Адам говорит:
— Если ты этого не сделаешь, то, когда ты уйдешь за помощью, я куда-нибудь заползу и спрячусь, и я здесь умру.
Я взвешиваю на руке камень.
Я говорю: а ты точно мне скажешь, когда прекратить?
— Я скажу, когда хватит.
Честное слово?
— Честное слово.
Я поднимаю камень, и его тень падает на людей, что занимаются сексом на лице у Адама.
И я опускаю руку.
И камень бьет его по лицу.
— Еще! — говорит Адам. — И посильнее.
И я опускаю камень.
И камень бьет его по лицу.
— Еще!
И я опускаю камень.
— Еще!
И я опускаю руку.
Кровь проступает сквозь глянцевые страницы, и парочка, совокупляющаяся на них, становится красной, а потом — густо-багровой.
— Еще! — говорит Адам, и теперь его голос звучит по-другому, у него уже нет прежних носа и рта.
И я опускаю камень. На руки этой похотливой пары, на их ноги, на лица.
— Еще.
И я опускаю и опускаю камень, пока он не становится липким от крови, пока журнал не разрывается посередине. Пока мои руки не становятся красными от чужой крови.
И тогда я прекращаю бить.
Я говорю: Адам?
Я пытаюсь поднять журнал, но он расползается у меня в руках. Он насквозь пропитался кровью.
Рука Адама, сжимавшая окровавленную фигурку, безвольно раскрывается, и фигурка падает прямо в могилу, которую я выкопал в куче мусора, чтобы добраться до камня.
Я говорю: Адам?
Ветер сгоняет дым прямо на нас.
Громадная тень подбирается к нам из-под основания бетонной колонны. Вот она только коснулась Адама, а вот — накрыла его целиком.
Леди и джентльмены, у нас в самолете, следующем рейсом N№ 2039, только что выгорел третий двигатель.
У нас остался всего один двигатель, прежде чем мы начнем заключительную фазу спуска.
7
Холодная тень монумента Церкви Истинной Веры укрывает меня все утро, пока я предаю земле Адама Бренсона. Под толщей слежавшихся непристойностей, под зудящими дырками в заднице, под насильницами-лесбиянками я копаю руками грязь во дворе молитвенного дома. Повсюду вокруг меня — камни с ивами и черепами, и на них эпитафии. Вы себе даже представить не можете, что это за эпитафии.
Вечная память.
Да пребудут они на Небесах со всеми их заблуждениями и ошибками.
Любимый отец.
Милая мама.
Сбитая с толку семья.
И какого бы Бога они там ни встретили, на Небесах, пусть он дарует им мир и прощение.
Незадачливая психолог.
Несносный агент.
Брат, которого повело не туда.
Может быть, это все из-за ботокса, ботулинического токсина, который они мне кололи, или из-за взаимодействия разных лекарственных препаратов, или из-за хронического недосыпа, или из-за последствий синдрома отвыкания от всеобщего внимания — но я вообще ничего не чувствую. Только во рту — горький привкус. Я давлю пальцами на лимфатические узлы у себя на шее, но чувствую только презрение.
Может быть, после того, как все умерли — все, кто был рядом со мной, — у меня развилось умение терять людей. Врожденный талант. Благословенный дар.
Может быть, у меня — так же, как у Фертилити. Она бесплодна, и это бесплодие очень ей помогает в ее работе в качестве суррогатной матери. Такое полезное свойство. Может быть, у меня тоже развилось полезное свойство: полное отсутствие всякой чувствительности.
Точно так же, как если тебе отрывает ногу по колено, и ты смотришь на эту культю, и поначалу вообще ничего не чувствуешь. Может быть, это просто последствия шока.
Но я очень надеюсь, что нет.
Я не хочу, чтобы это прошло.
Я хочу, чтобы все так и осталось — чтобы вообще ничего не чувствовать.
Отныне и впредь.
Потому что, если это пройдет, мне будет больно. Очень и очень больно. До конца моих дней.
Этому не учат в школе, но чтобы собаки не раскопали могилу или что-то, что ты зарыл в землю, надо побрызгать на это место нашатырным спиртом. Чтобы прогнать муравьев, надо побрызгать везде борным спиртом.
От тараканов хорошо помогают квасцы.
От крыс — мятное масло.
Чтобы вычистить из-под ногтей запекшуюся кровь, надо взять половинку лимона, запустить в нее пальцы и поскрести мякоть. Потом сполоснуть руки теплой водой.
Остатки разбитой машины уже прогорели, только сиденья еще дымятся. Одинокая тонкая ленточка черного дыма подрагивает над долиной. Когда я поднимаю тело Адама, у него из кармана, из пиджака, вываливается пистолет. Единственный звук — жужжание нескольких мух, что кружат над камнем с отпечатками моих пальцев на запекшейся крови.
То, что осталось от лица Адама, по-прежнему скрыто под липкой красной бумагой, и когда я опускаю его в могилу, сперва — ноги, потом — плечи и голову, на горизонте вдруг появляется желтое такси. И оно едет ко мне.
Яма, которую я раскопал для Адама, — она небольшая. Как раз хватит места, чтобы уложить его на боку, подогнув ноги. Я встаю на колени у края ямы и начинаю ее засыпать, зачерпывая руками размокшую грязь.
Когда земли уже не остается, я сыплю в яму выцветшую полинялую порнографию, непристойные книжки с переломленными обложками, Трейси Лордс и Джона Холмса, Кейла Кливейдж и Дика Рембона, вибраторы с севшими батарейками, мятые игральные карты, презервативы с истекшим сроком годности, ломкие, хрупкие и так никогда и не использованные.
Знакомое ощущение.
Рифленые презервативы для повышения чувствительности.
Вот только чувствительности мне сейчас и не хватает.
Презервативы, пропитанные анестезирующими средствами местного действия, чтобы продлить половой акт. Вот такой парадокс. Ты вообще ничего не чувствуешь, но можешь сношаться часами.
Какой в этом смысл — непонятно.
Я хочу, чтобы вся моя жизнь пропиталась анестезирующим средством.
Желтое такси приближается, подпрыгивая на рытвинах и ухабах. В машине — двое. Водитель и пассажир на заднем сиденье.
Я не знаю, кто это, но я догадываюсь.
Я поднимаю с земли пистолет и пытаюсь засунуть его в карман пиджака. Дуло прорывает подкладку, но зато рукоять не торчит наружу. Заряжен он или нет — я не знаю.
Такси останавливается в отдалении, на расстоянии крика.
Фертилити выходит из машины и машет мне рукой. Она наклоняется над окошком водителя, и ветер доносит до меня ее голос:
— Подождите, пожалуйста. Всего пару минут.
Она идет ко мне, разведя руки в стороны, чтобы лучше удерживать равновесие на скользких залежах старых журналов. Она смотрит под ноги. На мальчишники с оргией. На горячих девочек, что жаждут оргазма.
— Я подумала, что тебе сейчас лучше не быть одному, — говорит она мне.
Я оглядываюсь в поисках салфетки или какого-нибудь белья с дыркой на интересном месте, чтобы вытереть руки, а то они все в крови.
Фертилити поднимает голову и говорит:
— Ух ты. Это так символично: тень от монумента мертвой общине падает на могилу Адама.
Те три часа, пока я хоронил Адама, — самый долгий период у меня в жизни, когда я был сам по себе. Был без работы. А теперь здесь Фертилити. Она мне скажет, что делать. Моя новая работа — следовать за ней.
Фертилити обводит взглядом пустырь и говорит:
— Здесь прямо долина Теней Смерти. — Она говорит: — Ты выбрал самое что ни на есть подходящее место, чтобы размозжить брату голову. Просто Каин и Авель, ни дать ни взять.
Я убил своего брата.
Я убил ее брата.
Адама Бренсона.
Тревора Холлиса.
Мне нельзя доверять ничьих братьев, когда у меня в руках камень или телефонная трубка.
Фертилити лезет в сумку, что висит у нее на плече.
— Хочешь лакричных конфет? «Красные ниточки»?
Я протягиваю к ней руки в корке засохшей крови.
Она говорит:
— Я так понимаю, что нет.
Она оглядывается через плечо на такси, которое ждет чуть поодаль, работая на холостых оборотах, и машет рукой. Из водительского окна высовывается рука и машет в ответ.
Она говорит, обращаясь ко мне:
— Давай скажем для краткости так: Адам и Тревор — их никто не убивал. Они сами себя убили.
Она говорит мне, что Тревор покончил с собой, потому что у него в жизни не осталось уже ничего, что могло бы его удивить. Никаких приключений, никаких сюрпризов. Он был болен, смертельно болен. Он умирал от скуки. Смерть была для него единственной тайной в жизни.
Адам хотел умереть, потому что он знал, что ему никогда не стать кем-то другим — он так на всю жизнь и останется братом из Церкви Истинной Веры. Потому что это в него вдолбили с младенчества. Адам убивал уцелевших членов общины, потому что он знал: старая культура рабов не сможет создать новую культуру свободных людей. Как и Моисей, который водил свой народ по пустыне почти сорок лет, Адам хотел, чтобы я выжил, но избавился от установок раба, вбитых в меня с детства.
Фертилити говорит:
— Ты не убивал моего брата.
Она говорит:
— И своего брата ты тоже не убивал. То, что ты сделал, это можно назвать самоубийством при участии третьего лица.
Она достает из сумки цветы, настоящие живые цветы, небольшой букет свежих роз и гвоздик. Красные розы и белые гвоздики.
— Так что не переживай.
Она приседает на корточки и кладет цветы на журналы, под которыми похоронен Адам.
— Вот еще один символ, — говорит она, по-прежнему сидя на корточках и глядя на меня снизу вверх. — Эти цветы через пару часов завянут и начнут гнить. Их обкакают птички. Из-за дыма они будут вонять, а завтра по ним, может быть, проедет бульдозер. Но сейчас они такие красивые.
Какой она все-таки милый и чуткий человек.
— Да, — говорит она. — Я знаю.
Фертилити поднимается на ноги, берет меня за руку выше запястья — там, где чисто, где нету крови, — и ведет к такси.
— Слабыми, измученными и бездушными мы можем побыть и потом, когда это не будет стоить мне денег, — говорит она.
По дороге к такси она мне рассказывает, что вся страна кипит от возмущения — как я испортил им все удовольствие от Суперкубка. Так что на самолет или автобус мы точно нигде не сядем. В газетах меня называют Антихристом. Массовым убийцей из Церкви Истинной Веры. Цены на все товары под маркой Тендера Бренсона резко взлетели вверх, но совсем не по тем причинам. Все крупные мировые религии, католики, иудеи, баптисты и кто еще там, все вопят в один голос: а мы же вас предупреждали.