Нам и себе нечем помочь. Это нас сильней всего и сокрушает. Но ... все же я не мертв".
Он вспомнил момент, когда они нашли детей; как его разведчики - сами почти дети - торжественно двигались среди беженцев, отдавая всю воду, запас на ночной переход - от одного рта к другому, пока не выдавили из бурдюков последние капли. Потом юные воины-хундрилы могли лишь стоять, беспомощные, окруженные тянущими руки детьми. Дети не требовали, они хотели всего лишь коснуться их в благодарности. "Не за воду - она кончилась - но за добрый жест.
Как же глубоко нужно пасть, чтобы благодарить за намерение, пустое желание?
Те, что вас изгнали...
У нас есть союзники, и перед ними нет преград. Они свободно дойдут до Колансе. Геслер, передай Буяну эту истину и спусти с поводка. Пусть зарычит так, что сами Гончие спрячутся! Спусти его, Гес. Прошу.
Потому что думаю: мы не дойдем".
Кости лязгали на шее. Скрипач поднял голову, поглядел на Чужаков. Они заполнили все ночное небо, провели борозды на лику небес. "Знамения... От них меня слабит. И тошнит от всей этой дряни. Но что, если вы не таковы? Что, если ваше странствие принадлежит вам одним - ни смысла, ни пункта назначения? Что, если завтра или послезавтра вы наконец опуститесь - стереть всех нас, сделать ненужной всю нашу борьбу, все наши великие цели и благородные замыслы? Что же ты нам говоришь, о славная вселенная?
Судьба - ложь.
Но разве мне было до этого дело? Поглядите на кости, которые мы переступаем. Мы идем, пока можем, а потом останавливаемся. Вот и всё. Вот так. Но... о чем это я?"
- Змеи, - сказал Банашар, моргая от жестокой ясности трезвого зрения. "Когда все расплывалось, было лучше. Гораздо лучше". - Наверное, первый мой страх, тот, что заставил шагнуть в змеиную яму - ее мы так дерзко звали Храмом Д'рек. Погляди в лицо страху - разве не мудрый совет? А может, трезвость - настоящее проклятие, взгляд в лицо страху вовсе не укрепляет характер, все советы - дерьмо и мир полон лжецов.
Адъюнкт молча шагала рядом. Не то чтобы он ожидал ответа, ведь он уже не верил, что слова покидают горло. Вполне вероятно, что все, сказанное им за два последних дня, звучало лишь в разуме. Так даже легче.
- Мятеж. Само слово всегда вызывало... зависть. Никогда не чувствовал бунта в душе. Ни разу не испытал и мига гневной ярости, стремления к правому пути. Самость наша даже не знает, каков ее путь. Просто желает идти.
Конечно, пьянство - сладкое падение. Убежище трусов - а все мы трусы, мы, пьяницы, и не дайте никому убедить вас в обратном. Мы чаще всего только в этом и сильны, это и причина и способ побега. От всего. Вот почему пьяницы пьют.
Он глянул на нее. Слушает? А стоит ли слушать? И слышно ли?
- Переменим тему, этот сюжет заставил меня... ежиться. Нас ждет еще одна великая идея, если я вообще могу думать о великом. Змеи, спросили вы? Ну, конечно, это великая идея - девочка, дающая нам подобные имена. Их. Наши. Змеи в пустыне. Если подумать, смело. Змей чертовски трудно убить. Под ноги скользят. Прячутся на открытой земле.
Так... гмм, как насчет знания? Когда знание становится отпадением от благодати. Когда истина скорее осуждает, нежели освобождает. Когда просветление являет нам лишь темный пафос бесконечного списка неудач. Как-то так. Но такие обыкновения, они исходят от поощряющих невежество - тактика, жизненно важная для сохранения власти. К тому же настоящее знание заставляет вас действовать...
А так ли?
Он помедлил, пытаясь думать. Но ощутил только приступ страха. - Вы правы, перейдем еще дальше. Если я что-то и знаю, так только то, что не желаю знать ничего. Поэтому... ах, вспомнив нежданных гостей, не поговорить ли о героизме?
Улыба пошатнулась и упала на колено. Бутыл встал сзади, защищая спину. Казалось, короткий меч в его руке дрожит сам по себе.
Он следил за Тарром, а тот словно бык расталкивал беспокойную толпу. Лицо так омрачилось, что маг с трудом его узнал. - Корик! - крикнул тот.
- Здесь, сержант.
- Жить будешь?
- Поглядел тут одному в глаза, - сказал солдат. Одна сторона лица была залита кровью, но чужой. - У гиен во взгляде больше разума. - Он взмахнул окровавленным кинжалом. -Капрал меня толкнул...
Человек, на которого указал Корик, стоял на коленях. Плотный, широкоплечий; в боку торчит рукоять ножа. Кровь текла из ноздрей и рта, пенясь и булькая.
Тарр огляделся, ухватил взором Бутыла. Подошел ближе. - Улыба. Погляди на меня, солдат.
Она подняла голову: - Корик верно говорит, сержант - мы не слепые и не тупые. Поймала тот самый толчок, в обмен подарила ему ножик.
Тарр смотрел на Бутыла.
Бутыл кивнул. - Между ними было двенадцать шагов, темнота и толпа.
Умирающий капрал опустил обросший подбородок на грудь; казалось, он созерцает свои колени. Корабб подошел и шевельнул его. Мужчина упал. Сотрясение тела породило еще один, последний, выплеск пенистой крови.
- Двоих? - спросил Тарр.
Бутыл ощутил ненависть в глазах столпившихся пехотинцев. Вздрогнул, когда Корабб отозвался: - Троих, сержант. Двое отвлекали, еще двое тишком лезли к фургону. Я повалил первого, потом Карак погнался за другим - наверное, еще ловит.
- Он в толпе? - воскликнул Тарр. - Дыханье Худа!
Улыба встала и, пьяно шатаясь, подошла к мертвому капралу. Вынула нож. - Неправильно, - буркнула она, становясь лицом к толпе. - Мы охраняем пустые фляги, поняли, уроды?!
Кто-то крикнул: - Не мы, морпех. То была банда кулака.
Бутыл сморщился. "Блистига. Боги подлые!"
- Просто отстаньте от нас, - сказала Улыба и отвернулась.
Вернулся Каракатица, поймал взгляд Тарра и как бы случайно погладил висящий под рукой арбалет.
Сержант обратился к бурлакам: - Натягивай веревки, солдаты - давайте снова ее сдвинем.
Улыба сказала Бутылу: - Убивать своих - неправильно.
- Согласен.
- Ты встал за спиной. Спасибо.
Он кивнул.
Толпа пехотинцев таяла. Фура начала двигаться, взвод пошел рядом. Трупы скоро оказались позади.
- Безумие, - сказал вскоре Корабб. - В Семи Городах...
- Не нужно рассказывать, - прервал Каракатица. - Мы там были, не забыл?
- Нет. Просто сказал. Безумие жажды...
- Это было спланировано.
- Капрал - да. Но не дурак, напавший на Корика.
- А те, что лезли сзади? Спланировано, Корабб. Чей-то приказ. Не безумие. Ничего подобного.
- Я же о регулярах позади. Сползаются на запах крови.
Никто не стал отвечать. Бутыл заметил, что еще сжимает меч и со вздохом его спрятал.
Курнос взял рубаху с пятнами крови и затолкал за ошейник кожаного ремня, защищая шею - кожа уже стерлась, над ключицей показалось сырое мясо. Кто принес ему теплую, мокрую рубаху и чья на ней кровь, ему было не интересно - он уже добавил собственной.
Фургон тяжел. Еще тяжелее теперь, когда дети уселись на груде провианта. Но... их много, а тяжесть вполне терпимая. Потому что одна кожа и кости. Ему не нравилось об этом думать. В детстве выпадали голодные времена, но папаша всегда приносил что-нибудь своим мальцам (среди которых Курнос был самым мелким). Ошметки. Но есть можно было. А мамаша уходила с другими мамашами на несколько дней и ночей, возвращалась иногда побитая, иногда в слезах - но на столе лежали монеты, и монеты превращались в еду. В такие времена папаша имел обыкновение без конца ругаться.
Но делал все, чтобы прокормить мальцов. "Мои клевые мальцы", любил он говорить. А спустя годы, когда гарнизон ушел из города, маме уже не удавалось зарабатывать привычным путем, но папа стал гораздо счастливее. Старшие братья Курноса уже пропали - двое на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше и которую Курнос втайне любил до безумия, и хорошо, что он сбежал, ведь братцу не понравилось бы, что он делал с пьяной Карас за амбаром - а может, и понравилось бы. Так или иначе, было весело...
Он увидел впереди мальчишку. Несет мешок. Руки в крови, он их лижет.
"Ты мне рубашку принес?" - Нехорошо, малец, - сказал он. - Не пей кровь.
Мальчишка нахмурился и продолжил облизывать руки, пока они не очистились.
... и он потом слыхал, что одного братца убили под Натилогом а второй вернулся с одной ногой, а потом пришли пенсионы и папа с мамой перестали нуждаться, особенно когда Курнос сам записался и посылал две трети жалования домой. Половина шла папе и маме, а вторая треть брату и жене, ведь он чувствовал вину за ребеночка и вообще.
Все же нехорошо, когда голодают юные, а особенно до истощения. Папаша любил говаривать; "Ежли не можешь кормить, так не делай. Гордый шест Худа, не нужно быть гением, чтоб это понимать!" Точно, не нужно. Вот почему Курнос продолжал кормить своего недоноска и кормил бы, если бы их не изгнали, сделали вне закона и дезертирами и всеми теми именами, какими зовут военных, ежли они делают не то что приказано. Но сейчас тот малец должен уже вырасти и работать, да и братец уже не сулит награду за голову Курноса. Может, все стало спокойно, пыль улеглась.
Приятно так думать. Но теперь он пошел и упал в любовь к Поденке и Острячке, и разве это не глупо, раз их две, а он всего один. Не то чтобы тут была проблема. Но у женщин насчет этого причуды. И насчет многого еще, вот отчего с ними одни проблемы.
Женщина справа споткнулась. Курнос выставил руку и поднял ее на ноги. Женщина пропыхтела спасибо.
Ну, женщины. Он только и думает о...
- Ты Курнос, да?
Он глянул сверху вниз. Невысокая, с большими, сильными ногами - ну, не повезло ей нынче. Раньше от таких ног мужики слюни пускали, а теперь запрягли ее в... - Да, это я.