А у меня не было ничего, чтобы защитить себя. У меня не было ни ружья, ни гранаты – только мой личный знак смелости, Одинокая техасская звезда на руке и на груди. И теперь мне нужна была хоть капля этой смелости, потому что талибы тут же набросились на меня, пиная левую ногу и молотя руками по лицу, избивая до полусмерти.
На самом деле мне было все равно. Я могу спокойно вытерпеть такую хрень, как меня и тренировали. В любом случае, никто из этих ребят нормально бить не умел. По сути, им крупно повезло, потому что в обычных обстоятельствах я бы легко выкинул любого из них в окно за шкирку. Больше всего я переживал, что они решат пристрелить меня или свяжут и куда-нибудь отведут, может быть, через границу в Пакистан, чтобы снять на видео, как они отрезают мне голову.
Если бы хоть на секунду у меня возникло ощущение, что у них были такие намерения, то для всех нас это было бы очень нехорошо. Я был ранен, но не так уж сильно, как притворялся, так что начал разрабатывать план отступления. Прямо надо мной, между балок перекрытий, лежала метровая железная палка. Смогу ли я ее достать, если встану? Думаю, да.
В ситуации, от которой зависела бы моя жизнь, я бы взял этот прут, тщательно выбрал самого жестокого из талибов и проткнул бы его прутом. Он бы больше не смог подняться. Потом я бы набросился на вторую линию врагов, застигнув их врасплох. С помощью прута я бы загнал всю группу в угол, собрал их в кучу по стандартной стратегии «морских котиков», чтобы никто не мог наброситься на меня, вытащить нож или сбежать.
Мне, вероятно, пришлось бы разбить головы еще паре ребят, чтобы получить один из русских пистолетов и им прикончить тех, кто еще дышал. Смог бы я это сделать? Думаю, да. Мои товарищи из 10-й роты SEAL были бы очень разочарованы, если бы у меня не получилось.
В отчаянной ситуации я бы сначала убил всех талибов, забрал оружие и патроны, а потом забаррикадировался в доме до тех пор, пока американцы не пришли бы за мной.
Вопрос был в том, к чему все это приведет в ближайшей перспективе? Был ли смысл в таких отчаянных мерах? Их бы предприняли очень многие, но не я. Дом был окружен большим количеством талибов с автоматами в руках. Я видел, как часовые входили в дом и выходили обратно. Некоторые из этих мерзавцев стояли прямо за окном. В любом случае, деревня Сабрэй была окружена талибами. Так сказал Сарава, и меня возмутил тот факт, что меня оставили одного. Если только они знали, если только они разделяли взгляды «Талибана», если только я на самом деле не был в руках притворявшихся друзьями врагов.
Но парни вокруг моей кровати и не думали притворяться. Они были здесь именно по мою душу, требовали объяснений, почему я здесь, что в небе делали американские самолеты, планировали ли США атаку и кто собирался прийти ко мне на помощь (хороший вопрос, кстати). Я понимал, что сейчас благоразумие было лучшей доблестью, особенно в долгосрочной перспективе, потому что моей целью было остаться в живых, а не вступать в драку с отлично владеющими навыками обращения с ножом дикарями или, что еще хуже, погибнуть от их пули.
Я все продолжал говорить, что я всего лишь доктор, что я здесь для того, чтобы помочь нашим раненым. Я также солгал, что у меня диабет, что я не был бойцом спецназа и что мне нужна вода – все это они благополучно проигнорировали. Главной проблемой, как ни странно, оказалась моя борода. Они знали, что в армии США носить бороду запрещено. Разрешают не сбривать ее только в войсках специального назначения.
Мне удалось убедить талибов, что мне нужно выйти на улицу, и они предоставили мне эту единственную возможность, одну последнюю отчаянную попытку ускользнуть. Но я не мог бежать достаточно быстро, и они просто затащили меня обратно в дом, бросили на пол и избили еще хуже, чем до этого. Сломали запястье. Это было дико больно, и позже мне понадобится пережить две операции, чтобы восстановить его.
К тому времени эти мрази зажгли фонари, штуки три, и моя комната была хорошо освещена. Пытки продолжались, наверное, часов шесть. Они кричали, били, снова кричали, пинали и опять били. Они сказали мне, что все мои друзья мертвы, сказали, что уже отрезали им головы и что я стану следующим. Они сказали, что подстрелили американский вертолет, убили всех. Они были полны спеси, гордости и хвастовства. Они говорили, что в конце концов убьют всех американцев в своей стране: «Мы убьем вас всех! Смерть Сатане! Смерть неверным!»
Талибы с ликованием подчеркнули, что я тоже неверный и что жить мне осталось совсем недолго. Я бросил косой взгляд на тот железный прут, возможно, на мою последнюю надежду. Но на их провокации я не ответил, а продолжал придерживаться легенды, продолжал утверждать, что я доктор.
Потом один из деревенских мальчишек зашел в дом. Ему было лет семнадцать. Я почти уверен, что он шел с одной из групп, мимо которых я проходил на пути сюда. На лице у него было начертано то, что теперь я зову Взгляд. Да, тот самый взгляд. Насмешливая ненависть ко мне и моей стране.
Талибы позволили ему зайти и понаблюдать, как они меня избивают. Парню это очень нравилось – я сразу понял, что они считали его «своим». Ему позволили сидеть на кровати, пока террористы лупили изо всех сил по повязке на моем левом бедре. Мальчишка был просто в восторге. Он все продолжал водить краем ладони по горлу и смеяться: «Талибан», хе? «Талибан»!» – я никогда не забуду его лицо, его усмешку, его Взгляд, полный триумфа. Я все продолжал смотреть наверх, на железный прут. Парню тоже очень повезло.
Потом те, кто меня допрашивал, нашли лазер от ружья и камеру и захотели сфотографировать друг друга. Я показал им, как использовать лазер, чтобы сделать фотографии, но показал неправильно – сказал смотреть прямо на луч. Я думаю, последнее одолжение, которое я сделал для них – в итоге ослепил целый отряд этих ребят! Потому, что этот луч должен выжечь им всю сетчатку. Ничего личного, парни. Просто бизнес.
После этого где-то в полночь в комнату вошел новый участник событий в сопровождении двух помощников. Я понял, что это был старейшина деревни – маленький старичок с бородой, который пользовался большим уважением всех местных жителей. Талибы тут же вскочили с мест и отступили, когда старик подошел прямо к моему распростертому на полу телу. Он опустился на колени и предложил мне воды в маленькой серебряной чашке, дал хлеба, а потом встал и повернулся к талибам.
Я не знал тогда, что он им сказал, но, как оказалось позднее, он запретил им забирать меня. Думаю, они знали о запрете, прежде чем пришли сюда, иначе меня бы уже здесь не было. Но в голосе старейшины чувствовалась непоколебимая уверенность в своей власти. У него был тихий и тонкий голос, но очень спокойный и уверенный – никто не смел говорить прежде, чем он умолкал. Никто его не перебивал.
Они не сказали ни слова, пока эта могущественная маленькая фигурка диктовала им закон. Племенной закон, я думаю. Потом старейшина ушел. У него были походка и осанка, которые присущи только людям, не привыкшим к неповиновению. Его можно было увидеть за километр – это был как афганский инструктор Рено. Боже! Что бы Рено сказал, если бы увидел меня сейчас?
После того как старейшина ушел, где-то около часа ночи они внезапно решили, что с меня довольно. Надеюсь, у них очень болели глаза.
Их лидер – тот, кто отдавал приказы, – был довольно худым и почти на голову возвышался среди остальных. Он вывел своих парней на улицу. Я слышал, как они уходили, мягко двигаясь по тропинке, которая вела из Сабрэя в горы. Снова меня оставили одного, сильно истекающего кровью, покрытого синяками, до бесконечности благодарного старейшине. Я начал отключаться в какое-то полузабытье и боялся, очень боялся, что эти ублюдки вернутся за мной.
Бум! Внезапно дверь снова распахнулась. Я почти выпрыгнул из новой афганской ночной пижамы от испуга. Неужели вернулись со всем необходимым для казни? Мог ли я подняться и снова сражаться за свою жизнь?
Но это был Сарава. Я должен был спросить сам себя, кем он был на самом деле? Донес ли он кому-то? Был ли он сам в жестоких когтях «Талибана»? Или горцы просто пришли за мной, ворвались сюда, пока никто не видел?
Мне все еще не рассказали о принципах этого локхай. Вероятно, потому, что они не умели говорить по-английски, но в любом случае, у меня не было другого выбора – лишь доверять жителям деревни. Это было моим единственным шансом на выживание.
Сарава нес маленький фонарь, с ним в дом вошло несколько его друзей. Я почувствовал их присутствие, но не мог ничего разглядеть в полутьме, тусклом мерцающем свете, во всяком случае, не в моем состоянии.
Трое ребят подняли меня с пола и отнесли к двери. Я помню, что видел их силуэты на глиняных стенах, зловещие, мрачные фигуры в тюрбанах. Если честно, все это напоминало картинку из «Тысячи и одной ночи». Большого Маркуса тащат Али-Баба и его сорок разбойников на встречу с чертовым джинном. Конечно, я не мог знать, что они действуют по прямому приказу старейшины, который повелел унести меня из этого дома на случай, если талибы решат проигнорировать древние правила и возьмут меня силой.
Как только мы оказались на улице, афганцы затушили фонарь и встали в боевой строй. Два парня с автоматами Калашникова шли спереди и один сзади, тоже с «АК». Те же три парня, что и до этого, несли меня, и мы направились по тропинке вниз от деревни. Мы ушли довольно далеко, двигались уже больше часа, может, даже двух. И афганцы без умолку болтали, как бушмены или бедуины.
В конце концов мы направились по другой тропинке к ручью – я думаю, к тому же, на котором мы повстречались, – и поднялись выше, к водопаду.
Я, наверное, был до ужаса тяжелым, и уже не в первый раз меня поразила их сила.
Когда мы приблизились к ручью, ребята остановились и перехватили меня покрепче. Потом они вошли прямо в водопад и почти в полной тишине, в темноте этой безлунной ночи пронесли меня через него. Я слышал лишь журчание воды, и больше ничего, когда они медленно проходили прямо по потоку. На другом берегу афганцы даже не сбавили шагу, и теперь мы начали подниматься по крутому склону, пробираясь через деревья.