ком мяса. Рядом со свертком лежала купленная по дороге мятная жидкость для устранения запаха изо рта. Ею он воспользовался только раз на стоянке, чтобы избавиться от привкуса рвоты во рту. Пшикнул в рот еще раз, приоткрыл двери и выплюнул на мокрый асфальт. Стоящие на остановке люди удивленно глянули на него.
Шесть часов. Шацкий сделал звук погромче и переключился с «Атирадио» на «Зет», чтобы послушать новости.
— Начинаем с трагедии в Варшаве, — радостно сообщил ведущий, т Шацкий подумал, платит ли станция «Зет» меньшие налоги, раз принимает на работу людей с ограниченными умственными способностями и имеет ли статус защищенного работодателя. — В центре города, в окружении высоких деревьев и высотных жилых домов, молния убила женщину, которая шла забрать из садика семилетнюю дочурку. Наш репортер находится в районе Прага-Север.
Теодор Шацкий почувствовал, что прекращает существовать. Он был только органом слуха, отчаянием и надеждой, что то не она. Заехал в «автобусный карман» и выключил двигатель.
— Грохот был ужасный. В жизни не слышал ничего подобного, — рапортовал возбужденный пожилой мужчина. — Мы стояли с женой у окна и наблюдали за молниями, нам обоим это очень нравится. Видели мы и ту женщину, как она бежала, как будто перескакивал от дерева к дереву, чтобы поменьше намокнуть, только она и так была уже вся мокрая.
Шацкий глазами воображения видел всю эту сцену. Видел Веронику: в джинсах, в мокрой футболке, приклеивающейся к телу, с потемневшими от воды волосами, с каплями дождя на очках.
— Вдруг вспышка и сразу же загрохотало, я уже думал, что мне конец, весь двор осветило, меня ослепило, а она так вроде и даже не вскрикнула. Как только зрение вернулось, то увидал, что она лежит.
Репортер: — То был пан Владислав, живущий на улице Щимановского. Скорая помощь прибыла молниеносно; к сожалению, никакие действия по реанимации уже не смогли спасти женщину. Ее дочка в настоящее время находится под опекой полицейских психологов. С варшавской Праги для «Радио Зет» — Марек Карташевский.
Ведущий: — К этому делу мы еще вернемся в новостях в девятнадцать ноль-ноль; гостем «Радио Зет» будет профессор Варшавской Политехники, специалист по атмосферным разрядам. Маршалек[138] Влодзимеж Цимошевич на сегодняшней пресс-конференции заявил, что…
Шацкий не слушал. Уже в пятый раз он набрал номер Вероники, и пятый раз все заканчивалось предложением оставить сообщение. На автопилоте он связался со справочной и получил телефон детского сада, в который ходила Хеля на Шимановского, и позвонил. Там было занято. Теодор попеременно набирал оба номера. Первый не отвечает, второй занят. Он уже собирался звонить Олегу, когда услышал сигнал ожидания, только неизвестно, по какому из номеров.
— Детский сад, слушаю вас.
— Добрый день, Теодор Шацкий, моя дочка у вас в четвертой группе. Мне хотелось бы узнать, моя жена уже забрала ее…
Он был уверен, что женщина сейчас ответит: «Как, пан ничего не знает?». Он практически слышал эти ее слова и уже собирался отключиться, чтобы оттянуть тот момент, когда на все сто станет уверенно, что его жена лежит мертвая на асфальте двора на Праге, сам он сделался вдовцом, а его самая любимая на свете доченька — сироткой.
Он представил, как живет сам с Хелей, как они возвращаются в пустую квартиру. Неужто после чего-то такого таинственный эсбек продолжал ему угрожать? Хотела бы Моника с ним встречаться? Полюбила бы ее Хеля? Он сам был зол на себя за эти дурацкие мысли.
— Минуточку, сейчас выясню, — сказала сотрудница детского сада и отложила трубку.
Шацкий подумал, что та наверняка отправилась за полицейским: сама боялась сообщить. Кто-то взял трубку.
— Привет, Тео, — услышал прокурор мужской голос, и ему тут же захотелось завыть. Слезы ручьем текли по лицу. — Конрад Хойнацкий, Прага-Север. Мы работали вместе где-то год назад по делу скупщика лома, помнишь?
— Курва, да ты просто мне скажи, — прохрипел Шацкий.
— Что я тебе должен сказать?
— Правду, курва, что еще… — начал он рыдать прямо в трубку. Он не мог выдавить из себя уже ни слова больше, желая, наконец-то услышать страшное сообщение.
— Боже, Тео, да что с тобой? Погоди, сейчас дам тебе жену.
Жену, какую еще жену? О чем он говорит? Шацкий услышал какие-то перешептывания.
— Пан Шацкий? — тот же самый женский голос, что и раньше. — Хели нет, мама забрала ее полчаса назад.
Он ничего из всего этого не мог понять.
— А молния? — спросил он, все еще рыдая.
— Ах, ну да, ужасная история. Конрад мне рассказывал. Божечки, как подумаю, что это могло случиться в нашем детском саду, что могла погибнуть мама нашего ребенка… Рыдать хочется… Такая трагедия. Но даю вам Конрада.
Шацкий отключился. Ему не хотелось беседовать сейчас со старым приятелем, который появился в самом худшем месте, в самое неподходящее время. Он опустил голову на руль и плакал, что было сил, только теперь от облегчения. Зазвонил телефон.
— Ну, привет, ты чего так звонишь и звонишь? Что-то случилось? Мы были в магазине, не слышала звонка.
Шацкий сделал глубокий вдох. Ему хотелось во всем признаться, но вместо того он соврал:
— Знаешь, иногда я занимаюсь такими делами, о которых не могу сказать даже тебе.
— Такая у нас работа. Меня бы тоже уволили за сообщения тебе о некоторых процессах.
— К сожалению, сегодня я должен остаться допоздна, и объяснить тебе не слишком-то могу.
— До какого времени?
— Не знаю. Буду в Национальном совете по судопроизводству. Если смогу, вышлю тебе эсэмэску.
— Что тут поделаешь, вот Хеля опечалится. Только поешь что-нибудь нормальное, не кола с батончиком… А то вырастет у тебя пузо, а мне не нравятся типы с барабанами спереди. Договорились?
Шацкий пообещал, что съест салат, сообщил, что любит, и что на выходные возместит Хельке сегодняшнее отсутствие. После чего запустил двигатель и влился в поток машин, направляющихся в сторону Жолибожа.
Крупноблочный дом на Хомичувке был громадным и отвратительным на вид — как и все крупноблочные дома на Хомичувке — а вот квартирка была очень даже ничего, хотя и низкая. И удивительно большой как на одного человека. Метров как бы не шестьдесят. Шацкий держал в руке стакан белого вина со льдом и позволял себя вести. Забитый книгами салон с допотопным телевизором и огромным, мягким диваном в главной роли; в двух комнатах поменьше Моника устроила спальню и гардероб-свалку. Было видно, что эта съемная квартира, меблировка кухни, шкафы и полки говорили каждому: привет, нас изготовили семидесятые годы, когда еще не было Икеи». Прихожая была обита — а как же еще — сосновыми панелями.
И повсюду были фотографии. Приклеенные, закрепленные кнопками, висящие в фоторамках. Почтовые открытки, снимки, сделанные в поездках, снимки каких-то мероприятий, газетные вырезки. Но большинство — все же частные. Моника — совсем еще малыш с надувным слоном; Моника на верблюде; Моника спит на полу с чьими-то (своими?) трусами на голове; Моника на лыжах, Моника на море, обнаженная Моника читает книжку на траве. Был и тот самый снимок, который она присылала — в белом платье на морском берегу. Шацкий глядел, какая она молодая и свежая и молодая на этих фотографиях, так что почувствовал себя ужасно старым. Словно дядюшка в гостях у племянницы. Вот что он здесь делает?
Раньше, еще в автомобиле, он снял пиджак, расстегнул рубашку и подвернул рукава. Но рядом с Моникой — босой, в джинсовых шортах и футболке с репродукцией «Полуночников» Хоппера — он все равно выглядел госслужащим. Эта мысль заставила его усмехнуться. Ведь он и был госслужащим, так на кого ему было походить?
— Я тут думала, не снять ли половину всех этих снимков, когда узнала, что ты приедешь. Даже уже начала, потом махнула рукой и отправилась в магазин. Тебе макароны со шпинатом нравятся?
— А что?
— Что ни говори, время обеденное, так я подумала, что перед кофе стоило бы что-то перекусить.
Девушка была ужасно зажата. В глаза ему не смотрела, голос ломался, кусочки льда в стакане грохотали. И все время она ходила вокруг, чуть ли не подскакивала. Сейчас же побежала в кухню.
— А зачем ты хотела снять эти снимки? — крикнул Шацкий ей вслед.
— На некоторых из них я паршиво выгляжу. Или слишком худая, или слишком толстая, или веду себя как дитя, ну или еще чего-то не так. Ты же сам видишь.
— Вижу классную девчонку в тысяче воплощений. Ну вот тут, правда, прическа ужасная. Ты не слишком молода для афро?
Моника прибежала.
— Ну вот. По крайней мере, эту следовало снять.
И снова убежала в кухню. Шацкому хотелось ее поцеловать, но он предпочел бы, чтобы это возникло само, как вчера. Чтобы все случилось само. А кроме того, он ведь приехал сообщить, что это конец. Он вздохнул. Лучшше, когда это уже произойдет. Он направился в кухню. Моника вынула из кастрюли макаронину и попробовала.
— Еще минутку. Можешь вытащить тарелки из шкафчика над холодильником?
Шацкий отставил стакан на столешницу и взял две глубокие тарелки с голубой полоской по краю, как в общепите. Кухня — пускай и длинная — была ужасно узкой. Шацкий с тарелками в руках обернулся, и впервые за этот вечер они поглядели друг другу в глаза. Моника тут же отвела взгляд, но в это мгновение она показалась мне красивой. Он подумал, что ему хоть раз хотелось бы проснуться рядом с ней.
Устыженный, он забрал стакан и отправился в салон, чтобы покопаться на полке с книжками. Вся эта ситуация показалась ему смешной. Ну вот что он делает? Несколько лет назад договорился на кофе с миловидной девушкой, и вместо того чтобы попросту трахнуть ее, забыть и заняться женой — как делают это все остальные — он глядит ей в глаза и мечтает о совместном завтраке. Невозможно поверить!
При мысли о Веронике и Хеле Шацкий почувствовал укол печали. Чувство вины? Не обязательно. Скорее — печали. Все в его жизни уже произошло. Никогда уже не будет он молодым, никогда не влюбится любовью двадцатилетнего пацана, никогда не влюбится, не считаясь с чем-либо другим. Столько эмоций всегда будут вторичными. Что бы ни произошло, навсегда он останется типом — пока что среднего возраста, а потом все старше — после всяческих переживаний, с бывшей женой и бывшей дочкой, с изъяном, заметным для всякой женщины. Какая-то из них, возможно, и захочет его по расчету — ведь он все еще ничего выглядит, потому что худощавый, потому что имеет постоянную работу, и потому что с ним можно поговорить. Быть может, и он сам на какую-то из них согласится, ведь, в конце концов, вдвоем живется лнгче, чем одному. Но вот сойдет ли кто-то по его причине с ума? В этом он сомневался. Сойдет с ума сам? Шацкий только лишь горько усмехнулся, ему хотелось плакать. Его возраст, его жена, его дочка — сейчас все это вдруг показалось ему приговором, неизлечимой болезнью. Диабетик не может есть птифуры, гипертоник не может скакать по горам, Теодор Шацкий не может влюбиться.