Не иначе как сломались кондиционер и система увлажнения воздуха.
– Вот же она, – сказала Элизабет, сгоняя муху с сэндвичей.
– Наверное, с вами залетела.
Мой Моди
Нью-Йорк, 1944 год. Мисс Лилли, иначе – леди Пил, «леди Парлькипил»[268], неторопливо шагает по Мэдисон-авеню в своем неизменном вышитом домашнем чепце. Она – звезда мюзикла «Семь изящных искусств», идущего в театре Зигфельда. Война еще не кончилась, и дела в искусстве идут не очень бойко. Шоу-бизнес процветает. Понятия не имею, какое стоит время года; давайте вообразим себе, что весна. Она проходит по Мэдисон-авеню мимо галерей, и ее взгляд падает на одну картину.
– Господи ты боже мой!
Это галерея Валентина[269].
Она величаво проходит внутрь.
Продавец уверенно проводит ее в кабинет мистера Валентина. Тот поднимается на ноги.
– Мисс Лилли! Какая честь! Вы – в моей галерее!
– Комната, – рассказывает Беа, – была вся затянута лиловым бархатом, даже мольберт там стоял лиловый.
– Мистер Валентин, – начинает она, – мой друг Винсент Прайс говорит, что у вас есть прекрасная картина этого… Мо… Мо… – Модильяни.
– Ага, пускай для краткости будет Моди.
Продавец идет к полкам, спрятанным за лиловым бархатным занавесом, и вытаскивает картину, на которой изображен бельгийский мальчик. У него копна светлых волос и розовые щеки; одет он в куртку песочного цвета; остальных подробностей не помню.
– Это и есть Моди?
– Да, мисс Лилли.
– Ну и уж-ж-жас! Ничего подобного в жизни не видела. Если это Моди, то я пошла отсюда!
Она величаво направляется к выходу.
На пороге она оборачивается к мистеру Валентину.
– Так за сколько вы, говорите, готовы мне продать этого Моди?
– Мисс Лилли. Я всегда безумно восхищался вами. Речь шла о пятнадцати тысячах долларов.
– Пятнадцать тысяч долларов! Можете оставить ее себе! Семь пятьсот я бы вам еще предложила, но пятнадцать тысяч!
– Если вам, мисс Лилли, в самом деле нравится картина, отдам ее вам за семь пятьсот.
Она возвращается в лиловый кабинет и выписывает чек. Поскольку война еще не кончилась, мистер Валентин соглашается подержать картину у себя и отправить ее хозяйке, когда кончатся бои.
Он отправил Моди в ящике. Ящик попал на чердак дома Беа в Хенли-на-Темзе, и она про него забыла.
Впервые я увидел Беа и Моди в 1963-м, когда к нам в контору явился президент «Сотбис» вместе с Беа, Моди и каким-то американцем, другом и покровителем Беа.
Он сказал, что мы готовы оставить картину у себя на неопределенный срок. Она будет застрахована на пятьдесят тысяч фунтов.
В то воскресенье я отправился в Хенли на обед и на ужин. Мы смеялись, пели, Беа играла на пианино. Я был Ноэль, она – Герти. Мы не взяли ни единой фальшивой ноты.
Будь ты единственной девушкой в мире,
А я – единственным юношей,
Было бы столько прекрасных снов,
Столько прекрасных мечтаний и слов,
Будь ты единственной девушкой в мире,
А я – единственным юношей[270].
В последний раз я услышал о Моди лет десять спустя: мне позвонили из приемной президента и спросили, известны ли мне подробности насчет страховки на Модильяни, подписывала ли Беатрис Лилли страховые бумаги. В один прекрасный день ее покровитель явился в «Сотбис» и потребовал картину назад. Швейцар, предположив, что ее оставили тут на прошлой неделе, отдал ее. Покровитель отнес ее в контору неподалеку, «Кристис», где ее продали за двести тысяч фунтов.
Деньги пошли на сиделок для Беа.
Надеюсь, что она, впав в слабоумие, вспоминала в Нью-Йорке розовощекого бельгийского мальчика.
Стоит человеку написать пять книг, как окружающие начинают отпускать комментарии по поводу его стиля. Мой суровый, отточенный стиль сравнивали с прозой Хемингуэя, Лоуренса (слава богу, Д. Г., а не Т. Э.). Да, это мои писатели. В поисках суровых пассажей я пристально изучал еще и «Гедду Габлер»[271].
И все-таки: восьмилетним мальчиком я пел «О замки Англии»[272] под старый патефон. Я пел фальцетом «Бешеные собаки и англичане»; по достижении половой зрелости, с появлением лишней парочки мужских гормонов, на некоторых строчках у меня начал заплетаться язык. Писателям, которые хотят научиться диалогам, лучше всего порекомендовать сцену за завтраком в «Частных жизнях».
Я, разумеется, мечтал познакомиться с Мастером – и познакомился. Это был последний его обед в Лондоне, вскоре после того он уполз на Ямайку, умирать. Устраивала обед Энн Флеминг, вдова Яна. Компания гостей состояла из Мерл Оберон, леди Дианы Купер и нас с ним. Я так смеялся, что поперхнулся рябчиком – он выскочил у меня из носу. Они с леди Дианой беседовали о том, как в двадцатых играли в Чикаго: он в «Вихре», она – в «Чуде».
По дороге с обеда он сказал:
– Очень рад был с вами познакомиться, хотя, к сожалению, больше мы никогда не увидимся, ведь я очень скоро умру. Однако же, если вам угодно выслушать на прощанье совет, вот он: «Никогда не позволяйте никакому артистизму стоять у вас на пути».
Этому совету я следовал всегда.
Послесловие
«Это создало бы вокруг всей книги ложную атмосферу, а в современном искусстве нет ничего важнее атмосферы».
Книга, которую вы держите в руках, составлена из текстов разных лет. В сборник вошли самые первые журнальные статьи Чатвина и короткие анекдоты, написанные им перед самой смертью для сборника «Что я здесь делаю». Чатвин – довольно сложно определимая с жанровой точки зрения фигура. Он был одним из тех, кого по-английски называют writers, пишущие. Предмет в данном случае менее важен, чем глагольное существительное: британский writer может писать рецензию, путеводитель, критическое эссе, рассказ, биографический портрет или роман – важно, что в результате всегда получается законченная и выдержанная в одном стиле мысль, облаченная в слова. Именно за слова «пишущий» в британском мире и отвечает.
Предмет, который интересовал writer’а Чатвина всю жизнь, связан с миром искусств, арт-рынком и идеей коллекции как определенной подборки артефактов, будь то занимательные истории, произведения искусства или экзотические знакомства.
Брюс Чатвин родился в 1940 году в Шеффилде (Англия) в семье архитекторов и юристов. Его детство пришлось на время Второй мировой войны, поэтому воспитанием мальчика занимались в основном женщины: тетки, бабушки, двоюродные сестры. Его отец служил во флоте (в этом, кстати, воплотилась семейная страсть к мореплаванию, в разное время Чатвины владели лодками и яхтами с названиями типа «Нереида» или «Sunquest», «Покоритель солнца»), а мать не могла позволить себе содержать собственный дом. Более или менее сознательное детство Брюс провел в Стратфорде-на-Эйвоне у двоюродных бабушек Дженни и Грейси, где подрабатывал гидом по шекспировским местам и стал самым юным завсегдатаем местного театра. Дженни в молодости жила на Капри, где познакомилась с Горьким и, возможно, как впоследствии будет фантазировать Чатвин в эссе «Horreur du Domicle» («Ужас постоянного местожительства»), с Лениным. Апокалиптическая атмосфера времен холодной войны стала еще одним сильным впечатлением детства. Чатвин, как и другие английские школьники, был изрядно запуган угрозой войны с русскими. С годами страх переродится в искреннюю увлеченность Россией и русской культурой.
К тому времени, когда родители купили собственный дом в Бирмингеме, у Чатвина сложился свой круг чтения, в который входили Герман Мелвилл и Чехов, пьесы Оскара Уайльда, Джек Лондон и все французские авторы, которые попадались под руку, но отсутствовали обязательные Диккенс и Джейн Остин. Английскую классику Чатвин прослушал на грампластинках, когда попал в глазной госпиталь во время учебы в колледже Мальборо. Отец, уволившись с военной службы, завел частную юридическую практику, семья была в меру обеспеченной. Поэтому после колледжа Чатвин смог отправиться сразу в Лондон, не думая о продолжении образования и получении профессии.
В 1958 году он устроился швейцаром в отдел произведений древнего искусства аукционного дома «Сотбис», где быстро оброс знакомствами и знаниями. Спустя год девятнадцатилетний любитель французской литературы стал ведущим специалистом по импрессионизму. Возраст часто был помехой: многие владельцы коллекций не пускали юного эксперта на порог своих жилищ. В отместку тот не упускал возможности сообщить о наличии фальшивок в их собраниях. Как вспоминает сам Чатвин, это доставляло ему особенное удовольствие. Эксперт по импрессионизму много ездил, был блистательным рассказчиком и легко сходился с людьми. Он посещает мастерскую Жоржа Брака в Париже и напрашивается в гости к Кристоферу Ишервуду в Санта-Монике, знакомится с Томом Машлером, главой издательства «Jonathan Cape», отыскивает неизвестную работу Гогена в шотландском замке и колесит по Германии и Чехословакии в поисках мейсенского фарфора. Довольно быстро Чатвин делает головокружительную карьеру, становится одним из самых молодых директоров отдела «Сотбис» и женится на коллеге-сотруднице, американке Элизабет Чанлер, дальней родственнице миллионера Джона Астора. И хотя теперь Чатвин все меньше времени проводит с лупой, разглядывая картины, он чувствует сильную тягу к перемене работы и образа жизни. Помимо искусства XX века, его интересуют китайская керамика и африканские скульптуры, исламская архитектура (когда-то именно с работы в качестве смотрителя в зале искусства Востока началась его работа в аукционном доме), поэтому каждое лето он отправляется в отпуск то в Марокко, то в Афганистан.