Оставалась последняя надежда: ждать, покуда озеро не натешится телом и не выбросит его прибоем в камыши либо на песчаные отмели.
Палатку и снаряжение Назара Семеновича Корней привез домой, а наблюдение за озером поручил рыбаку из соседней деревни, заплатив наперед сто рублей.
Марфа Васильевна упрямо твердила:
— Как же это так? Ведь старик-то крещеный человек! Разве можно допустить без похорон!
А оставшись одна, страстно обращалась:
— Не гневайся, милостивый! Грешна! Прости!
Но ее бог, удобный в делах, душу не понимал. Потом она опять просила Корнея:
— Будь же ты сыном! Сыщи отца!
Этой пытки Корней не выносил и в спальню матери старался не входить.
На день, уходя на работу, ее закрывали в доме одну.
Кавуся ставила возле кровати термос с чаем, намазанные маслом и вареньем ломти хлеба. Часто еда оставалась не тронутой. Марфа Васильевна изнуряла себя постом.
Лишь в сумерках, когда из пастушной возвращалась корова и принималась беспокойно мычать, Марфа Васильевна делала отчаянную попытку подняться.
— Чадунюшка! Кормилица моя!
И валилась обратно на подушки.
Корову доила старуха Чермянина. За это Корней велел ей брать половину удоя. Кавуся доить не бралась. В плохо промытой посуде молоко и сливки скисали. Вся та мелкая, никчемная, черновая работа по хозяйству, которую Марфа Васильевна исправно выполняла изо дня в день, молодым хозяевам пришлась не по вкусу и постепенно запускалась. В кухне валялся разобранный по частям сепаратор, груда тарелок с остатками борща, не выскобленные от вареной картошки чугунки и сковородки. На половиках накапливались ошметки грязи и пыль в углах.
А слез у Марфы Васильевны так и не пролилось. Перекипели они внутри, превращаясь в горюч-камень.
Сгущались сумерки, наступала ночь, затем утро, и не было между ними никакого различия. Сон приходил короткий, наваливался тяжестью и тотчас пропадал.
Лекарства, выписанные по рецепту, она принимала неохотно. Ее сила восстанавливалась почти сама собой. Кержацкая порода Саломатовых рождалась и умирала без болезней.
Но чем больше Марфа Васильевна возвращалась сознанием к обыденным делам, тем страшнее становилось постигшее ее несчастье:
— Найдите! Найдите мне старика!
Иногда ночью Корней вскакивал с постели от крика и бежал в спальню матери. Она металась, отбиваясь руками. Ей снился всегда один и тот же сон: Назар Семенович, опутанный водорослями, пытался утянуть ее вместе с собой на дно.
— Не оставит он меня, пока его земля не примет, — проснувшись, жаловалась Марфа Васильевна. — С ума сведет!
Чтобы отогнать кошмары, в ее комнате всю ночь горел свет.
С раннего утра Марфа Васильевна успокаивалась, и тогда, через раскрытые двери и окна наблюдала, что делается в ее хозяйстве. Встать она не могла, и ночные кошмары сменялись дневными мучениями.
Старуха Чермянина, по уговору с Корнеем, временно нанялась присматривать и прибирать в доме. Проводив Кавусю и Корнея на работу, она подметала полы, подавала Марфе Васильевне завтрак, а затем ставила в кухне самовар и, швыркая, подолгу ублажалась чаем. По шорохам и звукам Марфа Васильевна определяла, в каком шкапчике роется старуха, где берет сахар, варенье и другие припасы. «Небось, дорвалась до дармовщинки, — думала Марфа Васильевна с ненавистью к домовнице. — Пакостница! Напьется, нажрется и с собой прихватит!»
Прогнать ее или усовестить Марфа Васильевна из-за немощей своих не могла, поэтому колотила кулаком в стену:
— Чего без спросу лазишь и роешься?
— А ты отдыхай, — невозмутимо отвечала старуха Чермянина. — Лишнего я у тебя, поди-ко, не съем!
— Лопнешь!
— Воды и заварки, поди-ко, жалеешь! Не бежать же мне домой чай пить! У нас, эвон, горячий-то самовар со стола не сходит: сколь хошь, столь и пей! А ты заварку и воду ушшитываешь. Э-эх, Марфа!
— Небось, кладешь сахар по полстакану?
— В прикуску ем, по обычаю. А ты отдыхай, знай!
Смирялась. Не хворость бы…
Старуха Чермянина делала работы на много больше, чем стоил чай вприкуску, но чуть погодя Марфа Васильевна снова начинала прислушиваться, гадать: не крадет ли?
— Напрасно вы, Марфа Васильевна, на старуху возводите поклеп, — возразила Кавуся на требование отказать домовнице и дальше порога ее в дом не пускать. — Она честная.
— Знаю я их! — настаивала Марфа Васильевна.
— Сам Чермянин даже молоко запретил у нас брать, — попыталась доказать Кавуся. — Мы, говорит, совесть имеем. Надо тебе пособить, придем и пособим, а станешь плату предлагать — поругаемся и помогать не пойдем. Зря вы их обижаете.
— Поди-ко, обидь. Эта старуха Чермянина от семи собак отгрызется.
— Словом, не капризничайте! — решительно отрезала Кавуся.
Марфа Васильевна нахохлилась и отвернулась. Не ожидала таких обидных слов от снохи. А потом обида заныла еще пуще, когда и сын не заступился. Еще и выговорил:
— Болеешь, так хоть теперь перестань командовать, мама! Мы с Кавусей взрослые и сами можем решить. Все в доме цело, на месте! Не бросать же Кавусе работу на фабрике, чтобы тебя и дом сторожить!
И стал объяснять разницу между трудом домашним и не домашним. А уж чего было объяснять, коли все это Марфа Васильевна испытала на своем горбу. Ну-ко, попробуй, сосчитай каждодневную домашнюю работу! Отупеешь, одуреешь, все косточки от нее ломит, а оглянешься, вроде, и не делала никакой работы. С утра допоздна копаешься, копаешься на кухне, наваришь обед, а его за десять минут съедят и достанется опять тебе же для мытья лишь грязная посуда. И не различишь в этой домашней каторге ни часов, ни минут.
«Выходит, пока ты жива-здорова, ты хозяйка, тебе не перечат, — горько размышляла Марфа Васильевна, — а чуть заскудалась здоровьем, то сразу тебя в сторону: лежи, не вздыхай!»
А ночью, дожидаясь короткого беспокойного сна, услыхала она разговор своих молодых.
— Куда же мне ее девать? — спросил Корней. — В больницу веревками не затянешь. Не в дом же старчества!
— Я сошлась с тобой не для того, чтобы превратиться в прислугу, — раздраженно сказала Кавуся. — Ведь никакого просвета. Кошмар! Каждый день я должна ей менять белье, стирать, меня тошнит от вони и грязи!
— Как быть?
— Ты сын, ты и придумывай! Надо настоять и заставить ее лечь в больницу.
— Ну хорошо, я попробую! Как-нибудь приспособимся. Марфа Васильевна готова была встать, грохнуть сапогом и загреметь: «И-ироды!» А не встала и не загремела, застонала лишь и повернулась к стене. Назар Семенович болтался где-то на дне озера, не найденный, не погребенный по-человечески, и она боялась потревожить его каким-нибудь новым грехом.
Два дня не обращалась ни к сыну, ни к снохе. Молчала.
На третий день старуха Чермянина не пришла. Вместо нее появилась другая домовница, Пелагея, тоже соседка, женщина малоподвижная, тугая на ухо.
— Занеможила, стало быть, Васильевна? — спросила она грубым мужским голосом. — Худо! Ох, как худо!
— Ты откудов сюда взялась? — недружелюбно кинула Марфа Васильевна.
— Чегой-то?
— Спрашиваю, за каким лешаком приперлась сюда?
— Да Корней меня гаркнул. Поди, дескать, побудь! А мне, поди-ко, не семеро по лавкам. Мужик весь день на заводе, одной дома-то шибко ску-ушно. О-ох, господи!: — зевнула она от уха до уха. — Посудачить хоть…
— Посудачишь с тобой, глухая тетеря!
— Чегой-то?
— Тетеря, говорю…
— Так я тоже толкую: лечиться надо пуще, Васильевна! В баню бы сводить тебя. Веничком отпарить ноги и спину. Да скапидаром бы натереть. У меня бабушка в деревне, бывало, скапидаром натиралась, али прикладывала навоз в конской моче. До ста лет жила. Не то, брала еще мочу от беременных баб, от ребятишек тоже, снимало ломоту, как же…
— Деревня-то была у вас, поди, как медвежий угол?!
— Чегой-то?
— Дура ты!
— Фершал, небось, тебя одними лишь порошками пользует. Да питьем. И все надо принимать внутрё. У тебя, может, болесь-то снаружи либо в костях. Так уж лучше бы скапидаром.
— Тридцать лет возле города торчишь, как пень, ума не набралась!
— Ну, понятно, скапидар вонькой. Но ты потерпи. А ежели в бане париться, то в веник непременно надо смородинного листу добавить. Чтобы кровь шибче расшибло. Должно, застоялась у тебя кровь.
К исходу дня Пелагея намолола полный воз, Марфа Васильевна перестала ее слушать, лежала с закрытыми глазами. Наконец, с трудом спровадила из спальни. Пелагея сидела на крыльце и своим басом тянула деревенские песни, словно свивала из нечесанной кудели канат.
— Незаслуженно налагаешь кару! — упрекнула Марфа Васильевна своего бога. — Сразу на меня столько свалил! Неужто так велик мой грех?
По-видимому, грех был велик, а бог гневался и кары свои продолжал, испытывая ее смирение.
Кавуся перевезла из города часть мебели. Вынесли в сарай последнюю старую мебель: и гардероб, и кухонный шкаф, и комод, и все стулья. Затем убрали с подоконников и отдали соседям герань, шафран, а в переднем углу, под образами, поставили радиоприемник.
Вся торжественно великолепная мебель, а также изрыгаемая из приемника музыка и галдеж в этом доме, где память о старике, непогребенном, не отступалась ни на один миг, казались Марфе Васильевне невыносимым кощунством, но она старалась и старалась смирять себя.
Однажды Корней привел во двор двух не знакомых Марфе Васильевне мужчин. Она застонала от предчувствия новых бед. Вскоре беспокойно захрюкал, а потом истошно завизжал в стайке кабан. Еще немного погодя к воротам дома подъехал грузовик, спутанного веревками кабана погрузили и увезли. Не спросив матери, Корней продал его себе в убыток. Но деньги отдал.
На следующий день, навострив слух, Марфа Васильевна, так и не дождалась призывного мычания коровы. Обычно, возвратившись из пастушной, Бурена звала хозяйку, — мычала, бодала рогами калитку. Теперь и корова переселилась в чей-то чужой двор.
— Чадунюшка ты моя! — запричитала Марфа Васильевна, притиснув рот сжатым кулаком. — Даже напоследок поглядеть на тебя не дали.