И решила Галя пожертвовать Мазепой. Посадила кота в мешок и отвезла в Сорочинцы. Сестре подарила. А у нее взяла обрывок старой овчины. Вернулась домой и бросила его в кадушку с бардой.
Сильное оказалось средство. Действенное. Перехворал Ковбасюк, как от прививки. И выздоровел: бросил пить. На бутылку глядеть не может. За версту от запаха самогонного нос воротит. И не дай бог ему черного кота встретить!
Эх, и хохотали доярки, когда Галя делилась с ними опытом лечения мужа. А потом притихли и таинственно начали о чем-то шептаться.
…На утро лихою тройкой по селу прокатился слух: собутыльник Ковбасюка кот Мазепа был бешеный. Всем мужикам, кто пил и закусывал с Аверкием, заговорили бабы, будут делать уколы с целью профилактики.
— Это правду кажуть? — с тревогой осведомился у фельдшерицы Мусий Головченко.
— Сущую правду! — подтвердила та. — Вот и сыворотку готовлю. Страшная штука, Мусий Данилыч!.. После нее полгода маковой росинки спиртного ни-ни. Иначе такая реакция в организме заварится!..
Мусий онемел, как будто врос в землю. И вдруг сорвался с места и что было мочи ринулся из деревни.
Далеко за околицей ему повстречалась Галя. Она везла на арбе кукурузные бодылья, понукая волов.
— Куда это ты, кум, торопишься? — лукаво спросила Ковбасюкова жинка. — Сегодня же вам уколы будут прививать.
Самогонщик пробормотал что-то себе под нос и ускорил бег. Галя оглянулась: у Мусия только пятки сверкали.
Канонада на острове
На пляже в безмолвном одиночестве лежит солидный мужчина, разменявший пятый десяток лет. Бирюзовые волны Азовского моря исподтишка шаловливо щекочут ему загорелые пятки. А он — ноль внимания! Лежит себе, опершись на локти, и рыскает биноклем по острову. В поле зрения наблюдателя стелется однообразная равнина, поросшая типчаком да пыреем. Тишина. Ни единого шороха.
Но вот в отдалении что-то мелькнуло и серым клубком покатилось по траве.
— Р-р-раз! — отрезал вслух мужчина и загнул мизинец.
Часа полтора спустя он загнул безымянный палец:
— Два!
Утомительно человеку лежать в одной позе! Он повернулся на спину, заложил руки под затылок и захрапел. Во сне, очевидно, ему пригрезился третий серый клубок: спящий пошевелил средним пальцем…
Тяжкий крест несет на своих плечах Михей Константинович Живодеров. Попробуй пересчитай косых на острове Канючем! Это тебе не клетка-вольера, а десять тысяч десятин суши. Резо́в заяц-русак: задаст стрекача — ищи ветра в поле! Но наука требует жертв. Поэтому Михей Константинович с восхода до вечерней зари в поте лица загорает на работе.
Не ради праздного любопытства проводит заячью бонитировку Живодеров. Косой нежданно-негаданно превратился в хозрасчетную единицу. Согласно преданию, домашние гуси древний Рим спасли. На долю русака выпал более скромный жребий: спасти Канючий и его управителя — Сивашское заповедно-охотничье хозяйство.
Долгий и зигзагообразный путь прошел косой, прежде чем стать ведущей фигурой на острове. До самой последней поры его не принимали в расчет. Иному зверью отдавалось предпочтение. И в первую голову импортированному из далеких краев.
Три десятилетия назад в городе Эническе один двухэтажный дом украсили вывеской «Управление заповедника», а на остров Канючий выпустили стадо оленей. Хотя олени и неприхотливые животные и кормов у них было вдоволь, но их поголовье росло куда медленнее, чем множился аппарат заповедного хозяйства. Мучимые угрызениями совести, собрались однажды на пикнике охотоведы, биологи, егеря. Изрядно закусив, глава аппарата держал пламенную речь:
— Накладно получается, коллеги! Очень даже накладно. По человеку с четвертью на олений рог!
Потолковали и решили — превратить остров Канючий в «Ноев ковчег»: развести на нем всякой твари по паре — пушных, пернатых, парнокопытных, панцирных…
О том, что сталось с «Ноевым ковчегом», наглядно повествуют экспонаты местного краеведческого музея. Знатоки зоологии делят историю заповедника на шесть эпох: оленеводческую, утиную, сайгачную, сурковую, или байбачную, фазанью и, наконец, заячью.
Первую эпоху они характеризуют так:
— Олень в широтах Канючего стал аборигеном. Разгуливает по острову, щиплет траву, меняет рога. Все, как предусмотрено биологией. Более того, свыкся с безнадзорностью. О нем просто-напросто забыли охотоведы.
От утиной эпохи не осталось ни пуха ни пера. А шуму было на все Приазовье: «Сделаем остров образцовой фермой водоплавающей птицы!» Канючий лежал на пути перелета утки пеганки. Пернатая красавица очаровала островитян. «Эх, сделать бы ее оседлой!» И стали приручать кочевницу: рыли норы для гнезд, подкармливали. Но не клюет пеганка на приманку! Тогда постановили скрестить дикарку с херсонским селезнем. Увы, и эту затею постигла неудача. Перелетные взмыли в синее небо — и поминай, как звали. А домашних селезней какой-то заезжий браконьер перестрелял до единого. И только чучело утки пеганки, выставленное в музее, напоминает современнику о дерзновенных замыслах.
Наступила следующая эпоха — сайгачная. О, это была чудо-эпоха! Сколько легенд сложено о ней! Наиболее достоверная из них гласит:
«В лето 1948-е на остров Канючий выпустили табун редкостного зверя, напоминающего собою гибрид между лосем и кроликом. В табуне было тридцать голов и тридцать хвостов. Семь дней и семь ночей новоселы изучали обстановку и, как подметил местный фенолог, то и дело поглядывали в сторону большой земли. На восьмое утро, когда начался отлив и обнажилась песчаная стрелка, связывающая остров с материком, вожак встал на дыбы и издал трубный звук. Животные навострили уши. Спустя мгновение у табуна только копыта засверкали. Старший егерь стоял на холме и восхищался: „Да, это подлинные сайгаки! Разве способна какая-нибудь другая тварь скакать со скоростью 75 километров в час! Нет такой твари на земле, окромя сайгака. На Кавказ дали дёру, на родину“».
— Не прижился сайгак, авось, приживется байбак, — рассудили работники заповедника. — Этот звереныш далеко не убежит: лапы коротки! Да и по натуре он домосед. Выроет нору, обзаведется хозяйкой — и живет кум королю!
Сказано — сделано. Сторговали в соседнем заповеднике сорок сурков-байбаков, привезли на остров и вытряхнули подальше от стрелки. Обживайтесь, мол. А пора стояла знойная, земля запеклась, как камень. Куда там лапами — заступом норы не выроешь… Что оставалось делать беднягам байбакам?! Они последовали примеру своих предшественников. Как им удалось ретироваться с острова, уму непостижимо!
— Опять незадача! — подытожил директор, имя которого кануло в Лету. И написал в управление, что-де на острове от зверя и птицы ступить некуда. Канючий, так сказать, кишмя кишит.
А коли так — быть острову заповедно-охотничьим хозяйством. Новая фирма — новый директор. Бразды правления взял тот самый Михей Константинович Живодеров, который лежит сейчас на пляже и по пальцам считает зайцев.
— Выручай, косой! — заклинает он, пригибая перст указующий. — Вся ставка на тебя!
На первых порах Живодеров задумал превзойти всех своих предшественников, преобразить Канючий в райскую кущу: развести несметные стаи жар-птиц — павлинов и фазанов.
— Эта дичь наверняка приживется, — убеждал он сослуживцев. — На подъем она тяжела: пролетит какой-нибудь десяток метров — и вся недолга. Недаром же классификация пернатых относит ее к отряду куриных.
Не успела райская птица гнезда свить, как в журнале «Охотничьи рассказы» появилась «утка». Она вылетела из-под пера научной сотрудницы Феклы Прялкиной-Оболенской. Фекла Станиславовна извещала, что фазан — «типичный моногам», то есть одноженец. «Уж если он избрал подругу жизни, то останется верным ей до гроба. Никакому соблазну не поддается. Повстречай он на своем птичьем пути трижды раскрасавицу — даже бровью не поведет. Завидное постоянство! Эту особенность характера и не учли организаторы фазаньей фермы. Они закупили особей один к двенадцати: на каждого петуха дюжину самок. Отсюда и большая яловость стаи. Однако моногамия не помешала бурному размножению поголовья птицы. Фазан стал аборигеном Канючего. Симпозиум фазановедов не без основания констатировал, что недалеко то время, когда фазан окончательно затмит оленя».
Если кому из читателей вздумается поохотиться в пределах Канючего, то заранее предупреждаем: не тратьте, куме, силы — «моногам» столь же редок, как и сказочная жар-птица!
Много охотничьих заповедников во владениях министерства. За всеми не углядишь. Но дошли-таки руки и до Канючего. Пригласили Живодерова в Москву и заставили отчет держать. Выслушали и прослезились… от умиления:
— Молодец, дорогуша! Оправдал наши надежды.
И повысили директору оклад на столько и еще полстолько. А на прощание, сами того не подозревая, подсунули ему горькую пилюлю.
— Четыре года ты, браток, процветаешь на острове. Четыре миллиона целковых субсидировали мы тебе на обзаведение. Пора бы и об отдаче подумать. Переходи-ка на хозрасчет. Покажи пример энтузиазма!
Живодеров словно ежа проглотил. «Перегнул, — подумал он про себя. — Оказывается, и очки втирать нужно в меру!»
Возвращался домой хмурый, как туча. У Эническа дорогу ему перебежал заяц.
— Не к добру! — молвил шофер.
— Предрассудки! — просиял Живодеров. — На ловца и зверь… Заяц нынче в цене: две красненьких за голову.
— Бог с вами, Михей Константинович! Да ведь за эти деньги телка можно купить.
— Сам удивляюсь! Но таков нынче тариф на живых зайцев. Видать, переводятся косые, как ихтиозавры. И как я, голова садовая, раньше не додумался сделать ставку на этого скакуна, на этого рысака-русака! Давно надо было обуздать зайца!
Отдохнув с дороги, директор приказал свистать всех на палубу служебного катера «Голубой дельфин». Да не с пустыми руками, а при полной амуниции, с ружьями, контрабасами, с котелками и барабанами. «Объявляется казарменное положение!» — провозгласил он перед строем. «Слушаемся!» — гаркнула невпопад Фекла Станиславовна и затянула походную песню.