Старик оставил пакет мне, и это помогло мне пережить следующие несколько часов и облегчить мои страдания сильнее, чем я могу выразить словами. Когда ты вытерпел за несколько дней очень много боли, от передышки испытываешь невероятное облегчение. Впервые в жизни я понял силу этого наркотика, которым «Талибан» и «Аль-Каида» пичкали террористов-смертников перед тем, как они уничтожали себя и всех в радиусе поражения бомбы.
В террористах-смертниках нет ничего героического. В большинстве своем это просто тупые дети с промытыми безумными мозгами.
Я видел, как вертолеты США летают над домом, где я находился – «Black Hawk 60» или «черные ястребы» и несколько «MH-47», словно в поисках чего-то. Надеюсь, что меня. Из того, что сказали талибы, я знал, что один из наших вертолетов был сбит, но, конечно, не знал, кто был на борту, и что еще восемь человек из моего отряда «Альфа» погибли, включая Шейна Паттона, Джеймса Саха и капитана Хили.
Я также не знал, что тела Майки, Дэнни и Акса еще не были найдены и что вертолеты кружили над горами, пытаясь найти следы четверых ребят, которых послали на операцию «Красные крылья», закончившуюся так ужасно. Экипажи вертолетов не знали, был ли кто-нибудь из нас жив. А дома телевидение и газеты колебались между определениями «мертвы» и «пропали», что сильнее накручивало рейтинги в тот день, я думаю. Но от этого в Восточном Техасе легче никому не стало, это я могу точно сказать.
В любом случае, когда я увидел эти вертолеты, то тут же выскочил на улицу. Я снял майку и стал махать ею над головой, крича: «Я здесь, парни! Я тут. Это я, Маркус! Сюда, ребята!»
Но они просто улетели, а я одинокой фигурой остался стоять рядом с домом, пытаясь нацепить обратно майку и спрашивая себя в очередной раз, прилетит ли еще кто-нибудь меня спасать.
С течением времени я понял всю запутанность ситуации для американской армии. Четыре «морских котика», сражаясь за свои жизни, в последнем сеансе связи доложили, что погибают в горах. С тех пор от нас четверых не поступало ни звука, ни знака, ни сигнала.
С военной точки зрения, было несколько вариантов развития событий. Первый – что все мы были уже мертвы. Второй – что все мы были всё еще живы. Третий – что еще были выжившие или хотя бы один выживший, вероятно, раненный, так что не мог уйти далеко. И приходилось искать его здесь, в высокогорной стране, где почти нет возможности безопасно приземлиться на любом воздушном транспорте.
Думаю, что последней возможностью было то, что нас взяли в заложники и что через время поступит либо записка с просьбой о выкупе – об огромной сумме наличных, или пленка, на которой мы были заключенными, а потом нас казнили.
Последний вариант был маловероятен, так как пропавшие были бойцами SEAL. Нас обычно не берут в заложники. Либо мы убиваем врага, либо враг убивает нас. «Морские котики» не поднимают руки вверх и не машут белыми флагами, и точка. Командование в Асадабаде и в Баграме это знало.
Они даже не ожидали записки от талибов с уведомлением, что офицеров SEAL поймали. Есть старый девиз «морских котиков»: «Никогда не считай, что товарищ мертв, до тех пор, пока не найдешь его тела». Все это знают.
Самый вероятный сценарий после того, что все были мертвы, что один или более бойцов из «Красных крыльев» были ранены, не имели средств коммуникации и не могли выйти на связь. Проблемой было нас обнаружить. Где мы находились? И как вообще нас можно найти?
Было ясно, что, раз талибы молчат, у них нет заключенных. Равно как и от пропавших «морских котиков» не было ничего слышно. Мертвы? Вероятно. Или ранены в бою, но все еще держатся в горах, вне досягаемости средств связи? По мере того как тянулись дни, это, должно быть, казалось все менее и менее возможным.
К тому времени Гулаб уже объяснил мне, что его отец ушел пешком один в Асадабад. Все мои надежды теперь были на мягкую поступь этого могущественного, но маленького старичка.
Глава 11Сообщения о моей смерти сильно преувеличены
Он в прямом смысле слова поднял меня на ноги. Он бежал, пытался заставить меня бежать с ним наравне, продолжал кричать и махать руками снова и снова: «Талибан»! «Талибан» тут! В деревне! Беги, доктор Маркус, ради бога, беги!»
Гулаб теперь стал главной фигурой в моей жизни. Он созывал охрану, проверял, достаточно ли у меня еды и воды, и в моем сознании был связью между мной и его отцом, пока он пробирался по горам в Асадабад.
Афганский страж закона не выказывал никаких признаков волнения, но открыл мне, что получил письмо от командира талибских сил. Это было официальное требование о том, чтобы жители деревни Сабрэй срочно передали им американца.
Требование пришло от только начинавшего свою карьеру офицера талибской армии, расположившейся на северо-западе, главного подстрекателя, Коммодора Абдуллы, правой руки Шармака и персонажа, который ясно видел себя восточным Че Геварой. Его влияние как лидера повстанцев и эксперта в наборе новых рекрутов и перевода их через перевалы, несомненно, росло. Я этого так и не узнал, но меня бы не удивило, что он сражался на передовой армии, которая дала отпор моей команде на склоне горы, хотя у меня не было сомнений, что стратегия боя была разработана главным военачальником, Шармаком, который уже нанес столько ущерба.
Однако талибы не досаждали Гулабу. Они с отцом ответили, что, как бы сильно им ни был нужен американец, они его не получат. Когда Гулаб рассказывал мне об этом, сделал очень отчетливый, смелый и пренебрежительный жест. И потом он некоторое время пытался сформулировать свою личную позицию: «Они не могут меня напугать. Моя деревня хорошо вооружена, и у нас есть собственные законы и права. «Талибану» наша поддержка нужна гораздо больше, чем нам – их».
Он был вежливым и уверенным в себе человеком, по крайней мере снаружи. Но я заметил, что он не будет рисковать лишний раз жизнями людей, когда возникало хоть малейшее предположение, что «Талибан» наступает. Я думаю, именно поэтому мы оказались ночью на крыше.
А еще у него не было ни малейшего интереса к наградам. Я предложил отдать ему свои часы в благодарность за его нескончаемую заботу обо мне. Я умолял его взять у меня часы, потому что больше ничего не мог ему предложить. Но он всегда отказывался их принимать. И даже что касается денег – как он мог бы их использовать? Их здесь было не на что тратить. Магазинов нет, ближайший город за много километров отсюда, да и этот путь приходится делать пешком.
Несколько насмешливых детей действительно просили у меня деньги – подростки, может быть, шестнадцати-семнадцати лет. Но они планировали присоединиться к «Талибану» и уйти из Сабрэя, чтобы бороться за «свободу». Гулаб сказал мне, что у него нет намерений уезжать отсюда. Я это понимал. Он был частью этой деревни. Однажды он станет старейшиной. Его дети вырастут здесь. Это все, что он когда-либо знал, и все, чего он когда-либо хотел. Это был очень красивый уголок Гиндукуша, место, где был его дом. Зачем могли понадобиться деньги Мохаммаду Гулабу из Сабрэя?
Последний из детей ушел из моей комнаты, и я лежал, раздумывая над ситуацией, когда раздался громкий пинок в дверь, из-за которого она почти слетела с петель. Никто не выбивает дверь таким образом, кроме талибской группы захвата. Я мог себе представить только это. Но здесь, где двери не подходят под проемы, хороший удар ногой – единственный способ открыть проход, недостаточно просто со всей силы налечь плечом.
Но внезапный шок от того, что в двух метрах от твоей головы кто-то вышибает дверь, – это немного неприятный опыт. У меня до сих пор от этого нервный тик. Потому что звук выломанной двери – последнее, что я слышал перед тем, как меня начали пытать. Иногда я слышу его в своих кошмарах. Я просыпаюсь в поту, резкий звук эхом проносится у меня в голове. Неважно, где я нахожусь – мне обязательно нужно проверить дверной замок перед тем, как снова лечь спать. Это временами бывает до чертиков неудобно.
Как бы то ни было, на этот раз пришли не талибы. Это были лишь мои ребята: они пытались открыть дверь, которую, должно быть, слишком плотно захлопнули дети. Мое сердце снова начало биться, и в моей комнате оставалось более-менее тихо до середины утра, когда дверь просто вынесли с яростным грохотом, который потряс всю гору, не говоря уже о комнате. И снова я чуть не выпрыгнул из своего афганского костюма. На этот раз ребята звали меня. Я не мог понять что, но что-то явно происходило – вся деревня начала двигаться. Боже правый! В чем дело? Повсюду бегали и взрослые, и дети, вперемешку, и все кричали одно и то же: «Парашют! Парашют! Парашют! Доктор Маркус, идем быстрее!»
Я вышел на улицу, но с каждым шагом меня пронзала острая боль. Я решил принять еще одну порцию опиума, как только вернусь. Лица всех были направлены вверх, прямо на ясно-голубое безоблачное небо. Что мы видели? Ничего. Что бы ни прилетело, было уже внизу, и я долго пытался объяснить жителям деревни, что мне обязательно нужно знать, был ли человек на конце парашюта, и если так, сколько этих парашютов было. Была ли это зона высадки моих ребят, которые придут и спасут меня?
Но попытки мои не увенчались успехом. Никто не понимал меня. Дети, которые на самом деле и заметили парашют или парашюты, были так же озадачены моими вопросами. Все часы изучения языка, которые мы провели вместе, сошли на нет.
Было созвано срочное собрание, и большая часть взрослых ушла. Я вернулся в дом. Жители вернулись, может, минут через пятнадцать и принесли с собой все мое снаряжение, которое было спрятано подальше от глаз «Талибана». Они вернули мне ружье и патроны, мою разгрузку, в кармане которой лежало портативное внутреннее радио, «PRC-148», наушники для которого я потерял. На ней все еще было немного заряда, а аварийный маяк до сих пор работал.
Я знал, что, если возьму быка за рога, пойду на улицу и сделаю передачу через устройство связи, я снова буду живым сигналом бедствия, который американцы наверняка смогут засечь из летающих в небе вертолетов. С другой стороны, талибы, прятавшиеся за холмами, едва ли упустят меня. Я находился в довольно трудной ситуации.