– Надо твою Светку с моей Лизой отсюда отправить, – сказала тетя Валя, наливая себе еще коньяка.
– Куда? – не поняла Галя.
– Да хоть куда.
– Они не уедут. Не послушаются.
– Надо с Вань-Ванем поговорить, – предложила повариха.
– Надо, – согласилась Галя.
– Слушай, а может, она нормальная стала?
– Не стала. Люди не меняются.
– А если она на Славика или на Катю-дурочку напишет?
Инна Львовна тогда, много лет назад, главную роль сыграла в той истории, которая теперь продолжается в этом пансионате. Если бы не было Инны Львовны, не известно еще, как бы жизнь сложилась.
Инна Львовна тоже была сумасшедшей, как Славик и Катя. Только не такой безобидной. По ней не видно так, как по Кате и Славику. Те – дурачки напоказ, не скроешь. А Инна Львовна – заслуженный работник культуры. Специалист по Пушкину. Экскурсовод со стажем. Кандидатскую защитила. Выглядит прилично, как может выглядеть специалист по Пушкину. Это Катя собственную шляпу поливает, а Славик детей пугает. Инна Львовна не такая. Она осторожная.
Инна Львовна была мастером доносов. Большим специалистом, можно сказать профессионалом. Писать начала еще в институте – на друзей, однокурсников, преподавателей. Только ее творчеству хода не давали. Но Инна Львовна дело свое не бросила, а стала более изворотливой. На преподавателя не стала писать в деканат, а написала анонимку его жене. А в анонимке все, как положено. Скандал гарантирован, и поди докажи, что ничего у профессора со студенткой не было. Преподаватель доказал, но осадочек у жены остался – все равно развелись. Про однокурсницу, которая ей ничего плохого не сделала, а просто не нравилась, вот просто на дух она ее не выносила, опять же не в деканат, а комсоргу и папаше на работу. А папаша – начальник. Комсорг внимания не обратил, а на папиной работе – письмо к делу пришили. До кучи. Папа там своих дел натворил, а тут еще и у дочки поведение аморальное. Папу посадили, дочку из института выгнали.
Инна тогда поняла, что главное – понимать, кому писать. Адресата верно угадывать. Сколько она доносов за свою жизнь написала – сама не помнила. Терпению научилась, ждать научилась, время нужное выбирать. В последнее время два верных адреса было – в газету и в прокуратуру. По любому вопросу. Но иногда газета вернее оказывалась – прокуратура после шумихи, которую газета поднимала да раздувала, за дело принималась. Деваться-то некуда. А иногда лучше было в прокуратуру. Тогда уже и пресса подключалась. Верно чувствовала Инна Львовна и те случаи, когда писать не стоит – как в ситуации с закрытием музея Пушкина. Депутата того, который помещение решил под собственную дачу обустроить, ни в прокуратуре, ни в газете бы не тронули. Пока, во всяком случае.
Инна Львовна прекрасно помнила, когда на кого что написала. Всех в тетрадку специальную заносила. И считала, что Ильичу мало досталось. А Галя, та и вовсе выкрутилась. На работу Инна Львовна сама напросилась, чтобы прошлое дело до конца довести. Написать в этот раз так, чтобы наверняка. А поводов хватит. Она посмотрит, послушает и уж так напишет, что мало никому не покажется. Надо набраться терпения, подождать. Лучше, конечно, коллективная жалоба. В последнее время коллективные быстрее рассматривались. А для коллективной надо найти подход к Федору, к Насте. Ну ничего, она еще всем покажет.
Инна Львовна сидела и по-ученически грызла кончик ручки. Злилась. Ильич ее встретил спокойно, даже виду не показал, что удивлен. Предложил комнату на нижнем этаже, для удобства, так сказать. Дал полную свободу действий. Показал номер, в котором музей удобно сделать. И даже не спросил, кого именно музей будет. Светка же, дрянь малолетняя, заладила – тетя Инна, тетя Инна. Неужели ничего не знает? Неужели ей мать не рассказала? Ну ничего. Федор любую бумажку подмахнет, лишь бы место Ильича занять. А Настю припугнуть можно. Да как он посмел предложить ей номер? Она приличная женщина, с собственной жилплощадью. Был бы Ильич поумнее, то и свою бы квартиру сохранил. Так нет же, продал, ради сына-идиота продал. Чтобы лечение оплатить. Только не помогло то лечение. Славик как был идиотом, так и остался. Да и зачем тратить на больных? И Галя туда же, все святую из себя корчит. Докорчилась – теперь ее ненаглядная Светка чужие унитазы намывает. Ни кола ни двора. Вот и живут теперь как цыгане. В любой момент под зад получат – и гуляй на все четыре стороны. Точно! Как же она сразу не догадалась. Надо в Министерство культуры написать! Что номерной фонд используется в собственных целях. Для проживания сотрудников! Но не сейчас, попозже. Сейчас еще не время. Надо писать, когда они ждать не будут и успокоятся.
А завтра непременно написать жалобу на то, что в арке надписи неприличные появились. И на шум с детской площадки пожаловаться. Это ведь невозможно окно открыть! Домой с работы приходишь, хочешь отдохнуть, а под окном дети орут. А мамаши их курят и окурки бросают мимо урны. Нет, на площадку нельзя жаловаться. Ее тот самый депутат отремонтировал, о чем свидетельствует баннер на заборе. «Спасибо Иван Иванычу за то, что…». Единственная на весь поселок детская площадка. Качели-карусели. И баннер, чтобы помнили, кто деньги дал.
Инна Львовна была бездетной и безмужней. И ненавидела тех, кого была лишена – мужчин и детей. Еще она ненавидела кошек, которые в последнее время расплодились и прижились при столовых и ресторанах. Отдыхающие их разбаловали – корм специальный покупали и кормили. И где это видано, чтобы кошек отдельным кормом кормили? Денег им, что ли, девать некуда? Инна Львовна, когда никто не видел, выходила на улицу, к детской площадке, с остатками котлеты и подзывала кошек. На площадке мамаши, которые снимали углы у частников, часто кошек кормили, причитая над своими чадами: «Ой, смотри, какие котятки. Ой, а у этого носик черненький. А этот рыжий. Только не трогай, они блохастые». Котов Инна Львовна не трогала. А вот кормящих кошек, тех, что с котятами слепыми еще, ненавидела люто. Она дожидалась, когда кошки, осатанев от кормежки котят, приползут на котлету, брала палку с гвоздем и лупила их по голове. Кошки умирали, не успев даже понять, что случилось. Почему вдруг после куска еды следует удар по голове. И еще один. И еще. Котят Инна Львовна не трогала – сами подохнут. Утром на площадке раздавался детский рев – кто-нибудь из детей видел убитую кошку, которая испачкала кровью весь асфальт и вход на детскую площадку. Мамаша ребенка оттаскивала, говорила, что кошка не умерла, сейчас она позвонит, вызовет врача и приедет специальная «Скорая помощь», которая увезет кошку в больницу, где ее вылечат. Где-то рядом пищали котята. Инна Львовна этих криков уже не слышала – она была на работе. Только знала, что из всего выводка выживет в лучшем случае один котенок. А остальные… Кого-то раздавит машина. Кого-то загрызет собака.
Но кошачья «Скорая помощь» действительно существовала. Иван Иванович, которого все звали Вань-Вань, выходил на детские крики. Выходил, конечно, не сразу, а как только получалось. Получалось не быстро. Хотя с годами он тоже присмотрелся, стал опытнее. Если рядом окотилась кошка, то лучше встать пораньше и начать спускаться с лестницы до того, как заголосит перепуганный ребенок.
У Вань-Ваня тоже была позапрошлая жизнь, в которой он был моряком и командовал большим кораблем. Это он детям на площадке рассказывал. А потом нырнул в море и попал под винт, который срезал ему ноги, которые так в море и остались. И Вань-Вань, который жил в том же доме с аркой, что и Инна Львовна, ковылял теперь на обрубках. Один почти под причинным местом заканчивался, другой до колена удалось сохранить. Но Вань-Вань приспособился. Сделал себе костыль, коротенький, крепенький, с набалдашником резиновым. Соорудил накладку на палку, которая под подмышкой, набил подкладку синтепоном из животов и лап забытых на детской площадке мягких игрушек. Иногда за игрушками возвращались – дети плакали, не найдя потерянных зайца или мишку. На Вань-Ваня никто не думал, конечно. А он не признавался, что любимый заяц или мишка, с которым ребенок спит, ест и не расстается, уже вспорот и лежит всем своим содержимым у Вань-Ваня под мышкой. И он помогал искать, сокрушался, угощал обмякшим переспелым инжиром безутешного малыша или дарил мамаше сухую веточку лаванды. А потом выставлял на бортик детской площадки коробочку из-под йогурта, в которую клал макароны или еще какую еду. И прибегали котята, из тех, которым посчастливилось выжить после смерти матери, и ели макароны. Мамаши умилялись и говорили: «Вот видишь, как хорошо котенок ест!» Малыши переключались с игрушки на котят и успокаивались. Подумать, что Вань-Вань был виноват в краже и гибели мягкого любимца, естественно, было невозможно. Более того, именно Вань-Вань уничтожал следы убийства кошки-матери, сгребая в совок труп с размозженной головой, поливая из баклажки землю, чтобы смыть кровь.
Он пытался остановить Инну Львовну. Дежурил вечером на детской площадке. Инна Львовна оказывалась хитрее. Она все равно находила время убить кошку и оставить котят сиротами. И как бы Вань-Вань ни бдил, все равно не всегда успевал убрать труп животного до того, как на площадке появятся дети.
На вторую ногу, которая до колена была отрезана, Вань-Вань соорудил себе калошу из резины, прочной, жесткой. Сделал как бы накладку на колено, а по сути – обувку. И шкандыбал прытко. Но не так прытко, как Инна Львовна расправлялась с кошками.
Вань-Ваня было видно издалека – он носил неизменную тельняшку. Торс и руки были такими, что молодой мужик позавидует. Разобравшись с трупом, Вань-Вань ускакивал на своей резиновой подкладке на море, где пил пиво с молодыми ребятами, которые катамараны наладились отдыхающим сдавать и байдарки двухместные. Там, под шатром, Вань-Вань проводил целый день. Иногда спускался к воде и плавал. Подолгу. Оставляя костыль на берегу. Снимая резиновые прокладки. Оголяя шрамы.
Про то, что Инна Львовна в приступе животной ненависти убивает кошек, а Вань-Вань крадет игрушки с детской площадки и хоронит трупы животных, все знали. Но молчали. Одним сумасшедшим больше, одним меньше.