— Мне что-то не совсем понятно.
Кейр крепче ее обнял и понизил голос:
— Такие фортели кому угодно будут не совсем понятны, даже мне самому. Представь себе играющий оркестр. Когда вступает очередной инструмент, его голос как бы накладывается на уже звучащую музыку. Голоса инструментов смешиваются, но мы ведь знаем, что у каждого своя партия, которая не зависима от партий других инструментов. При хорошей акустике ты можешь слышать и слитное звучание, и отдельные инструменты. Предположим, у меня возникло желание сосредоточиться на альтах и скрипках, но я ведь не смогу отключить акценты виолончелей и контрабасов. И к тому же они оттеняют остальные струнные, без их низких голосов милые мои скрипки и альты не звучали бы так нежно, так пронзающе. Ну а видения… они и снаружи, и в голове. Как музыка. Она вокруг меня и во мне. Я вижу, как ее исполняют, и она внутри моего мозга. Звук воздействует на барабанные перепонки, от них идет импульс к мозгу, а это и есть средоточие моей личности. — Он вздохнул. — Ну что, окончательно тебя запутал или что-то прояснил?
— Да-да, прояснил. Кажется, я начинаю понимать… Ничего, что я заговорила с тобой об этом?
— Ладно, валяй дальше. Но, если честно, мне больше понравилось то, чем мы занимались чуть раньше.
Марианна перехватила его руку, двинувшуюся было к ее бедрам.
— Мускулы я уже потренировала, кстати, и твои тоже, — заявила она. — Теперь пытаюсь тренировать мозги. Я, как Алиса в Зазеркалье, верю иногда в шесть невозможных вещей перед завтраком. За сколько времени ты узнал про Мака? В смысле… до катастрофы?
— Я увидел его в оперном театре, когда мы с тобой разговаривали. Это было в начале января. А несчастье случилось третьего февраля.
— То есть примерно за месяц.
— Ничего себе! А я как-то об этом не задумывался. — Он вытащил руку из-под головы Марианны и рывком сел. Подтянув колени к подбородку, обхватил их руками и уставился в темноту. — Всегда надеялся, что ошибся.
— И когда-нибудь ошибался?
Он с горечью усмехнулся:
— Откуда мне знать? Если они живы, то, значит, пока не умерли. График их ухода мне не показывают.
Кейр поднял голову и глянул в окно на темное небо, взгляд его тут же наткнулся на яркий Арктур. Отметив его месторасположение, Кейр машинально определил, что сейчас глубокая ночь. Видимо, они с Марианной на какое-то время уснули.
Он услышал, как Марианна перевернулась на бок. Она спросила:
— А как вы с Маком общались весь этот месяц? Как раньше? Или появилось что-то новое?
— Пожалуй, да, появилось.
— И что же?
— Я смеялся в ответ на его шуточки. Он любит… любил… похохмить. Но выходило не слишком остроумно. А в этот месяц его шутки казались мне смешными, хохотал над каждой.
Марианна робко произнесла:
— А знаешь, это все-таки дар. Он заставляет ценить время и дорожить им. У тебя есть возможность порадоваться человеку и порадовать его. Все исправить в отношениях, если было что-то не так. После того, как тебе дан знак…
— Дар… лучше бы его не было, этого самого дара.
— Но у тебя, похоже, нет выбора? Раз уж так все сложилось, прими это как данность.
— Тридцать с лишним лет пытаюсь угомониться, смириться с судьбой, — устало признался он. — Что-то не получается.
Марианна обняла его, прижалась щекой к чуть сгорбленной спине. Некоторое время просто слушала его дыхание, потом спросила:
— А предвестия смерти родных? Их ты тоже получал?
— Нет. — Это слово гулко провибрировало в ухе Марианны, будто исходило из чрева Кейра.
— Даже относительно дальней родни?
— Даже дальней.
— А ты слышал о ком-нибудь, кто был способен предвидеть уход своих близких?
— Нет.
— Интересная подробность. Может, что-то этому препятствует?
— И что же, например?
— Например, любовь.
— Каким образом любовь может препятствовать видениям?
— Не знаю. Возможно, это происходит потому, что любовь слепа?
— Удивительно слышать такое от тебя. Хоть плачь, хоть смейся.
— Итак, никаких знамений относительно своих близких ты никогда не получал?
— Нет.
— И вероятно, всегда очень боялся, что получишь?
— Д-да, — помолчав, выдавил из себя Кейр.
— Ты же человек ученый, исследуешь природу. Ты должен полагаться на объективные данные. Скорее… на отсутствие таковых.
— Сам это понимаю! Но даже гипотетическая вероятность… Как подумаю, то просто немею от ужаса.
Она выпустила его из объятий и снова откинулась на подушку.
— Гипотетическая вероятность… страх, что однажды грянет весть о ком-то близком и ты почувствуешь весь кошмар своего бессилия. У меня тоже есть одна гипотеза. Послушай… Видения о близких заблокированы любовью к ним. Или страхом. Мозг не воспринимает столь трагическую информацию. Отторгает, не позволяет глазам это увидеть. Доказательства? Ты никогда не видел знамений о своих родных и не знаешь ни одного ясновидца, который бы их видел. А где доказательства твоей гипотезы?
— У меня их нет.
— А есть только страх, что ты что-то такое увидишь?
— Выходит так.
— Выходит так, что всяким предрассудкам ты доверяешь больше, чем объективным свидетельствам. Вернее даже их отсутствию. И ты называешь себя исследователем природы?
Он отвернулся от окна и лег рядом, опершись на локоть.
— Я еще и провидец. Ясновидящий я. Научные исследования доказывают, что ясновидцев не бывает. В принципе не может существовать. Я уже однажды тебе говорил: когда я рассказал родителям про свои видения, они объяснили, что у меня просто слишком живое воображение. Хотелось им верить, я старался, но… Я знал, что это было. И они тоже знали. В конце концов мы просто перестали это обсуждать.
— Но ведь если человек чего-то боится — даже сильно, — это еще не означает, что оно непременно произойдет! Тысячи людей время от времени, сбившись в стадо, бегут на вершины гор и ждут там, когда грянет конец света, Армагеддон, но мир как-то продолжает существовать. Нет никакой взаимосвязи между страхом и вероятностью свершения. Это только кажется, что беда непременно произойдет.
— Марианна Фрэйзер, вы поразительно благоразумная особа.
— Все норовишь навесить на меня добродетели героинь Джейн Остин?
— Не думаю, что героини Джейн Остин предаются тому, чему предавалась ты двадцать минут назад.
— Это как сказать. По-моему, эти синечулочницы были бы рады, если бы на их честь покусился какой-нибудь обладатель широких плеч и плотно облегающих панталон. Вспомни Лидию Беннет и Уикхэма из «Гордости и предубеждения». Как только эта девчонка сорвалась с родительского поводка, то тут же начался самый настоящий секс-марафон.
— Кстати, по поводу секс-марафона…
— Да?
— Если тебя не окончательно вымотали наши лесные прогулки…
— Не скажу, что совсем уж окончательно.
— Тогда я вот о чем хотел спросить…
— О чем?
— Может, повторим забег?..
Марианна
Дура я дура. Только безнадежная дура позволила бы себе размечтаться о Семейном Счастье, поверить, что в ее жизни все еще может наладиться. А когда выяснилось, что мечты разлетелись на мелкие осколки, я не сумела принять это должным образом.
Не просто дура, а больная на всю голову. Беременная идиотка, которой совсем отшибло мозги, от избытка гормонов, телесных восторгов и того чувства, в котором даже слепец разглядел бы… любовь.
Выглянув после завтрака в кухонное окошко, Кейр сообщил, что дождь перестал. Они пошли надевать куртки и ботинки.
— Куда сегодня?
— Думаю, походим по берегу. Там сейчас уже не так пустынно, как зимой.
Он взял ее за руку и повел к двери, «музыка ветра» попрощалась с ними нежным звоном, который всякий раз так радовал Марианну. Они шли по упругой траве, сквозь которую пробились ирисы, выпустили плотные трезубцы из широких листьев. Шли к берегу моря. На подступах к воде лежали груды огромных валунов, Кейр хотел перенести Марианну на руках, но она предпочла сама карабкаться по ним на четвереньках и сняла перчатки, чтобы ощущать поверхность камней, то шероховатых, то гладких. Кейр с тревогой наблюдал за ее действиями, готовый в любую минуту подхватить, если она сорвется. Марианна вдруг замерла, подняв голову.
— Что это за птица? Похоже на флейту пикколо…
Кейр не сводил глаз с Марианны, но, даже не оглянувшись на птицу, сразу определил:
— Кулик-сорока, они гнездятся по берегам.
Марианна повернула лицо в сторону солнца.
— Давай тут немного посидим, хочется послушать море. Тут вроде бы есть удобные плоские скалы. А ты расскажешь мне, что происходит вокруг.
Он сел с наветренной стороны, чтобы заслонить ее от ветра.
— Мы на верхушке могучей скалы, впереди от нее береговая полоса, покрытая галькой, а там, где накатывает волна, полоска из песка. Сейчас время отлива, море отступает. Отсюда видны громады гор, это на северо-западе. Куиллин. Перед нами раскинулось море, оно сегодня очень неспокойное, а за ним высятся горы со снежными пиками. Сама горная гряда выглядит как неровная широкая лента, отороченная зубцами. Представь себе резной краешек листа падуба, примерно такие же очертания у края гряды. Ты когда-нибудь трогала листья падуба?
— Ну конечно. На рождественских украшениях.
— Только у Куиллина зубцов вдвое больше, чем у падуба. И они тоньше и выше, скорее даже не зубцы, а частые острые зубья. Это следствие сильной эрозии горных пород.
— А ты можешь объяснить более доступно?
— Через музыку?
— Не обязательно, мне главное — оттолкнуться от чего-то знакомого, так легче осмыслить.
Кейр молчал, потом огорченно произнес:
— Нет, сдаюсь. Зрелище грандиозное, даже сравнение с огромным оркестром тут не годится. И не просто грандиозное, цепляет за душу. Красотища, одним словом.
— Неужели не с чем сравнить? Неужели ничего похожего в мире звуков?
— Боюсь, что нет.
— Ты говорил, что горы Куиллин напоминают бетховенскую двадцать девятую сонату.