Трамвай все мчался и мчался по своему маршруту, входили и выходили люди, от остановки к остановке, по мере того как трамвай приближался к кольцу, к своей конечной станции, людей становилось все меньше и меньше. Веру Ивановну утомило мелькание домов, улиц, автомашин. У нее слегка закружилась голова, и она прикрыла глаза. Ей вдруг показалось, что она, совсем молодая и легкая, едет на этом же трамвае, на тот же самый Каменный остров, на гребную базу, где ждет ее Анатолий. Они сядут на остроносую, поблескивающую коричневатыми лаковыми боками двойку и легко заскользят по невской глади…
На кольце молодая вагоновожатая, взяв свой маршрутный лист, пошла к диспетчеру, тоже молодой и симпатичной. Минуты три, — расписание позволяло, — они поболтали о каких-то своих мелких делах. О том, что в магазинах пропали хорошие колготки, что в модной парикмахерской при Октябрьской гостинице насидишься в очереди прежде чем попадешь к хорошему мастеру.
— Ну мне пора! — поднялась со стула вагоновожа- тая. — Теперь еще два круга — и пересменка.
Она вышла из диспетчерской и пошла к своему трамваю. И тут заметила, что во втором вагоне сидит какая- то женщина. «Заснула, что ли?» — подумала вагоновожатая.
— Гражданка! — тронула она за плечо седенькую, аккуратную старушку в шляпе из черной соломки. — Гражданка, мы уже давно приехали!
Но Вера Ивановна уже ничего не слышала.
ГОСТЬЯ
Когда почтальонша Катерина Ветрова постучала в дом Богунковых и подала Надежде Федоровне вместе с районной газетой телеграмму, старуха огорченно пробормотала:
— Ну вот, чуяло сердце, кака-нибудь неприятность будет!
— Да почему ж неприятность, тетя Надя? — засмеялась Катерина, но вид у нее был хитрющий.
— Хорошего-то откуда ждать?
Надежда Федоровна уже собралась было пойти с крыльца в дом, но почтальонша остановила ее.
— Теть Надь, вы телеграмму-то посмотрите…
— А тебе чего? — насторожилась Богункова. — Любопытство заело?
— Да нет, мне без интереса! — отвела глаза Катерина. — Только вам ее не прочитать…
— Еще чего! — рассердилась старуха. — Ты одна, что ль, грамотна? — Но телеграмму развернула и, отстранив ее на вытянутой руке подальше от глаз, собралась читать. Минуты две она стояла молча, беззвучно шевеля губами. Наконец сказала, обиженно поджав губы: — Без очков не разгляжу… Ты иди, иди, Катька, разноси свои газетки, я дома очки напялю, как-нибудь разберу.
— Ой, тетя Надечка, — улыбнулась Катерина, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Там ведь не по-русски написано, латынь. Из Италии телеграмма, из Неаполя. От вашей Веры.
Надежда Федоровна охнула, и строгое лицо ее сделалось сразу добрым, беззащитным. Только глаза оставались тревожными.
— Да не томи ты, Катька. Аль что плохое приключилось? — Старуха отступила назад, нащупала рукой лавочку и села, не спуская глаз с почтальонши. — Чуяла, ведь чуяла я: что-то будет. Вчерась так и глаз ночью не сомкнула… Ты сядь, сядь, Катерина.
— Да все хорошо, тетя Надечка. Чего вы волнуетесь? Едет к вам Вера с мужем и сыном… Итальянка ваша… — Надежда Федоровна слушала девушку, глядя на нее повлажневшими глазами, чуть приоткрыв рот, и все кивала, кивала головой. — Телеграмма-то пришла рано-рано, — продолжала свой рассказ почтальонша. — Международная. Буквы латинские, а слова русские. Это у нас теперь часто бывает. В прошлом месяце зайцевскому дяде Мише Барашкину из Венгрии прислали. Сын у него там работает. А на Дружную горку, на завод — так туда чуть не каждый месяц идут. Мы теперь привыкли…
— Да ты телеграмму-то прочти, — взмолилась Надежда Федоровна. — Когда едут-то?
— Ой, что же это я, дуреха! — с наигранной озабоченность спохватилась Катерина и выхватила из рук Богунковой телеграмму. — Международная, — прочла она торжественно. — Ленинградская область, Гатчинский район, деревня Замостье, Богунковой Надежде Федоровне. Дорогая мамочка…
— Дорогая мамочка? — перебила старуха Катерину.
— Дорогая мамочка. Так и написано.
Богункова удовлетворенно кивнула.
— Буду дома мужем сыном пятнадцатого августа, — продолжала читать Катерина. — Целую Вера.
— Буду дома… — задумчиво повторила старуха и обвела глазами чуть покосившееся, старенькое крыльцо. Вздохнула. Спросила, кивнув на телеграмму: — Ничего там боле нет?
— Нет, тетя Надя. Я все прочитала.
Надежда Федоровна вдруг встрепенулась:
— Батюшки, пятнадцатого! А нонесть-то какое, Катерина? Четырнадцатое? Четырнадцатое ведь, девка! Верка-то с мужиком со своим едет, не одна, а мы тут лясы точим…
— Я побежала… — Почтальонша положила телеграмму на лавочку, рядом со старухой.
— Беги, дочка… — думая уже о чем-то своем, кивнула Богункова и поднялась со скамейки.
— А можно, я загляну, тетя Надя? Когда они приедут?
— Приходи, приходи.
Надежда Федоровна вдруг улыбнулась каким-то своим затаенным мыслям. И пока почтальонша шла через сад, старуха все стояла на крыльце и улыбалась, глядя куда-то вдаль. Глухо стукнула за Катериной калитка. Надежда Федоровна вздрогнула, взяла трясущейся рукой с лавочки телеграмму и пошла в дом.
Затворив за собой дверь, она некоторое время стояла посреди кухни, словно не знала, что же ей делать…
От волнения мысли разбегались, кружилась голова. Верка, ее дочь, с которой не виделись они с войны, едет с мужем и сыном! Сколько лет промелькнуло, сколько воды утекло… Думала: уж не судьба свидеться, свыклась, что потеряла Верку, только что числила в живых. Раз в три года пришлет письмо — и ладно. Слава богу, жива, значит. А какая она, ее младшенькая, Надежда Федоровна и думать перестала. На одно надеялась — на похороны-то приедет! И вот телеграмма…
«Да чего же я стою столбом? — вдруг спохватилась старуха. — Стыдоба». Она с тревогой огляделась. В кухне и правда было не прибрано. Накануне шинковала до ночи капусту, сняла половики, пол был затоптан, усыпан капустной крошкой, на столе горкой стояла немытая посуда.
— Ива-ан! Ива-ан! — позвала она зятя. Тот отсыпался после ночной смены.
Иван не отзывался. Надежда Федоровна пошла в спальню.
— Ванюшка, проснись!
— Чего там, мам, случилось? — не открывая глаз, сонным голосом спросил Иван.
— Верка завтра приезжает! — В голосе у Надежды Федоровны чувствовалось нетерпение. — С мужем и с сыном. Телеграмму вот Катерина принесла.
— Верка-итальянка? — Иван все еще не открывал глаз, но в голосе у него появилась заинтересованность.
— Да проснись ты, козел! В доме-то пусто. Грязь, ровно в хлеву, — рассердилась старуха.
Иван живо вскочил.
— Где телеграмма?
— Тут на иностранном, — протягивая зятю телеграмму, сказала Надежда Федоровна. — Да Катерина мне прочла.
— А в котором часу приезжает?
Старуха пожала плечами:
— Катерина не сказывала…
Иван засмеялся:
— Чудно написано: буквы иностранные, а слова наши, можно разобрать…
— А ты будто понимаешь?
— Чего тут понимать-то! Все как есть прочитал.
— Как там она мне пишет? — вдруг хитро прищурившись, спросила Надежа Федоровна.
— Богунковой Надежде Федоровне, — прочел Иван. — Чего тут разбирать. Все понятно.
— А дальше?
— Дорогая мамочка…
— Вот-вот… Кумекаешь, — удовлетворенно прошептала старуха. И тут же сказала строго — Только неча рассиживаться. И в лавку бежать надо, и Настю со скотного вызвать. — Настя была старшей дочерью Надежды Федоровны, женой Ивана.
— На Сиверскую в магазин поеду и к Насте заверну, — сказал Иван. — Я счас живо мотоцикл выведу.
— Чего на Сиверскую, чего на Сиверскую? — подозрительно посмотрела старуха на зятя. — Сегодня же рыбный четверг. Купишь так кукиш.
Надежда Федоровна почему-то была уверена, что у Ивана на Сиверской живет зазноба. Уж больно любил он туда ездить.
— На Дружной горке и в обычный день ничего путного не купишь. А на Сиверской, в курортторге, всегда есть чем разжиться.
Старуха только рукой махнула. Делай, мол, что хочешь…
— А чего они, итальянцы, едят-то? — одеваясь, словно бы сам себе задал вопрос Иван. — Их ведь чем попало кормить не будешь. Картошкой, например. Или щами. Верка ваша и та небось от деревенской пищи отвыкла?
— Ничего, поест и щей, — сказала Надежда Федоровна, но в голосе ее Иван уловил озабоченность.
— Я вот читал, что итальянцы все макаронники. Макают пустые макароны в красный соус и лопают «за будь здоров».
— Да, будут они тебе пустые макароны есть, — не согласилась старуха. — Мне твоего Мишку раз в неделю не заставить тарелку этих макарон проглотить.
— Правда, мама, — согласился Иван. — Они небось макароны по-флотски едят, с мясом. Но лучше бы поточнее узнать. Может, к Павлу Мохову в школу съездить? Он географию преподает, должен все знать.
— Ты магазин не прозевай, балабол.
— Ох, мама, придумал я, у кого спросить! — обрадованно сказал Иван. — У Гриши Лоски. Он же почти итальянец, хоть и нашенский.
— С ним ты наговоришь, с ним ты наговоришь! — сердясь, закивала головой Надежда Федоровна. — Да только что про бутылочку да про самогон…
Отец Григория Лоски, пленный итальянец, добирался в Петроград после первой мировой войны да и осел В Замостье, прельстившись хорошей охотой и одной замостской красоткой. Умер он еще перед Великой Отечественной войной, оставив двух сыновей — Григория и Виктора. Виктор был инженером, работал в городе, наезжал редко. Григорий варил стекло на Дружной горке и славился веселым нравом и любовью к выпивке. Оба брата были женаты на русских, а по-итальянски не знали ни единого слова.
Хлопнула дверь, и в кухню влетела запыхавшаяся Настя. Крикнула:
— Мама, Иван!
Увидев мать, бросилась к ней, обняла.
— Верка едет… Неужто правда? — и всхлипнула.
— Едет, едет. — Мать ласково провела коричневой сухой ладонью по Настиным волосам и легонько оттолкнула. — Да будет тебе, делом надо заняться. Твой вон в Сиверскую опять собравшись. Будто на Дружной магазина нет.