очень грустно сказала Тоня. — Все как-то не то, все не то…
Корней ей не возразил. Еще в прошлом году он решил было свести Тоню со своей матерью. Попытка получилась напрасной.
— Ну, что же, милая, — сказала мать, — девка ты, вроде, неплохая, хотя и не шибко видная. А приданое для себя успела ли накопить?
— У меня приданого нет, — вспыхнула Тоня. — Поживем — наживем! Не очень уж много нам надо.
— Эвон как! Далеконько ты метишь-то, милая! На готовенькое.
— Мне вашего не нужно.
— Не по плечу тебе, милая, наша одежка, — не слушая, предупредила мать. — Тяжелая она у нас. Без привычки ее не сразу наденешь. А у тебя плечи-то, сама, небось, понимаешь, слабенькие, совсем даже не бабьи, и на них надо, поди-ко, одежонку шелковую, какой у нас не припасено. Об этом думала ли, когда к нам собиралась?
Тогда Тоня поспешно ушла. Ему не удалось помирить их.
— Я скорее откажусь от тебя, чем позволю собой помыкать, — твердо сказала Тоня.
Мать запретила с ней видеться.
— Ты, дорогой сын, про эту свою пигалицу забудь, мне больше ее в дом не води! Пока я жива, места ей не найдется. Вот еще прынцесса какая! Лапать можешь, как вздумается, потеря не велика, но в жены брать не позволю!
По словам матери, любви на свете вообще нет, есть только одно баловство. Любовью занимаются лишь бездельники да всякие служащие, руки у них белые, без мозолей. Проторчат на службе положенные часы, потом бесятся. И козыряла своим примером: прожила-де жизнь не любя, да не с мужем, а с этаким идолом! Значит, всякий может прожить!
Никогда ей Корней не перечил. У него выработалась с годами своя особая тактика: супротив не говорил, но поступал, как было удобнее.
Теперь встречался с Тоней украдкой, по ночам. И надеялся только на время. А как оно могло помочь?
— Мы успеем еще с тобой обсудить, стоило ли нам встречаться и любить друг друга, — сказал он, немного погодя, тем тоном, который всегда успокаивал Тоню, — давай не станем портить сегодняшнюю ночь.
Они встретились лишь второй раз после того, как Корней вернулся домой в Косогорье. Оба еще не успели нарадоваться.
Глухая улица вывела их на площадь. У пожарного депо мигала одинокая электрическая лампочка. В открытые настежь заводские ворота, повизгивая, татакая, по рельсам вползал состав порожних вагонов. На переезде, за закрытым шлагбаумом, будочник сигналил красным фонарем. За путями, в картофельниках, скрипел коростель. Ущербная луна вкатилась в далекую грядку тучек. Темнота над степью сгустилась.
Тихо. Безлюдно.
— Ты мне поверь, — сказал Корней, — я постараюсь уговорить мать.
— Верю, но зачем ее уговаривать? — с недоумением посмотрела на него Тоня. — Странно…
На заводской вахте у раскрытой двери дремал на лавочке вахтер Подпругин. Они прошли мимо него, вдоль забора, по тропе. На терриконе, в отвалах, тлел синим пламенем котельный шлак.
Над крышей обжигового цеха взвились выброшенные с дымом искры, и вдруг где-то совсем неподалеку, не то с угольного склада, не то с карьера, полоснул отчаянный крик:
— А-а-а-а-а!..
И оборвался, как срезанный.
Тотчас же в поселке часто забрехали собаки, над карьером поднялся луч прожектора, потом раздались тревожные голоса, их становилось все больше, больше…
— Должно быть, в карьере что-то случилось, — останавливаясь и переводя дыхание, сказала Тоня.
— Наверно, — подтвердил Корней, прислушиваясь. — Раз такого охломона, как Артынов, допустили в начальники.
— О своих гостях худо не говорят.
— Он гость не у меня.
На карьере загудел кусок рельса, взвыла сирена.
— Что-то серьезное, — поворачивая обратно, сказала Тоня. — Слышишь топот? Отовсюду люди бегут. Побежим, узнаем…
— Ты, однако, сразу видать — женщина! Любопытство распирает.
— Тебя не волнует?
— Ничуть. Без нас разберутся. Пойдем дальше.
— А если с человеком беда?
— Мы же не поможем. Сбегаем, поглазеем без толку. Я предпочитаю не портить настроения и не тратить зря короткую ночь. Соскучился я по тебе, Тонька!
Она укоризненно посмотрела на него.
Корней понял, но все же упрямо шагнул вперед по тропе, дальше, в степь.
— Уходишь? — спросила Тоня.
— Да!
— Ну, иди один!
И, не оборачиваясь, кинулась бегом к проходной.
Беда обрушилась на семью Шерстневых, тихих и неприметных жителей Косогорья.
Сам Иван Захарович Шерстнев на кирпичном заводе трудился тридцать лет, побывал на многих должностях, сверху донизу, снизу доверху. Кирпичное производство знал, как свое собственное имя, без запинки, но на должностях подолгу не держался. Мешала никудышная грамота. Кончил он когда-то три класса приходской школы и с тем остался. Дальше ученье не двинулось: сначала из-за ранней женитьбы, потом из-за всяких семейных забот. Постоять за себя не умел, и потому толкали его всюду, словно затычку. Предыдущий директор держал сменным мастером в сушильном цехе, а Богданенко, приметив податливость и исполнительность Шерстнева, перевел в технический контроль.
Наташа, дочь Ивана Захаровича, учетчица, работала в третьей смене. Иван Захарович задержался в формовочном цехе. Наташа обошла участки, отметила рабочих в табельном журнале, затем разыскала отца и передала ему приготовленный матерью ужин.
Близилась полночь, когда она вернулась в конторку, на печах обжигового цеха. Перед сменой тут собирались жигари. В спертом воздухе еще не выветрился табачный угар, на полу валялись окурки.
Она прибрала мусор, открыла окно, села за стол и долго сидела так, не шевелясь. Звонил телефон. Сквозняком приоткрыло дверь, вздулись развешанные на стене плакаты и графики обжига.
Дежуривший в эту ночь по заводу Семен Семенович Чиликин, не получив ответа на телефонный звонок, обеспокоился и пришел проверить.
— Наталья, ты спишь, что ли? — спросил он, входя в конторку.
— Да нет! — вяло отозвалась Наташа. — Так просто…
— Устала?
— И не устала…
— Эх вы, девки!
— Задумалась…
Она отвернулась от внимательного взгляда Семена Семеновича. Лицо у нее было матово тусклое, а губы напряженно сжались.
«Обидел кто-то, — сообразил Семен Семенович. — Молодо-зелено! Каждое лыко в строку. А ведь хвати, то и переживать, наверно, нечего!»
— Ну, добро! Дело это житейское, поправимое, — произнес он со значением, — самое главное, себя держать в аккурате, на высоте. Не распускать нюни. Вот и со мной такое бывало. Как-то в молодости на вечерках парни меня отлупили. У нас в Октюбе старое правило соблюдалось: в своем околодке с девками гуляй, а в чужой не шляйся, пока тамошние парни не разрешат. Поставишь на угощение самогон — ходи! Не поставишь — хвост наломают. А я комсомолец и решил это дедовское правило кончить. Пошел так, без самогона. Силы много, удали еще больше, думал, обойдусь. Попало, однако, мне не в шутку. Эту обиду я целый год в себе носил, пока сами парни не помирились.