Мы пересекли реку и повернули вверх по склону, направляясь обратно к деревне. Мне казалось, что это заняло очень много времени, и в один момент я сверкнул фонариком на свои часы, и пуштуны тут же захлебнулись яростью: «Нет! Нет! Нет! Доктор Маркус! «Талибан»! «Талибан»!»
Конечно, я не знал, о чем они говорят. Фонарик был малюсеньким, но мужчины все продолжали показывать на него. Скоро я осознал, что свет был для нас крайне опасен, что деревня Сабрэй была окружена талибами, ожидающими лишь шанса поймать и убить меня. У моей вооруженной охраны было пуштунское воспитание, и они прекрасно знали, что малейшее мелькание света – неважно, насколько маленькое, – было необычным здесь, в горах, и легко могло привлечь внимание настороженного часового.
Я тут же выключил эту штуку. Один из афганцев, шедших с автоматом впереди, знал немного английский. Он повернулся ко мне и прошептал: «Талибан» видеть свет, они убить тебя, доктор Маркус!»
Наконец мы достигли высокогорья, и в разговоре горцев я разобрал слово «вертолет». Тогда я подумал, что кто-нибудь, может, прилетел мне на помощь. Но это была ложная тревога. Ничего не случилось. Я вытянулся на земле. Незадолго до рассвета появился Сарава с медицинской сумкой и занялся моей ногой. Он снял пропитанные кровью бинты, осмотрел раны, обработал их антисептиком и наложил чистую повязку. Потом, к моему изумлению, он достал инсулин – препарат от диабета, которого у меня не было.
Кажется, я умел лгать лучше, чем полагал. И, очевидно, мне надо было его принять. Чего только не сделаешь ради своей страны. Невероятно, не так ли?
Меня отнесли в дом, расположенный в верхней части деревни, и там я встретил моего первого настоящего афганского друга, Мохаммада Гулаба, сына старейшины и по совместительству местного шефа полиции. Ему было тридцать три года, и здесь все звали его просто Гулаб (произносится как Гуу-лааб), и его позиция в местном обществе была очень значительной. Мне он четко дал понять, что «Талибан» не заберет меня до тех пор, пока в этом деле замешан он.
Это был отличный парень, и мы стали хорошими друзьями, по крайней мере, настолько хорошими, насколько возможно с непреодолимым языковым барьером. По большей части мы пытались разговаривать о семьях, и я понял, что у него есть жена и шестеро детей и одному Богу известно, сколько двоюродных братьев, сестер и дядюшек. Объяснить, что у меня есть брат-близнец, было тяжеловато, так что я в итоге назвал его просто братом, потому, что Гулаб не понимал меня и думал, что Морган – это мое второе имя. Впрочем, как и многие другие люди.
Вместе с Гулабом пришел его друг, который тоже был довольно серьезным и хорошим человеком. Его назначили сменой моего караула, и между собой эти двое не оставляли меня одного. К тому моменту я уже понял почему. Вся деревня была в ужасе, когда талибы, вооруженные до зубов, пробрались в один из домов и избили меня, несмотря на протесты жителей. И теперь талибам грозило высшее возмездие по законам локхай, который обязывал деревню развязать войну с ними и драться до последнего ее жителя. Я еще не до конца понял все принципы локхай, но знал, что это было важно и что меня не сдадут. Теперь у меня в комнате постоянно была охрана. Это не означало, что другим посетителям нельзя входить, и первым посетителем в моем новом доме тем утром был маленький мальчик лет восьми-девяти.
Он сел на край койки и попытался научить меня мусульманской молитве: «Ла ла е ла ла – Мухаммад дель ла су ла ла». Я довольно скоро запомнил ее и повторял вместе с ним. Он был в восторге, хлопал в ладоши и смеялся, а потом побежал на улицу, где его окружила ватага других детишек. Гулаб попытался объяснить мне, что повторение этой молитвы означало, что теперь я мусульманин. И почти тут же вбежал первый мальчик обратно в комнату вместе со всеми своими друзьями, которых было около двух десятков, и все они желали помолиться вместе с техасским новообращенным.
Я попытался объяснить, что я – доктор, и они это довольно быстро поняли и начали говорить снова и снова: «Привет, доктор Маркус», заливаясь смехом и катаясь по полу, как умеют это только дети. Я понял, что очень понравился им, так что я попросил у одного из детей маркер, который заприметил у него в руках, и написал имя каждого из ребятишек по-английски, держа их руки в своей. Потом я дал им написать свои имена моей рукой.
Мы повторили друг за другом слова, обозначающие уши, нос и рот. Потом они научили меня говорить на пушту «вода» (уба) и «гулять» (дукари), и оба этих слова я нашел полезными. В конце концов, дети ушли, но другие местные обитатели племени периодически заходили, чтобы поговорить с Гулабом, и я начал – не без его ободрения – общаться с пастухами, с людьми, которые хорошо умели оценивать расстояние. Понемногу за этот день мне удалось установить, что где-то в трех километрах отсюда есть небольшая американская база.
Пастухи через окно указывали прямо на гору, которая по своему рельефу напоминала осколок Скалистых гор. Она возвышалась над деревней, словно большая гранитная стена, которая даже горного козла могла бы заставить отступить. «Там, доктор Маркус, та сторона», – получилось сказать у одного из них. И так как я не мог дойти даже до окна и уж тем более до горы, я отодвинул мысль о базе на задний план.
Они все говорили о деревне Монаги на территории Мангораи, где, как мне было известно, у военных США находился своего рода блокпост. Но сейчас мне было все равно. Я не мог добраться туда, да и вообще никуда до тех пор, пока моя нога не заживет. Тем не менее у пастухов было довольно много информации о местности и расстояниях до различных деревень и баз США. Эти парни зарабатывают на жизнь тем, что бродят по горам. Знания местности – это ключ для каждого служащего «морского котика», в особенности для того, который планирует нечто вроде побега из тюрьмы, как я.
Вместе с пастухами мне удалось установить, что от стены первоначальной битвы, где погибли остальные парни, до той ужасной ночи 28 июня я проделал путь около одиннадцати километров: шесть на двух ногах, пять – ползком. Одиннадцать километров! Ого! Я едва мог в это поверить. Но чабаны знали свою землю. Они, как и все остальные, знали о битве за скалу Мерфи, о том, где она прошла, и о значительных потерях, которые потерпел «Талибан». «Ты стрелять, доктор Маркус? Ты стрелять?»
Я? Стрелять? Никогда. Я просто разгуливающий по горам доктор, который приглядывает за своими пациентами. Но я был очень горд, что продвинулся на одиннадцать километров по горам в едва живом состоянии после битвы.
Я взял свою шариковую ручку и отметил расстояния, нарисовал карты, сделал высотные отметки гор на своем правом бедре. Когда там уже перестало хватать места, пришлось использовать левое. (Было больно. Очень больно!)
В полдень дети вернулись, чтобы помолиться, и привели с собой нескольких взрослых, явно жаждущих встретить обращенного в мусульманскую веру американца, который больше не был неверным. Мы молились Аллаху, стоя на коленях – в моем случае это было болезненно – на полу. Потом мы пожали друг другу руки, и я думаю, что афганцы приветствовали меня на своих молитвах. Конечно, я не говорил им, что быстренько помолился своему Богу, пока стоял на коленях, уважительно интересуясь, как он относится ко всему этому и могу ли я получить свое ружье в ближайшем будущем.
Все эти ребята вернулись обратно для вечерней молитвы в 17.00 и потом снова, после захода солнца. Малыши – мои первые друзья – должны были уйти спать сразу после молитвы, и я помню, как они все подошли и обняли меня, прежде чем уйти. Они еще не выучили фразы «До свидания» и «Спокойной ночи» и, когда уходили из комнаты, снова и снова повторяли первую выученную фразу на английском: «Привет, доктор Маркус».
Более старшим детям – уже подросткам – разрешили остаться и поговорить со мной какое-то время. Гулаб помогал им со мной общаться, и все мы разошлись друзьями. Вот только теперь я, видимо, начал заболевать и чувствовал себя довольно неприятно не только из-за боли в ранах, но словно у меня начался грипп или что похуже.
Когда дети, наконец, ушли, я удостоился визита самого старейшины деревни. Он принес мне хлеба, дал чистой воды, потом сел рядом, и мы разговаривали, наверное, часа три, как могли, на тему того, как можно добраться до американской базы. Было понятно, что я был проблемой для деревни. Угрозы от «Талибана» уже поступали, информируя жителей, насколько срочно для их же блага они должны сдать меня.
Старик сообщил об этом мне, но занял твердую позицию, что я был совсем не в форме, чтобы путешествовать, и что будет проще, если член пуштунского племени проделает пешком путь до большой базы США в Асадабаде и проинформирует командование о моем местонахождении. В то время я и подумать не мог, что он готовился совершить этот путь сам, около пятидесяти-шестидесяти километров в одиночку по горам.
Он попросил меня написать письмо, чтобы взять его в Асадабад. Я написал: «Этот человек дал мне приют и еду, и ему надо помочь во всем». У меня сложилось впечатление, что я вместе с ним отправлюсь в этот путь, вероятно, с эскортом и с несколькими людьми, которые помогут меня нести. Время выхода было назначено на 19.30, сразу после вечерних молитв.
Но я неправильно его понял. У старика и в мыслях не было путешествовать вместе со мной, сделав верный вывод, что я буду гораздо большей обузой на пути через горы, чем лежа здесь. Кроме того, если талибы узнают, что мы ушли, на нас очень легко будет устроить засаду. Я больше никогда его не видел, и мне не удалось поблагодарить его за доброту.
Я весь день и полночи ждал, когда он придет и заберет меня. Но, конечно, этого не произошло. Помню, что был сильно разочарован – и уже не в первый раз, – что не было обозначено четкого плана моей эвакуации.
На следующий вечер лидеры племени пришли в мою комнату и устроили собрание. Участники просто сели на пол и разговаривали, а еще вернули мне маленькую серебряную чашку, которая осталась в первом доме. Они налили мне несколько кружек чая масала, который здесь пьют и который, думаю, растет в низовьях гор. Церемония включала в себя сладкую конфету, которую ешь вприкуску с чаем. И вкус у нее был просто великолепный, особенно после моей вынужденной диеты из очень-очень-очень черствого плоского хлеба.