— Я признаю вашу точку зрения, — сказал Аллейн, — и уважаю ее.
— Я очень рад. Я знаю, что многие рассматривают таинство исповеди в англо-католической церкви как любительскую подмену римского ритуала. Это не со всем так. Римская церковь говорит: «Ты должен»; протестанты-нонконформисты говорят: «Ты не должен»; англокатолическая[12] церковь говорит: «Ты можешь!»
Но Аллейн пришел сюда не для того, чтобы спорить о различных церковных доктринах. Да и ни при каких обстоятельствах не стал бы этого делать.
— Я понимаю, что священник, который слушает исповеди, независимо оттого, к какой конфессии он принадлежит, должен рассматривать этот ритуал как нечто неприкосновенное. Я веду речь не об этом. Может быть, вас терзают сомнения, не рассказать ли мне о чем-то, что вы слышали от одного из ваших кающихся грешников вне исповеди?
Ректор в изумлении посмотрел на него, еще крепче сжал кулаки и сказал:
— Я не думаю, что это в чем-то вам поможет. Просто я обременен воспоминаниями и ужасными сомнениями. Вы говорите, что убийца может опять нанести удар. Я не думаю, что это возможно, и даже уверен, что этого не произойдет.
— Почему? — удивился Аллейн.
— Потому что я думаю, что убийца уже мертв, — ответил ректор.
3
Аллейн развернулся на своем стуле и несколько секунд молча смотрел на господина Коупленда. Затем он спросил:
— Вы думаете, что она сама это сделала?
— Я в этом уверен.
— Вы мне скажете почему?
— Полагаю, что я должен это сделать. Господин Аллейн, я, к сожалению, не обладаю твердым характером и всю свою жизнь стараюсь избегать трудностей. Я знаю, что это очень нехорошо, и пытаюсь победить в себе эту слабость. Я колебался, когда должен был настаивать, тянул время, когда были необходимы решительные действия. Из-за этих самых настоящих грехов упущения я считаю, что несу моральную ответственность, во всяком случае, частичную, за это ужасное происшествие.
Он замолчал, все еще продолжая смотреть на огонь. Аллейн ждал.
— В пятницу вечером, — вновь заговорил господин Коупленд, — в нашей гостиной собрался кружок книголюбов. Обычно книголюбы собираются в ратуше, но на этот раз из-за подготовки к спектаклю они пришли сюда. Председательствовала мисс Кампанула. Я заходил к ним на короткое время. Дина читала им вслух сцену из «Двенадцатой ночи», а затем они продолжили чтение другой книги. Честертон, «Шар и крест». Мисс Кампанула одолжила у меня мой экземпляр. Когда они закончили, она вошла ко мне в кабинет, чтобы вернуть его. Я был один. Это было приблизительно в четверть одиннадцатого.
— Так.
— Господин Аллейн, мне очень трудно и неприятно рассказывать вам об этом инциденте. Действительно, я… я не знаю, как начать. Возможно, вы не знакомы с делами прихода, но, я думаю, многие духовные лица могут сказать, что есть, к сожалению, такой тип прихожан, который доставляет много беспокойства приходским священникам. Я не знаю, поймете ли вы меня, если я скажу, что часто это… леди… которые не очень молоды и у которых нет других интересов.
Теперь ректор покраснел по-настоящему.
— Думаю, что я вас понимаю, — сказал Аллейн.
— Правда? Что ж, к сожалению, несчастная мисс Кампанула была активной… представительницей такого типа. Бедная душа, она была одинока и обладала кипучим темпераментом, который, я уверен, она изо всех сил старалась усмирить, но я не мог иногда не думать, что на помощь ей надо звать доктора, а не священника. Я даже говорил ей об этом.
— Очень мудрый совет, сэр.
— Но она не прислушалась к нему, — тоскливо произнес ректор. — Она рассчитывала в этом на меня, сэр, и боюсь, что я подвел ее.
— Так что же было в пятницу вечером? — деликатно напомнил Аллейн.
— Да, да, я знаю. Я уже подвожу свой рассказ к этому. Но мне, право, очень трудно. Произошла ужасная сцена. Она… она вбила себе в голову, что если Дина выйдет замуж или опять уедет… Дина — актриса, вы знаете… то я буду так же одинок, как и она. Она говорила очень много. Я был слишком поражен и встревожен и терялся в сомнениях, что ей ответить. Я думаю, она неправильно поняла мое молчание. Я не могу точно припомнить весь порядок событий. Это было похоже на плохой сон, который до сих пор никак не закончится. Она очень сильно дрожала и смотрела на меня с таким отчаянием в глазах, что я… я… я… — Он зажмурился и добавил очень торопливо: — Я взял ее руку в свою.
— Это был абсолютно естественный жест, так ведь?
— Вы не говорили бы так, если бы видели его результат.
— Правда?
— Правда. В следующий момент она оказалась, откровенно говоря, в моих объятиях. Это было, без всякого сомнения, самое ужасное, что когда-либо случалось со мной. Она рыдала и смеялась одновременно. Я был как в бреду. Я не мог высвободиться. Мы никогда не задергиваем штор в этой комнате, и я оказался в таком дурацком и даже смешном положении. Я был вынужден… поддерживать ее. И мне к тому же было жаль ее. Как мучительно сознавать, что ты совершил ужасную ошибку! Она пребывала в истерическом восторге. Мне стыдно повторять вам все это, и потом, это звучит довольно грубо.
— Понимаю, — сказал Аллейн. — Но я уверен, что вам следует мне все рассказать.
— Я бы предпочел, прежде чем делать это, попросить совета у кого-либо из моих собратьев-духовников, но нет ни одного, кто… Однако это не относится к делу. Вы очень терпеливы.
— Как все это закончилось?
— Очень плохо, — сказал ректор, широко открыв глаза. — Хуже быть не могло. Когда она немного успокоилась… а на это ушло довольно много времени… я поспешил высвободиться и первое, что я сделал, — это задернул шторы. Видите ли, некоторые члены кружка книголюбов могли еще не уйти. Многих из них встречают молодые люди. Еще хуже было то, что мисс Прентайс позвонила утром и сказала, что вечером хочет поговорить со мной. Но в то время, когда мисс Кампанула еще была у меня, она позвонила и сообщила, что не придет. Это было примерно в десять пятнадцать. С ней разговаривала Дина и потом сказала мне, что у мисс Прентайс был очень расстроенный голос. Я… боюсь, что был вынужден проявить к ней строгость… Я хочу сказать… в качестве священника… в тот день. Я дал ей некоторые предписания, которые должны были удерживать ее дома, и, возможно, ее палец разболелся еще больше. Но в тот момент я еще ждал ее прихода, и если бы она видела, это было бы… ну, правда… — Ректор глубоко вздохнул и быстро добавил: — Но это к делу не относится. Я задернул шторы и в суматошном волнении сказал что-то о том, что мисс Прентайс должна прийти. Оказалось, что я не мог сказать ничего более ужасного, потому что, когда я попытался объяснить этой несчастной душе, что она ошиблась, она связала это с визитом мисс Прентайс.
— О боже! — воскликнул Аллейн.
— Что вы сказали? Да, да, действительно. Она просто взбесилась и выдала в адрес мисс Прентайс поток такой брани, что я никогда не осмелюсь повторить ее. Одним словом, она предположила, что мисс Прентайс оттеснила ее на задний план не только в делах прихода, но и в том, что касается моего личного отношения. Я рассердился, справедливо рассердился, как мне тогда показалось. Как ее священник я приказал ей замолчать. Я упрекнул ее и напомнил о смертном грехе зависти. Я сказал, что она молитвой и постом должна вытравить эту злобу из своего сердца. Она притихла, но, уходя, произнесла одну фразу, которую я теперь никогда не забуду. Она повернулась ко мне в дверях и сказала: «Если бы я убила себя, она страдала бы за это, но если бы, стоя здесь, в этой комнате, я могла бы нанести Элеоноре Прентайс смертельный удар, я бы тоже сделала это!» И прежде чем я успел что-либо ответить, она вышла, хлопнув дверью.
4
— Дорогая, — говорил Генри, — я думаю, что лучше рассказать ему.
— Но почему?
— Потому что мне кажется, что, если я этого не сделаю, это сделает Элеонора.
— Разве она сможет? Ей будет очень стыдно. Ей придется рассказывать о том, как она себя вела.
— Нет, об этом она даже не заикнется. Поступит по-другому. Поведает, что она застала нас в компрометирующей ситуации, что ты покраснела от стыда, а я взбесился и пригрозил свернуть ей шею.
— Но, Генри, это будет умышленная попытка навести на тебя подозрение.
— Я не стал бы отрицать, что она на это способна.
— А я стала бы. Попытайся ты ее убить, тебе это великолепно бы удалось, и теперь у нее не имелось бы причин для беспокойства.
— Что ж, в этом что-то есть. Пожалуй, я тоже могу чувствовать себя спокойно.
— Я бы даже сказала, что это самое лучшее.
— Дина, — сказал Генри. — Как ты думаешь, кто?
— Я не могу об этом думать. Кажется невероятным, что кто-то из нас сделал это. Это просто невозможно. Папа считает, что она сама это сделала. Но почему, он не скажет.
— Как? Подстроила ловушку Элеоноре, а в последнюю минуту решила сама в нее попасть?
— Я думаю, у них с папой был какой-то разговор.
— Что ты думаешь об Аллейне? — отрывисто спросил Генри.
— Он мне нравится, ей-богу. Я была с ним груба, — сказала Дина, подбросив полено в камин.
— Это правда, дорогая?
— Я намекнула, что считаю его недостаточно благородным.
— Ну, это была ложь, — весело произнес Генри.
— Да, я знаю. И он вел себя очень мило. Но как я могла! Папа побледнел как полотно.
— Естественно. Но это было честно, Дина!
— Я знаю.
— Я люблю. Моя любовь будет такой же долгой, как путь от Земли до Большой Медведицы, вокруг Южного Креста и обратно до Земли.
— Генри, давай никогда не будем завидовать и ревновать, — неожиданно произнесла Дина.
— Хорошо. Но почему?
— Я постоянно думаю об этих двух женщинах. Если бы они не были так завистливы, ничего бы не случилось.
— Боже милосердный, Дина, уж не думаешь ли ты, что Элеонора…
— Нет. Но я чувствую, что все пропитано их завистью. Именно зависть заставила их так относиться друг к другу и к этому изворотливому зверьку миссис Росс.