вижу перед собой гигантского мультяшного змея. Для него жизнь Дженны гроша ломаного не стоит.
– Нет, – раздается чей-то голос.
Мгновение спустя понимаю, что он принадлежит мне. Сесилия дотрагивается до моей руки, но я отмахиваюсь от нее.
– Такого просто не может быть. Это невозможно.
Дженна закрывает глаза. У нее нет сил даже на то, чтобы выслушать свой смертный приговор. Как же болезни удалось так быстро ее подкосить?
– Но вы ведь сможете ее вылечить, правда? – настаивает Сесилия. Слезы струятся по ее лицу, стекая за воротник блузки. – Вы же работаете над противоядием.
– Боюсь, оно еще не готово, – объясняет ей положение вещей Вон. – Но мы постараемся сделать так, чтобы она дожила до его изобретения.
Он легонько щелкает ее пальцем по носу, но сейчас на нее это не действует. Она делает шаг назад, тряся головой.
– И на что же вы угрохали такую уйму времени? – восклицает она. – Вы же целыми днями не вылезаете из подвала.
Губы ее дрожат, а дышит она частыми короткими вдохами-всхлипами. Сесилия верит: он так усердно работает в подвале над созданием антидота, что скоро всех нас спасет. Жаль, я совсем не разделяю ее надежд.
– Дорогая, пора…
– Нет! Нет, сделайте же что-нибудь, и сделайте это прямо сейчас.
Они принимаются яростно спорить вполголоса. Я тону в водовороте их слов, рыдания Сесилии накрывают меня, будто волной. Становится трудно дышать. Хочу, чтобы они оба поскорее отсюда убрались. Вон и его домашняя любимица. Залезаю в постель к Дженне, вытираю кровь с ее губ. Она уже почти провалилась в забытье. «Пожалуйста», – шепчу я ей на ухо. О чем прошу – и сама не знаю. Как будто от нее хоть что-нибудь зависит.
Наконец Вон уходит, и Сесилия ложится к нам третьей. Она так безутешно рыдает, что под нами сотрясается кровать.
– Она заснула. Не смей ее будить.
– Прости, – шепотом отвечает она, кладет мне голову на плечо и затихает.
Дженна забывается глубоким сном, а нас с Сесилией преследуют кошмары. Слышу, как, бормоча себе что-то под нос, она ворочается рядом, но не могу дотянуться ни до одной из моих сестер. Я долго-долго бегу по лесу, но кованых ворот нигде не видно. Потом мне снится, что я тону. Волны кружат, вертят меня так, что я перестаю понимать, где верх, где низ.
Просыпаюсь, задыхаясь от ужаса. Притрагиваюсь к своей шее. Мокрая. Ко мне, вся в поту и слезах, тесно прижимается Сесилия. Из уголка ее рта вытекает тонкая струйка слюны. Губы двигаются в беззвучном монологе. Брови сведены к переносице.
С конца коридора доносится непрекращающийся детский плач. Блузка Сесилии намокла от сочащегося из ее груди молока, но Вон запрещает ей кормить сына. Он сам относит ребенка кормилице, когда тому пора есть. Так, по его словам, будет лучше для Сесилии, но она выглядит как человек, терзаемый непрекращающейся болью. Мои сестры увядают, как мамины лилии, и я не знаю способа вернуть их к жизни. У меня нет ни малейшего представления, что делать.
Дженна открывает глаза и окидывает меня испытующим взглядом.
– Выглядишь ужасно, – резюмирует она хрипло. – Чем это пахнет?
– Грудным молоком.
Звук моего голоса, должно быть, будит Сесилию. Она переворачивается на другой бок, жалуясь кому-то на музыку. Ее глаза распахиваются, в них появляется осмысленное выражение. Она садится.
– Что происходит? Тебе лучше?
Ребенок продолжает надрываться в крике, и Сесилия переводит взгляд на дверь.
– Мне нужно его покормить, – бормочет она и, пошатываясь, выходит из комнаты, задев плечом дверной косяк.
– С ней что-то не то, – говорит Дженна.
– Только сейчас заметила? – в шутку спрашиваю я, и мы обе не можем сдержать улыбки.
Дженна с трудом садится на постели, и я уговариваю ее выпить немного воды. Думаю, она уступает, чтобы сделать мне приятно. На белом как бумага лице бледно-фиолетовой кляксой выделяются губы. Невольно сравниваю ее с Роуз. Были дни, когда при взгляде на нее нельзя было даже заподозрить, что она смертельно больна. Вспоминаю, что Джун Бинз окрашивали ее губы в нелепые цвета. Сейчас задаюсь вопросом, не служила ли ее любовь к этим карамелькам частью маскировки. А здоровым румянцем она была обязана макияжу. Как же она ненавидела лекарства, которыми ее пичкали, как просила дать ей спокойно умереть.
– Тебе очень больно? – спрашиваю я.
– Я почти не чувствую рук и ног, – признается Дженна и с коротким смешком прибавляет: – Видимо, первой отсюда выберусь все же я.
– Пожалуйста, не говори так, – прошу я, отводя прядь волос, упавшую ей на лоб.
– Мне приснилось, что я опять в том фургоне со своими сестрами, – говорит она. – Но потом вдруг открывается задняя дверь, и я вижу, что на их месте сидите вы с Сесилией. Рейн, мне кажется, я начинаю забывать их лица. И голоса.
– Я тоже не помню голоса брата, – вырывается у меня внезапно, как бы само собой.
– Но ты не могла забыть, как он выглядит. Вы же двойняшки.
– Сообразила все-таки.
– Твои истории про двойняшек были такими яркими. Было совсем не похоже, что ты их выдумала.
– Но мы же не близнецы, а двойняшки, – объясняю я. – Понимаешь, мальчик и девочка не могут быть близнецами. Так что я тоже подзабыла его лицо.
– Вы друг друга обязательно найдете, – уверенно говорит она. – Ты мне так и не рассказала, удалось ли тебе спуститься в подвал.
Киваю и, не сдержавшись, шмыгаю носом. Чтобы скрыть звук, тут же делаю вид, что закашлялась.
– Мы все обсудили. Побег запланировали на следующий месяц. Но с этим, думаю, можно повременить.
– Я что, зря поджигала эти занавески? Ты отсюда выберешься, и все будет просто замечательно.
– Давай с нами.
– Рейн…
– Ты же этот дом терпеть не можешь. Тебе действительно хочется проваляться остаток своей жизни в этой кровати?
Не знаю, какой ей сейчас прок от свободы. Но ведь она сможет увидеть океан. Любоваться закатами, как свободный человек. Быть похороненной в море.
– Рейн, меня не станет раньше.
– Не смей так говорить!
Утыкаюсь лбом в ее плечо, она перебирает мне волосы. Мои губы подрагивают от с трудом сдерживаемых слез. Ради нее я пытаюсь казаться сильной, но она читает меня как открытую книгу:
– Все хорошо.
– Ты не в себе, если так говоришь.
– Совсем нет, – настаивает она и немного отодвигается, чтобы я могла поднять голову и заглянуть ей в глаза. – Только подумай о том, как близка ты наконец к своей цели.
– А как же ты? – восклицаю я, невольно повысив голос.
Теперь у меня трясутся руки, и я судорожно вцепляюсь пальцами в одеяло.
Ее лицо освещает прекрасная беззаботная улыбка:
– У меня тоже скоро будет все, чего я хочу.
Все последующие дни Линден много времени проводит с Дженной. Но с ней он ведет себя совсем иначе, чем со мной, когда я приходила в форму после неудавшегося побега, или с Сесилией во время родов. В эмоциональном отношении Дженна так и не стала его женой. Линден держится от нее на расстоянии: сидит на стуле или тахте; не ложится к ней в кровать, даже никогда до нее не дотрагивается. Не знаю, о чем они разговаривают, эти двое, муж и жена, которые так и остались друг другу чужими, но мне кажется, что их беседы похожи на тысячи других, ведущихся у постели умирающих. Словно он отдает ей последний долг и закрывает эту страницу своей жизни.
– Ты знала, что у Дженны были сестры? – спрашивает он меня за ужином.
Мы одни в обеденном зале. Сесилия наслаждается редкой для нее теперь возможностью поспать, а Вон вроде бы в подвале работает над своим волшебным противоядием.
– Да, – отвечаю я.
– Правда, она говорит, что они умерли. Несчастный случай.
Стараюсь сохранить невозмутимый вид и продолжать есть как ни в чем не бывало, но это дается мне непросто. Пища падает пудовым камнем на дно желудка. Я не чувствую ее вкуса. Почему же Дженна, хранящая в себе столько обиды, не рассказала Линдену, как на самом деле погибли ее сестры? Возможно, этот разговор не стоил бы затраченных на него усилий. Или сокрытие от него правды превратилось для нее в высшую степень протеста. Она умрет, а он о ней так ничего и не узнает.
– Я никогда ее толком не понимал, – роняет Линден, промакивая рот салфеткой. – Но ты, я знаю, ее очень любила.
– Любила? – переспрашиваю я. – Люблю. Она все еще здесь.
– Да, конечно. Извини.
Остаток ужина проходит в молчании, но сейчас меня выводит из себя даже стук приборов и звяканье тарелок. Линден ведь как слепой котенок. Могу поспорить, после того как я убегу, Вон вручит ему какой-нибудь пепел под видом моего праха. И Линден останется вдвоем с Сесилией, всегда мечтавшей о такой жизни. Чтобы заполнить гнетущую их пустоту, она, скорее всего, родит ему еще с полдюжины ребятишек. Когда не станет Линдена и Сесилии, Вон с легкостью подыщет им замену. Распорядитель из первого поколения, и неизвестно, сколько он еще проживет. Нас всех забудут, и наши спальни займут новые девушки.
Линден и Сесилия. Они очарованы своей маленькой жизнью и даже не догадываются о том, что теряют. Оно и к лучшему. Попрощавшись сначала с Дженной, потом со мной, они похоронят нас где-нибудь в дальнем уголке своего сердца и будут спокойно доживать свой недолгий век, обретя счастье в любовании голограммами и иллюзиями.
Кем бы они могли стать в другое время, в другом месте?
Появляются слуги, чтобы убрать со стола. Линден бросает хмурый взгляд на мою почти нетронутую тарелку.
– Так и заболеть недолго.
– Просто устала, – отвечаю я. – Пойду-ка лягу.
Наверху дверь в спальню Сесилии открыта настежь. Боуэн тихонько гулит, перемежая свое гуканье ритмичным то ли посапыванием, то ли похрапыванием, как это часто делают новорожденные. В комнате темно, он, надо полагать, в своей кроватке не спит, а Сесилия в это время уже десятый сон досматривает. Знаю я, чем все это закончится. Если малыш просыпается, а рядом никого нет, то сразу в слезы. Ну а если уж он расплачется – пиши пропало.
Я собиралась немного поспать, но, похоже, мне придется забрать Боуэна к себе, пока он весь этаж не перебудил. Однако, зайдя в спальню к Сесилии, я нахожу там Дженну. Она сидит на краю кровати в полоске света, льющегося из коридора. Длинные волосы спадают на одно плечо, голова обращена к младенцу, лежащему у нее на руках. За ее спиной, прикрывшись одеялом, сладко спит Сесилия.