В его статьях, публиковавшихся через шведскую печать в газетах всего мира, с самого начала содержались намеки на то, что Германия обречена. Гестапо настойчиво предлагало отстранить его от дел, если не вообще убрать; однако Муссолини, уже корчившийся под тенью Гитлера, вместо того разрешил ему отправиться корреспондентом в Финляндию, на финно-советский фронт. Летом 1943-го, услыхав о падении Дуче, Малапарте прилетел из Стокгольма в Италию. К тому времени, когда в Неаполь вошли американцы, он уже спокойно сидел в Casa Come Me и писал.
В книге «Kaputt» Малапарте решил показать оккупированную немцами Европу с точки зрения эстета, описывая ее как некую огромную, зловещую фреску, изображающую танец смерти. Результат, мягко говоря, нагоняет тревогу. Его угол зрения всегда косой, всегда двусмысленный, а тон сюрреалистичный – или, подобно самому нацизму, китчевый. В некоторые моменты кажется, будто образы Дали наконец воплотились в невыдуманном повествовании; взять, например, сцену, в которой Малапарте посещает сауну вместе с Гиммлером, или его визит к «поглавнику» (военному правителю) Хорватии после партизанской атаки.
– Хорватский народ, – сказал Анте Павелич, – желает, чтобы им правили великодушно и справедливо. Это я готов ему обеспечить.
Пока он говорил, я смотрел на плетеную корзинку на столе поглавника. Крышка была приподнята, и казалось, будто корзина наполнена мидиями или устрицами без раковин, как их порой выставляют в витринах «Фортнума и Мэйсона» на Пикадилли в Лондоне.
Казертано, итальянский дипломат, взглянул на меня и подмигнул:
– Не хотите ли доброй устричной похлебки?
– Это далматинские устрицы? – спросил я поглавника.
Анте Павелич снял крышку с корзины и показал нам эту склизкую желеобразную массу, с улыбкой произнеся:
– Это подарок от моих верных усташей. Сорок фунтов человеческих глаз.
На мой взгляд, комбинация фраз «сорок фунтов» и «Фортнум и Мэйсон» тошнотворна и фальшива одновременно; какой бы странной ни казалась книга «Kaputt» при первом прочтении, она явно не воспринимается ни как роман, ни как мемуары. То же можно сказать и о ее продолжении, озаглавленном «Шкура», книге, написанной в похожем духе самовозвеличивания, где автор рассказывает о своей карьере посредника между итальянской армией и ее вновь обретенными американскими союзниками. Отдельные истории, вошедшие в книгу, представляют собой садистское «южное барокко».
«Шкура» стала международным бестселлером, раскупалась по всюду – за исключением Неаполя и Капри, жители которых, чувствуя, что оклеветаны коллаборационистом, сделали жизнь Малапарте на острове чрезвычайно неприятной. Он вступил в Компартию, разочаровался во всем, решил эмигрировать во Францию.
Там дела его пошли не лучше. Он брезгливо относился к интеллектуальному климату Парижа, где властителями дум были Камю и Сартр. Написал пьесу о Прусте, еще одну – о Карле Марксе в Лондоне; оба представления были освистаны. Вернулся в Италию, где снял фильм, пользовавшийся успехом. Люди вспоминают, как он появлялся на литературных сборищах в Риме, одетый в хорошего покроя твидовый пиджак, под руку с молчаливой, похожей на мальчика девушкой. Начав полнеть, он собирался проехать на велосипеде от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса. Наконец, в 1956-м он отправился в путешествие по Советскому Союзу и Китаю, откуда присылал трезвые репортажи – свидетельство того, что теперь он, возможно, стал писателем другого рода, не из тех, кому непременно следует быть в центре внимания.
В воскресенье 11 ноября, находясь в Пекине, он заболел лихорадкой. Осмотревший его врач сказал:
– Вы подхватили легкого китайского микробика, от этого у вас началась… легкая китайская лихорадочка. Ничего страшного.
Это оказался неизлечимый рак легкого. Перед смертью он обратился в католичество и получил отпущение грехов.
– Как он молился! – рассказывал принц Сириньяно. – Молился Христу… Помпейской Мадонне… Ленину… А умер все равно в мучениях!
Casa Come Me он оставил – возможно, чтобы насолить каприйцам, – в пользование художникам из Китайской Народной Республики. Его семейство опротестовало завещание, вернуло дом себе и недавно основало Фонд Малапарте, предназначение которого мне не совсем понятно. В день моего визита в доме было полно студентов из Мюнхена, изучающих искусство.
Еще я познакомился с местным жителем, который сказал, что Малапарте был крупной шишкой среди коммунистов.
– Вы разве не видите? – сказал он, глядя со скалы вниз на прямоугольную крышу и закругленную бетонную стену, что защищает ее от ветра. – Он построил дом в форме серпа и молота.
Истории из мира искусств
Герцог М.
Давно, когда я работал в аукционном доме «Сотбис», двое сомнительного вида швейцарцев принесли нам доисторическую находку, золотые драгоценности: ожерелья, браслеты, обручи для волос, декоративные пластинки. Они сказали, что это из Центральной Европы, но я понял, что вещи – иберийского происхождения. Мы выписали им квитанцию, и они ушли.
У нас в библиотеке была книга по доисторической Иберии. Там я нашел иллюстрации с изображениями нескольких из этих предметов, которые, как было указано, принадлежали мадридскому Фонду дона Хуана Валенсийского.
Я дозвонился до фонда по международному телефону и попросил соединить меня с куратором.
– Так золото у вас? – воскликнул он возбужденным голосом. – Замечательно! Его у нас украли. Подержите его у себя. Мы сообщим Интерполу… Простите, как, вы сказали, вас зовут? Мистер Ча?… Чат?… Чатвин! Мы с вами свяжемся. Огромное вам спасибо!
На следующее утро, часов в одиннадцать, когда я был на работе, мне позвонили из нашей приемной и сообщили, что меня дожидается герцог М.
Это был седовласый испанский гранд старой закалки. Так носить черную шляпу умеют лишь испанские гранды. Я провел его в комнату для посетителей и пошел за спрятанным в сейф золотом.
Дрожа от возбуждения, герцог М. один за другим брал в руки предметы. Все было на месте.
– Не могу выразить, до чего я вам благодарен, – сказал он. – Если бы вы знали, что мне пришлось пережить. Эти швейцарцы пришли к нам, выдавая себя за археологов, и мы разрешили им ознакомиться с коллекцией. Они ее похитили. Я отвечаю за фонд. Если бы золото не нашлось, мое имя было бы покрыто ужасным позором.
Мы договорились, что отнесем золото обратно в сейф и будем ждать указаний от Интерпола.
Герцог М. дал мне свою визитную карточку и пригласил заглядывать, если окажусь в Мадриде.
По дороге к выходу мы проходили мимо президента «Сотбис», который разговаривал со специалистом по испанской живописи. Я заметил, как специалист шепнул что-то президенту, и тот устремился вперед, чтобы представиться.
– Про вашу замечательную коллекцию картин всегда столько говорят…
«Всегда» означало тридцатью секундами раньше.
– Как же, непременно заходите их посмотреть, – сказал герцог М.
Он вынул из бумажника вторую визитку:
– Когда будете в Мадриде, в любое время, буду счастлив пригласить вас на обед.
Прошло несколько лет. Я ушел из «Сотбис» – или «Пособникс», как любит называть эту контору один мой друг. Одну зиму я провел, шатаясь по Западной Сахаре. В апреле ко мне приехала жена, и мы вместе отправились в двухнедельную поездку по Марокко.
На взлетной полосе в Касабланке нас поджидала «Каравелла» Королевской марокканской авиакомпании, чтобы отвезти в Париж, где мы собирались пересесть на лондонский рейс. Еще там стоял само лет Иберийских авиалиний, который должен был лететь в Мадрид, по расписанию на двадцать минут раньше нашего.
– Скорее! – сказал я Элизабет. – Поехали в Прадо, посмотрим картины.
Сотрудники аэропорта запихнули нас на борт.
В Мадриде стоял мороз. Остановившись в убогой гостинице, мы дрожали от холода. На следующее утро я позвонил герцогу М. спросить, нельзя ли мне посетить Фонд дона Хуана Валенсийского.
– Вы непременно должны прийти на обед, – сказал герцог М. – Сегодня вам удобно?
– Боюсь, что нет, – ответил я. – Мы приехали из марокканской пустыни, у нас нет приличной одежды.
– Одежду мы вам найдем, – сказал он. – У моего сына много костюмов. А у жены вашей какой размер?
– Она невысокая, – ответил я, – и стройная.
– Найдем что-нибудь. Ждем вас без четверти час.
Мы позвонили в двери. Дворецкий провел каждого в отдельную спальню. В моей было несколько серых костюмов, выстроенные рядком черные туфли, рубашки, носки, запонки и серебристые шелковые галстуки.
Я был грязен. Я умылся и оделся. Очень боялся, как бы не запачкать раковину. Мы с Элизабет встретились в коридоре. На ней было изумрудное платье от Баленсиага. Мы пошли к гостям.
В салоне было несколько картин Гойи, а в столовой – великолепная коллекция Гварди[257]. Разговоры были замечательны, обед превосходен. Три месяца до этого я ел пальцами и потому за столом вел себя, наверное, неподобающим образом.
– Я ушел из «Сотбис», – сказал я герцогу М.
– Рад слышать, – улыбнулся он. – У нас произошла чрезвычайно неприятная встреча с одним из их людей. Уилсон – так его, кажется, звали. Он позвонил спросить, нельзя ли взглянуть на мою коллекцию. Разумеется, после нашей с вами приятной встречи я пригласил его пообедать. А он принялся втолковывать мне, за какую цену моих Гварди можно было бы продать с аукциона. Пришлось указать ему на дверь.
– В разгар обеда?
– Да.
– Скажите, удалось ли Интерполу поймать тех воров? – спросил я.
– Удалось…
После мы, все в той же одежде – которую мы позаимствовали еще на три дня, – отправились домой к одной пожилой даме, бывшей в числе гостей.
Она была знаменитым искусствоведом, специалистом по Сурбарану[258]. Она провела нас к себе в спальню. Стены там были белые. Стояла кровать под балдахином с белым покрывалом, а штор не было. Там было распятие. На тумбочке у кровати лежали четки и католический требник. На стене напротив кровати висела картина, размером около четырех квадратных футов, – «Святая Вероника» Эль Греко.