Дженна предстает передо мной в совершенно новом свете. Но я далека от того, чтобы ее осуждать или в чем-то винить. Как она и сказала – выбирать нам не приходится.
– Почему же с тобой он ведет себя иначе? Чувствую, есть на это какая-то причина, – рассуждает она.
– Мне одно непонятно, если ты его так ненавидишь, почему согласилась? – пытаюсь разобраться я. – У него такой мягкий характер. Уверена, он бы не стал принуждать тебя силой.
Положа руку на сердце, я не раз задавалась вопросом, почему Линден не спешит с исполнением своих супружеских обязанностей. Может, почувствовал, что я не готова, и дал мне возможность немного к нему привыкнуть? И надолго ли у него хватит терпения?
Она поворачивается ко мне. Я могла бы поклясться, что в ее серых глазах молнией мелькнул страх.
– Да с ним-то как раз все понятно, – признается она.
– А кто тебя тогда беспокоит? Распорядитель Вон? – моргнув, спрашиваю я.
Она кивает в ответ.
Перед глазами всплывают картины одна страшнее другой – мертвая Роуз в подвале, зловещие коридоры, которым не видно конца. Ясно, что у Дженны с ее недюжинной наблюдательностью появились свои причины бояться этого места. На кончике языка так и вертится вопрос: Дженна, а что тебе сделал Распорядитель Вон?
Вот только хочу ли я получить на него ответ? Как вспомню руку Роуз, едва прикрытую простыней, аж мурашки по коже. За внешним лоском этого дома не сразу разглядишь, что за мерзкие и опасные твари населяют его потайные уголки. Вот бы оказаться где-нибудь далеко отсюда, прежде чем придется познакомиться с ними поближе.
10
Кажется, будто каждый день листва вспыхивает новыми красками. Я здесь уже полгода. Стараюсь не попадаться на глаза Распорядителю Вону. Когда за ужином мы оказываемся за одним столом и он принимается отпускать шутливые замечания по поводу погоды или поданных блюд, я улыбаюсь, стараясь не подавать вида, что от одного звука его голоса у меня сжимается горло и крутит живот.
Однажды днем, когда я наслаждаюсь одиночеством, лежа на траве в апельсиновой роще, из-за деревьев неожиданно появляется Линден. Не знаю, искал ли он меня или пришел сюда, чтобы побыть одному. Я улыбаюсь ему, говоря себе, что рада его видеть. В последнее время почти все внимание Линдена направлено на мою младшую сестру, и у меня редко появляется возможность расположить его к себе. И вот мы оказываемся только вдвоем в столь любимом его покойной женой уголке поместья. Я не могу упустить шанс узнать его получше.
Я приглашающим жестом похлопываю ладонью по траве возле себя. Он подходит и ложится рядом. Молчим. Легкий ветерок овевает наши лица.
Душа Роуз еще не покинула это место. Она прячется за деревьями, а ее неслышный смех доносится до нас шепотом листьев. Глядим на небо.
Какое-то время никто из нас не нарушает тишину. Вслушиваюсь в его дыхание и стараюсь не обращать внимания на сладко ноющее чувство в груди, возникающее всякий раз, когда он поблизости. Он едва касается моей руки тыльной стороной ладони. Прямо на нас планирует цветок апельсинового дерева.
– С ужасом жду наступления осени, – наконец говорит он. – Что за жуткая пора! Все вокруг как-то съеживается и умирает.
Даже не знаю, что ему и ответить. Осень – мое любимое время года. Мне всегда нравилось наблюдать, как природа дарит нам последнюю улыбку, такую прекрасную, словно она специально приберегала ее для терпеливого зрителя. Мне и в голову не приходило ее бояться. Сейчас мой самый большой страх – провести еще один год вдали от дома.
Я вдруг задумываюсь об облаках, что проносятся над нами высоко-высоко в небе. Обогнув земной шар, они видели бездонные океаны и крошечные островки, на выжженной земле которых не осталось живого места. Видели, что мы уничтожили свою планету. Если бы я могла оказаться на их месте и окинуть одним взглядом весь мир целиком, как бы я поступила? Приглядывала бы за этим единственным не ушедшим под воду континентом, таким живым и красочным в любое время года? Или, может, уверившись в тщетности подобных стараний, рассмеялась бы да и поплыла по небу дальше, за самый горизонт?
Глубоко вздохнув, Линден собирается с духом и накрывает своей рукой мою. Не шевелюсь. Линден Эшби живет в ненастоящем, иллюзорном мире, но небо и цветок апельсинового дерева самые что ни на есть настоящие. И сам он, лежащий подле меня, тоже настоящий.
– О чем задумалась? – спрашивает он меня.
Ни разу со дня свадьбы я не была с ним откровенна, но здесь, сейчас меня вдруг охватывает желание высказать ему все, что у меня накопилось на душе.
– Размышляла о том, стоит ли нас спасать, – отвечаю я.
– О чем это ты?
Покачиваю головой, чувствуя затылком холодную твердую землю.
– Да так, ерунда.
– Ничего не ерунда, – настаивает он и мягко спрашивает: – Что ты имеешь в виду?
В его голосе сквозит неподдельный интерес.
– Просто все эти химики, биологи, врачи уже столько лет ищут противоядие, – отвечаю я. – Вот только есть ли в этом смысл? Может, мы обречены?
Линден молчит. Когда я уже уверила себя, что, стоит ему открыть рот, он примется осуждать меня за такие мысли или, ну, не знаю, защищать исследования своего сумасшедшего папеньки, Линден сжимает мне руку.
– Меня мучает тот же вопрос, – признаётся он.
– Правда?
Мы одновременно поворачиваемся друг к другу, наши глаза встречаются. Чувствую, как мои щеки заливает румянец, и снова поднимаю взгляд к небу.
– Однажды я был уверен, что умру, – рассказывает он. – В детстве. У меня был сильный жар. Помню, что отец сделал мне укол. Какая-то экспериментальная вакцина, которую он сам и создал. Она не помогла, мне стало еще хуже.
Я не могу ему этого сказать, но меня бы не удивило, если бы Распорядитель Вон использовал собственного сына в качестве лабораторной крысы для своих извращенных опытов.
– Я провел в горячке много дней, – продолжает Линден. – То бредил, то приходил в сознание. В этом ощущении зыбкой полуреальности все вокруг казалось страшным, и я не мог заставить себя проснуться. Но откуда-то издалека до меня доносился голос отца и лечащих врачей. Они звали меня: «Линден! Линден, не уходи. Постарайся открыть глаза». Помню, что никак не мог принять решение. Не знал, хочу ли вернуться и жить в мире, где каждого ждет неминуемая смерть. Кто-то не очнется от лихорадки, кого-то заберут ночные кошмары.
Прервав томительную паузу, уточняю:
– Но ты все же вернулся.
– Да, – отвечает он и тихо-тихо добавляет: – Но не по собственной воле.
Его пальцы сплетаются с моими. Ладонь у него теплая и влажная. Меня накрывает огромная волна, но я ей не сопротивляюсь. Это жизнь. Спустя некоторое время понимаю, что стискиваю его руку так же крепко, как он сжимает мою. Так мы и лежим – два крохотных умирающих человечка посреди рушащегося мира. Нас засыпает осенними листьями, словно его обломками.
Живот Сесилии потихоньку растет. Большую часть времени она вынуждена лежать в кровати, и, по словам слуг, на ее характере такой режим сказывается не лучшим образом.
Однажды днем я лакомлюсь мороженым в вафельном стаканчике и разглядываю плавающих в пруду карпов. Вдруг краем глаза замечаю, что ко мне со всех ног несется один из слуг. Подбежав, он упирает руки в колени, стараясь отдышаться.
– Пойдем! Скорее! – с трудом говорит он. – Тебя зовет леди Сесилия. Что-то срочное.
– С ней все в порядке? – спрашиваю я.
По его виду можно подумать, что кто-то умер. Мотает головой. Сам не знает. Как во сне протягиваю ему мороженое и бросаюсь к двери. У лифта меня уже ждет Габриель со своей магнитной картой. Оказавшись наверху, несусь в спальню Сесилии, стараясь не думать о том, что с ней повторится история Роуз и я найду ее кашляющую, задыхающуюся, всю в крови.
Сесилия сидит на кровати, подперев спину подушками. Между пальцами ног кусочки ваты – чтобы не смазать лак. Потягивая через соломинку клюквенный сок, она мне непринужденно улыбается.
– Что стряслось? – спрашиваю я, еле переводя дыхание.
– Расскажи мне что-нибудь, – просит она.
– Что?
– Вам-то с Дженной хорошо. Поди, весело без меня время проводите.
Обиженно надувает губы. Ее живот похож на маленький воздушный шарик. Срок у нее небольшой – всего четыре месяца, – но я, в отличие от нее, знаю, что Линден готов на все, лишь бы не потерять еще одного ребенка. Он с нее буквально пылинки сдувает. Наверное, она вполне еще может позволить себе игру в мини-гольф или поплавать в подогреваемом бассейне с кристально чистой водой, а ей вместо этого приходится сидеть в четырех стенах.
– Чем вы занимаетесь весь день? – интересуется она.
– Развлекаемся вовсю, – огрызаюсь я, не в силах поверить, что переволновалась из-за такой ерунды. – Едим сладкую вату и кувыркаемся на батуте. Жалко тебе нельзя выходить.
– А еще что делаете? – спрашивает она и похлопывает рукой по матрасу рядом с собой, не спуская с меня жадных глаз. – Нет, постой. Лучше расскажи мне о чем-нибудь другом. Что у тебя был за приют?
Ну, конечно, она думает, что я выросла в приюте. Другого она не знает.
Сажусь на кровати поудобнее, скрестив по-турецки ноги, и откидываю с ее лба прядь волос.
– Я выросла не в приюте, – начинаю я. – Я выросла в городе. В большом городе, где живут миллионы людей, а дома такие высокие, что, когда пытаешься рассмотреть, где они заканчиваются, кружится голова.
Сесилия слушает меня как завороженная, и я рассказываю ей о паромах и о рыбе, которую нельзя есть, поэтому ее ловят из спортивного интереса и сразу же отпускают. Себя я в эти истории не включаю. Их главными героями становятся двойняшки, брат и сестра, живущие в доме, где всегда кто-нибудь играет на пианино. В рассказах участвуют мятные леденцы, родители и детские сказки. Одеяла, все как одно, пахнут шариками от моли и немножко любимыми мамиными духами, но только с той стороны кровати, к которой подходит мама, чтобы поцеловать детей на ночь.