На улице уже смеркается.
Сквозь огромные окна в вестибюле отеля хорошо видно, как потенциальные жертвы проходят под люстрой. Женщина с мопсом на поводке. Большое семейство: мать, отец, трое детишек. Часы над стойкой регистрации отсчитывают минуты — до вторника, до 15:04 пополудни, времени еще много. Под люстрой пока безопасно, под ней можно стоять еще несколько дней, главное — не опоздать отойти.
Можно прямо сейчас пройти мимо швейцара в ливрее, отделанной золотым кантом, войти в холл, разыскать старшего управляющего и сказать ему, что у них упадет люстра.
Все, кого он любит, умрут.
И сам он тоже когда-нибудь умрет.
Бог вернется на землю, дабы судить всех нас.
И за грехи свои будет он вечно гореть в Аду.
Можно открыть людям правду, но тебе все равно не поверят, пока не случится несчастье. Пока не станет уже слишком поздно. А пока ничего не случилось, правда лишь напугает людей — напугает и разозлит, — а ты сам огребешь неприятностей.
Так что ты просто идешь домой.
Нужно еще приготовить ужин. Погладить рубашку на завтра. Почистить ботинки. Помыть посуду. Поэкспериментировать с новым рецептом.
Вот, например, «Свадебный суп». Для приготовления такого супа нужно шесть фунтов мозговых костей. В этом году в моде всякие потроха и мясные субпродукты. А люди, на кого я работаю, очень следят за модой. Они едят почки. Печень. Свиной пузырь. Коровий желудок, фаршированный кресс-салатом и фенхелем, типа как травяной жвачкой. Они едет животных, фаршированных другими животными, причем в сочетаниях совершенно немыслимых. Например, курица, фаршированная кроликом. Карп, фаршированный ветчиной. Утка, фаршированная семгой.
У меня много дел дома.
Надо столько всего довести до совершенства.
Если самый обыкновенный бифштекс обернуть тонкими ломтиками сала, он не подгорит при жарке. Я как раз жарю себе бифштекс в сале, и тут звонит телефон.
Конечно же, это Фертилити.
— Ты был прав насчет того странного парня, — говорит она.
Я уточняю: насчет кого?
— Ну, этого парня. Который бойфренд Тревора, — говорит она. — Ему действительно нужен кто-то. В смысле, чтобы был рядом. Я пригласила его на свидание, как ты мне сказал, и с нами в автобусе ехал парень… из «тех сектантов». Они так похожи. Как две капли воды. Как будто они близнецы.
Я говорю: может, она ошиблась. Почти все из «тех сектантов» мертвы. Это были больные люди, в смысле — на голову больные, и теперь почти все мертвы. Остались считанные единицы. Так в газете написано. Все, во что они верили, обернулось ложью.
— Тот парень, который в автобусе, он спросил, не родственники ли они, и бойфренд Тревора ответил: нет.
Я говорю: значит, они не родственники. Не может же человек не узнать своего брата.
Фертилити говорит:
— В том-то и дело; что самое грустное. Он узнал того парня. Он даже по имени его назвал. Бред или Тим, как-то так.
Адам.
Я говорю: И что в этом грустного?
И она говорит:
— Грустно то, с каким очевидным надрывом он все отрицал. Было видно, что он изо всех сил старается казаться нормальным, счастливым человеком. Это действительно было грустно. И я даже дала ему свой телефон. Мне стало его жалко. В смысле, мне захотелось ему помочь. Помочь справиться с прошлым. К тому же, — говорит Фертилити, — у меня предчувствие, что впереди у него тоже хорошего мало.
— В смысле, хорошего мало?
— В смысле, что только плохое, — говорит она. — Горе. Отчаяние. Все еще смутно. Боль. Несчастья. Массовое убийство. И не спрашивай, откуда я знаю. Это долгая история.
Ее сны. Автозаправка, канарейки, люстра в отеле и вот теперь — я.
— Слушай, — говорит она. — Нам надо договориться, как бы нам все-таки встретиться. Но не сейчас.
Почему?
— У меня тут с работой напряги, так что если тебе вдруг позвонит некий доктор Эмброуз и спросит, знаешь ли ты Гвен, скажи, что не знаешь. Скажи ему, что мы с тобой не знакомы, ладно?
Гвен?
Я говорю: а кто это, доктор Эмброуз?
— Просто его так зовут, — говорит Фертилити. Говорит Гвен. — Он не настоящий доктор. Скорее он мой агент для связи с заказчиками. Мне очень не нравится то, что я делаю, но у нас с ним контракт.
Я спрашиваю: и что она делает по контракту?
— Ничего незаконного. У меня все под контролем. Нет, правда.
Так что?
И она говорит, что именно, и мир как будто взрывается ревом сирен тревоги.
И я себя чувствую таким маленьким.
Мир взрывается ревом сирен, тонет в мигающем свете.
И я себя чувствую маленьким-маленьким.
Здесь, в пилотской кабине пассажирского самолета рейса N№ 2039, у меня замигала лампочка — только что выгорел первый из четырех двигателей. И мы с вами подходим к началу конца. Собственно, это начало и есть.
31
В рамках психологического вмешательства с целью предотвращения самоубийства психолог смешивает мне очередной джин-тоник, пока я разговариваю по телефону. По междугородке. Продюсер из «Шоу Дона Уильямса» ждет на второй линии. Все линии заняты. Огонечки мигают. Кто-то от Барбары Уолтерс ждет на третьей линии. Первым делом мне надо найти кого-то, кто отвечал бы на звонки. Посуда от завтрака свалена в раковину. Только что сама себя не моет.
Первым делом мне надо связаться с хорошим агентом.
Постели на втором этаже так и стоят незаправленные.
Сад пора перекрашивать.
Один из лучших агентов на том конце линии озабочен вопросом: а что, если я — не последний из уцелевших. Я говорю, что не вижу причин для его беспокойства. Психолог бы не заехала на джин-тоник к завтраку, если бы вчера вечером не случилось очередное самоубийство. Прямо здесь, у меня на кухонном столе, лежат папки с досье на всех остальных подопечных со свидетельствами о смерти.
Федеральная программа поддержки уцелевших накрылась, что называется, медным тазом. Это не я, а психолог, которая смешивает мне джин-тоник, нуждается в оперативном вмешательстве с целью предотвращения самоубийства.
Психолог, кстати, не отходит от меня не на шаг — типа присматривает за мной, как бы чего не вышло. Чтобы она не мозолила мне глаза, я прошу ее нарезать лайм. Принести сигареты. Сделай мне еще выпить, говорю я, иначе я покончу с собой. Клянусь. Запрусь в ванной и вскрою себе вены опасной бритвой.
Психолог приносит мне очередной джин-тоник и спрашивает, нет ли у меня желания помочь с опознанием тел. По идее, это должно мне помочь освободиться от прошлого. Как бы там ни было, говорит психолог, это все-таки мои люди, моя плоть и кровь. Друзья, знакомые и родня.
Она раскладывает передо мной на столе те же самые казенные фотографии десятилетней давности. Сотни мертвых людей — рядами, плечом к плечу, на земле. Они смотрят на меня невидящими глазами. Их кожа — синюшно-черная от цианида. Их тела так раздуты, что темная одежда кустарной выделки едва не трещит по швам. Прах к праху. Пыль к пыли. Если б и вправду все было так быстро и просто — сразу в прах, сразу в пыль. Тела на земле. Окоченевшие, дурно пахнущие. Так психолог пытается встряхнуть мои чувства. Она говорит, что я подавляю в себе свое горе.
Может, я все-таки выберусь из своей скорлупы и, как говорится, займусь опознанием этих мертвых людей?
Если убийца действительно существует, говорит психолог, я мог бы помочь установить его личность. Наверняка это тот, кто должен быть среди этих людей, но кого там нет.
Я говорю: нет, спасибо. Мне не нужно рассматривать эти снимки. Я и так знаю, кого там нет. Там нет Адама Бренсона.
Психолог собирается сесть, и я прошу ее поплотнее задернуть шторы. Там снаружи стоит фургон местного телевидения. Все, что они снимают через окно кухни, сразу же передается на спутник. Мне вовсе не хочется, чтобы в сегодняшних новостях меня показали на фоне грязной посуды, наваленной в раковину. Гора немытой посуды, мы с психологом — за кухонным столом, с телефоном и всеми ее бумажными папками, разложенными на желто-белой клетчатой скатерти, — распиваем джин-тоник в десять часов утра.
Голос за кадром в сегодняшних новостях расскажет, что последний из уцелевших сектантов из Церкви Истинной Веры, последней в Америке секты смертников, находится под непрестанным наблюдением специалистов-психологов после трагической вереницы самоубийств, когда оставшиеся сектанты один за другим уходили из жизни.
А потом — перерыв на рекламу.
Психолог листает папки своих последних подопечных. Бреннон, ныне покойный. Уолкер, ныне покойный. Филипс, ныне покойный. В общем, все умерли. Все, кроме меня.
Девушка, что покончила с собой вчера вечером — единственный, кроме меня, человек, кто еще оставался в живых из общины Церкви Истиной Веры, — она наелась земли. Для этого даже есть специальное название. Геофагия. Говорят, геофагия была популярна среди африканских рабов, которых везли в Америку. Хотя «популярна», наверное, не совсем верное слово.
Она вышла на задний двор дома, где проработала одиннадцать лет, встала там на колени и принялась набивать себе рот землей прямо из розовой клумбы. Это все есть в отчете у психолога. Потом у нее случился разрыв пищевода, потом — перитонит, и на рассвете она умерла.
Девушка до нее покончила с собой, сунув голову в духовку. А до девушки был парень, который перерезал себе горло. Все в точности так, как учила Церковь. Придет день, и грехи царей мира сего падут на головы наши и нас погубят, о горе нам, горе, и армии мира сего ополчатся на нас, и придут, воя волком, по наши души, и чистейшие из детей Божьих своей же рукой оборвут жизнь земную свою и отправятся на Небеса, в объятия Господа нашего.
Поход в Небеса.
Да, и еще: тот, кто не сможет уйти в Небеса к Господу нашему в первых рядах, должен последовать за остальными как можно скорее.
И они уходили. Все последние десять лет. Мужчины и женщины, горничные, садовники и рабочие. По всей стране. Друг за другом. Кончали с собой. Несмотря на программу поддержки уцелевших.