боялись, что я поцарапаю лак. Один дядя говорил: «Это новинка. Это — последнее слово». А ему подсказывали: «Слово отличное, гигиеничное, но только на выставке!»
Потом выставка закрылась, и папа сказал: «Присаживайтесь, товарищи, начнем совещание». Я хотел было выйти в коридор, но папа не пустил. Говорит: «Посиди с нами, ты мне нужен как экспонат».
— Как кто-о?
— Не перебивай, Вовка! Не знаешь, что такое экспонат? Как бы тебе объяснить? Тот, у кого синяк на лбу. Ну, вот… Все сели. И папа начал говорить: «Семьдесят пять лет назад русский ученый Федор Федорович Эрисман изобрел парту. Три поколения прошло через нее. И она морально не устарела! Но загляни сегодня Эрисман не сюда, на выставку, а в школу, он не узнал бы своего изобретения. Розвальни, а не парты! Полюбуйтесь на моего Андрея. Весь в синяках!»
А одна тетя подошла ко мне, погладила по головке и прочитала коротенькие стихи:
Пренебрежением к стандарту
Мы изуродовали парту,
А потому дитячий рост
Мы будем подгонять под ГОСТ.
Потом встает третий дядя и декламирует: «На парте свет клином не сошелся! Да, да, не сошелся! Я могу вам предложить классный гарнитур из двадцати предметов!» А папа ему кричит: «Хоть вы и Гипропрос, а обстановки класса не знаете, там всего пять наименований: парта, стол, стул, шкаф и доска». А я громко подсказываю: «И ты, папа, не знаешь. Мел и тряпку забыл!» Тут все как захохочут. А дядя Гипропрос спрашивает: «Над кем смеетесь?» А четвертая тетя как набросится на него: «Знаем мы ваши гарнитуры! Вы только ими на выставках козыряете!» А пятый дядя поднял указательный палец и говорит: «Нам нужна синица в школе, а не журавль в небе!»
Долго-долго спорил папа с чужими дядями и тетями. Они говорили какие-то непонятные слова: «Проблема парты», «Проблема осанки», «Проблема гигиены». А девятый дядя сказал: «Цыплят по осени считают», «Поживем — увидим».
А мне, Вовка, скучно стало. Я надавил кнопку на папином столе. Открылась дверь, и вошла тетя. Спрашивает: «Вызывали?» А папа говорит: «Нет, это ошибка». А я говорю: «И совсем не ошибка. Я домой хочу! Надоело мне быть экспонатом!»
Вовка отложил в сторону ракету, прищурился и с искренним сожалением сказал:
— Придется тебе и во втором классе с синяками ходить!
…Вот так-то, Андрейка! Проблема синяка не снимается!
Дылда берет след
У околицы, на юру́, стоит, расставив ноги циркулем, Филимон Дылда, несуразный, длинный человек лет сорока пяти. Лисья шапка-ушанка и высокий воротник овчинного кожуха скрывают почти всю его физиономию, похожую на кормовую тыкву. Явственно выступает на тыкве только нос, большой и закорюченный, словно сошник однорядной сеялки.
Филимон держит нос по ветру. А ветер дует со стороны деревни. И боже ж ты мой, какими расчудесными запахами веет оттуда! Иной, может, и не учуял бы их, а Филимон стоит и облизывается. О, у него нос всем носам нос! Любая гончая позавидует. Не нос, а компас.
— Опять закурила Кривая! — ухмыльнулся Дылда, втягивая подвижными ноздрями воздух. — Что ж, пойду наведаюсь.
И принюхавшись для точности еще раз, Филимон берет след. Идет, однако, не улицей-переулочком, а задами, ловко сигает через канавы и колдобины. Подойдя к избе Акулины Копыловой, Дылда приосанился и решительно постучал в дверь. В сенях поднялась какая-то возня, послышался встревоженный голос:
— Это ты, Маруська?
— Отчиняй, Акулина Тимофеевна! Представитель власти, — меняя голос, пробасил Филимон.
Скрипнул деревянный засов, приоткрылась дверь, и Дылда, не поздоровавшись с хозяйкой, ввалился в кухню.
— Так, так, гражданка Копылова… Самогоночку, значит, варим… К тому же из свеколки, да из ворованной… А известно ли гражданке Копыловой, что кодекс за такие штучки предусматривает пять лет с изоляцией!.. Снимай-ка змеевичок! Пойду прогуляюсь до сельсовета с этой трубочкой в качестве обличительного доказательства.
Акулина падает на колени, хватая Филимона за полу кожуха, и причитает:
— Не погубите, Филимон Андреич!.. До гробовой доски молиться за вашу душеньку буду!..
Дылда стоит неприступный, словно каланча, только носом посапывает. И когда самогонщица взяла самую визгливую ноту, «представитель власти» махнул рукой и снисходительно бросил:
— Ладно уж, разревелась, белуга… Всякая палка о двух концах… Закон — дышло…
И, не снимая шапки, уселся за стол, в красный угол.
Волчком завертелась Акулина. Одной ногой в погреб, другой — в чулан. Засвирищала яичница, шибануло пряным ароматом маринованных груздей. И будто из-под земли на столе выросла бутыль, отливающая сизовато-лиловым цветом. Дылда принял позу Иисуса Христа на Тайной вече́ре. Акулина наполнила чайный стакан и преподнесла с поклоном.
— Откушайте, Филимон Андреич, на здоровьичко! — И, отвернувшись к печи, прошипела: — Подавиться бы тебе, дармоеду, чужим добром!
Дылда поднял стакан, понюхал и многозначительно прищелкнул языком.
— Первач!.. Семьдесят четыре градуса!.. Свекольные сливки, так сказать!.. Ну, Тимофеевна, будем живы!
Опорожнив единым духом стакан, Филимон окаменел. Минут пять сидел с выпученными глазами. Затем, опомнившись, сгреб пятерней огурец, и смачный хруст на его железных челюстях огласил избу.
— Я ведь непьющий, Акулина… Как там тебя по батюшке? Из головы вылетело… А к тебе зашел для порядка.
— Известное дело, Филимон Андреич, — отозвалась хозяйка. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!..
— Ты, Кривая, того… Брось свою гнилую философию… Ишь ты, «рак с клешней»!..
Домой Филимон возвращался в глубокие сумерки. Тропинка то и дело ускользала из-под ног, бросая его вправо и влево. По временам он останавливался, с трудом сохраняя равновесие, и ощупывал карманы, набитые кусками сала. Перекинутые через плечо, на шпагате болтались две утиные тушки, снятые Акулиной с чердака. Дылда шел и бормотал под нос:
— Куш за куш… Дышло… Повернул и вышло!
Волка ноги кормят. А Дылду — нос.
— Мне абы на след напасть! — рассуждает он, направляясь на очередную разведку. — А там, будьте уверены, Филимон порожняком не вернется.
Осень — пора богатая. Вышел, принюхался… Паленым потянуло.
— Никак, кабана смолят?! У кого бы это?.. Семен на прошлой неделе своего заколол… Эх, до чего ж хороша была печенка! Марфа Андрюхина намедни со своим подсвинком управилась. Мастерица-баба! И хлебосолка! Два кольца домашней колбасы за один присест умял, да еще ножки на холодец домой принес… Ба, чего ж я кумекаю?.. Дымок-то вьется над Анюткиным подворьем! Что ж, завернем на огонек!
Дылда делает стойку и уверенно идет по следу.
— Мое почтеньице, уважаемая Анюта Евдокимовна! С сальцом-мясцом вас!.. Э-э-э… — протянул Филимон, разворошив сапогом соломенную золу, в которой лежал хряк пудов на десять. — Да вы его, фигурально выражаясь, в костюмчике шуруете?!. Непорядочек!.. И щетинку в дым развеяли и кожицу сгубили… А ведь это — первичное сырье. И его положено в содранном виде сдавать в Заготживконтору. За нарушение закона, гражданочка Лопухова, вас штрафом накроют. Кругленькой полсотней целковых в новой валюте. А долг моей чести, как очевидца, — сообщить по инстанциям… Посему и до свиданьица! До лучшей встречи!
— Да ты что, Дылда, очумел?!. Закон этот давно отменен.
— Тс-с! Товарищ Лопухова! Ты не в курсе дела. Опять ввели его… Закрытым порядком… А вот за оскорбление личности тебе дополнительно раскошелиться придется. Особенно ежели эта личность защищает интересы конторы кожсырья. А у меня аккурат туда оказия… Зайду и доложу!.. Не поминайте лихом, Анюта Евдокимовна!
— Ой и хитер ты, Филимон! Лису вокруг пальца обведешь!.. Чем лясы точить, взял бы да помог разделать кабана! — сдалась Лопухова.
— В соучастники, значит, хочешь меня приплести?!
— А ты, обормот, хочешь задарма́ окорок заполучить?
— Ради окорока можно и поработать, — согласился Дылда и, закатав рукава, начал полосовать кабана.
…Дылда подобен нечистой силе. Он сваливается, как снег на голову, аккурат там, где его совсем не ждут. Бывший пономарь, ныне солист хорового кружка Варфоломей Рождественский, встречая всякий раз Дылду, по привычке осеняет себя крестным знамением и троекратно заклинает:
— Свят, свят, свят!.. Упаси меня, всевышний, сойтись на одной стезе с этой татью в нощи!
А колхозный бухгалтер Мешков — закоренелый атеист. Ему и в голову не приходило, что Дылда и есть та самая «тать», которая действует «в нощи». Пока на своей шкуре не испытал.
Было это накануне октябрьских праздников. Мешков задержался в Доме культуры на репетиции. Драматический кружок готовил к постановке «Любовь Яровую». Расходились за полночь. На улице было темно, накрапывал дождь. Исполнительница главной роли, молодая учительница-комсомолка Нина Калугина попросила Мешкова проводить ее до дому. А жила она на краю села, за оврагом.
Идут они и под свежим впечатлением репетиции громко обсуждают игру Петьки Кузнецова, выступающего в роли Шванди. Только стали спускаться в овраг, вдруг привидение: Дылда. Калугина аж вскрикнула от неожиданности. А тот чиркнул спичкой и, осветив лица встречных, осклабился:
— Наше вам, Михал Иваныч!.. На парочку, значит, прогуливаемся!.. Репетиция, так сказать, представленьице… Ей-то что, она холостая… А тебя, товарищ Мешков, женка и трое ребятишек ждут!.. Хе-хе, моральный кодекс!
— Ты что плетешь, сукин сын? — оборвал его Мешков, возмущенный до глубины души. — И вообще, чего шляешься в неурочный час?!
— Не шляюсь, гражданин бухгалтер, а за порядочком наблюдаю… Общественный глаз, так сказать. Глядишь, завтра все наше Березовое заговорит о романчике Любаши Яровой с этим, как его там… Тебя на суд общественности поволокут, а ей деготьком калиточку вымажут. Кстати, вчера свеженький в сельпо завезли!
Наутро Дылда слонялся возле правления. Выждав, когда закончился наряд и в бухгалтерии остался один Михаил Иванович, он юркнул в дверь.