— Ку-ка-ре-е-ку-у!
— Ты что, с ума спятил, непутевый! — цыкнула на него сестра. — Что глотку дерешь?!
— А ты не ругайся, дорогая, — ухмылялся Петряшин, — петушок золотой гребешок скоро пожалует собственной персоной. Коляску просит подать на станцию. Куд-кудах! Куд-кудах!..
Вскинул сумку на плечо и, загоготав, вышел из дежурки. А полчаса спустя к сестре прибежала кастелянша Дора и этак таинственно осведомляется:
— Говорят, наша Елена Васильевна каких-то необыкновенных петухов выписала?!
— Глупости! — сердито бросила сестра. — Мало ли чего телеграф может намолоть.
Но слух о петухах пошел гулять по всему санаторию. Трактовали его всяк со своей колокольни. Шеф-повар Кирьяныч жарил кабачки на завтрак и рассуждал примерно в таком разрезе:
— Молодец Елена Васильевна! Ей-богу, молодец! Что такое петушок в условиях санаторной кухни? А вот что, разлюбезные! Бульончик — раз, диеткотлетка — два. — Кирьяныч считал и загибал пальцы на левой руке: — Чахохбили — три, цыплята табака — четыре… Опять же суп из потрохов, отварная ножка с кизиловой подливкой…
По-иному реагировал на телеграмму завхоз Шуркин. Он сидел в своем рабочем кабинете, отгороженном в конце коридора грязелечебницы, и гремел в телефонную трубку:
— Кто такой этот Коробков? О каком курятнике он заговаривает нам зубы по телеграфу? Ах, не знаете… Ну, так вот что, милочка, пусть Красновидова сама встречает этого куриного гостя… Что, что?.. Красновидова на конференции?!.. Как хотите, не я заваривал кашу…
Бросил трубку, одумался. Зря, кажись, нагрубил сестре. Разве виновата она, что приняла телеграмму?! Человек новый, исполнительный. Врачи уважают ее… Да, погорячился…
Шуркин накинул плащ и вышел из кабинета. На усадьбе ему повстречался плотник Воскобойников.
— А, кстати, Иван Кузьмич! — обрадовался завхоз. — К субботе надо будет временный курятничек устроить.
— Это для чего ж? — заикнулся плотник от недоумения.
— Красновидова решила, видите ли, подсобным хозяйством обзавестись, — пояснил Шуркин. — Курей для санатория закупила.
— Похвальное дело задумано, Пал Николаич, — оживился Воскобойников. — Сколько лет объедки на помойку выбрасывали… Эх, какое поголовье можно бы откормить!
— Не положено в санатории дичью заниматься, — уклончиво ответил завхоз.
В пятницу под вечер вернулась из Москвы Красновидова. Настроение у Елены Васильевны было, как говорят, приподнятое. Конференция терапевтов высоко оценила ее новый метод лечения гипертонии. Министерство здравоохранения решило издать труд Красновидовой отдельной книжкой.
Когда Елене Васильевне показали телеграмму Коробкова, она, пробежав ее глазами, разразилась звонким хохотом.
— Уморил Сергей Сергеич!.. Ой, уморил!.. Петухи поют! Ха-ха-ха!.. Мяса — сто два, молока — четыреста восемь. Орел! Настоящий орел! Завтра нужно обязательно встретить его и поместить во флигеле, — предупредила она дежурного врача. — Человек хворый, пусть хорошенько отдохнет.
Затем рассказала историю этой загадочной телеграммы.
— Вам тоже небезынтересно послушать, — обратилась Красновидова к отдыхающим, среди которых были председатели колхозов и секретари партийных комитетов.
Те охотно согласились. Вышли в гостиную, разместились, и Елена Васильевна начала:
— Прошлый год в это самое время лечился у нас Коробков Сергей Сергеич. Ну, кто такой Коробков, вы, должно быть, лучше меня знаете. Это председатель верхневолжского колхоза «Маяк революции», Герой Социалистического Труда, человек известный. Приехал он к нам усталый, болезненный. Страдал бессонницей, жаловался на головные боли, да и сердце у него пошаливало.
Трудно было лечить такого больного. И не потому, что мы, врачи, не понимали чего-нибудь. Нет! Натура у человека неподатливая. Иной раз напомнишь ему: «Сергей Сергеич, для вашего организма нужен абсолютный покой», — а он с иронией: «Вот получу письмо от своего заместителя, тогда и успокоюсь». К слову сказать, писали ему довольно часто. Заместитель председателя Доханин аккуратно информировал его о колхозных делах. И кто знает, что больше беспокоило Коробкова: болезни или письма заместителя?
Получит, прочтет и до утра глаз не смыкает. При обходе спросишь, бывало: «Как почивали?» А он опять о своем: «Все бы ничего, да вот удои снизились. Придется вам, доктор, досрочно выписывать меня. Не могу, конец года».
В те дни газеты печатали рапорты передовиков села. Коробков вооружался газетой, шел ко мне в кабинет и, потрясая ею в воздухе, убежденно говорил: «Смотрите, какие дела творятся на свете! А вы хотите, чтобы я пластом лежал… Не выполнят они без меня обещания. Вы понимаете, доктор? Восемьдесят центнеров мяса и триста центнеров молока на сто гектаров земли не шутка! Эту цифру с умом нужно добывать…»
Срок лечения Сергея Сергеича подходил к концу. Здоровье его заметно пошло на поправку. Он лучше стал спать, при встречах с докторами шутил, рассказывал смешные истории. И вдруг, будь она трижды неладна, телеграмма из колхоза. Телеграфировал тот же Доханин. Чем бы, вы думали, он порадовал Коробкова? Послушайте! Содержание этой телеграммы я, как сейчас, помню:
«Вчера приобрел у колхозников тысячу петушков, полторы тысячи кур, пятьсот подсвинков и сдал в мясозаготовку. План выполнил. Можете рапортовать».
Дружный хохот слушателей потряс гостиную. Люди смеялись и восклицали:
— Вот так удружил!
— Одним махом выполнил!
— Иные и в этом году так поступают!
— Ну, не скажи, таких теперь немного!
Когда шум в гостиной затих, Елена Васильевна продолжала:
— Вам, конечно, весело сейчас, но Коробкову тогда не до смеха было. Не подоспей наша помощь — печально закончилась бы история. Две недели на уколах его держали. Еле-еле поставили на ноги. А после этого еще месяц пролежал на особом режиме…
Уезжал домой в канун Нового года. Когда подали машину, Сергей Сергеич забежал ко мне попрощаться. «Извините, — говорит, — Елена Васильевна, что столько хлопот причинил вам». Пожал руку и направился к выходу. Я хотела проводить его до машины. Вдруг он остановился у порога и молвит: «Разрешите, Елена Васильевна, об одном условии с вами договориться». «Пожалуйста, — отвечаю я, — всегда готова послушать больного». А он поправляет: «Не больного, а председателя колхоза, коммуниста».
— Коробков не растеряется! — заметил кто-то из слушателей. — Ну, а какое условие поставил он перед вами?
— А вот какое, — отвечала Красновидова. — Сергей Сергеич сказал: «Жив буду, через год снова приеду к вам лечиться. Но при одном условии: если дам на каждую сотню гектаров сто центнеров мяса, четыреста центнеров молока и пальцем не трону живности колхозников». Понимаете теперь смысл телеграммы?!
— Вот оно что! — воскликнул секретарь парткома, сидевший напротив Красновидовой. — А тут ваши работники с ног сбились, птичник хотели строить.
Гостиная снова огласилась хохотом…
…Расходились в хорошем настроении. Завхоз Шуркин, казалось, летел на крыльях. У него гора свалилась с плеч. Он торопился предупредить плотника Воскобойникова, чтобы тот не хлопотал понапрасну насчет курятника. Ошибочка, мол, случилась…
Эх, тачанка!
Разные чудеса случаются на белом свете. Одним из них человек дает научное толкование, другие относит к сфере фантастики, а третьи с ухмылкой зачисляет в разряд «охотничьих рассказов». Но такое чудо, которое произошло на Тверском бульваре, не лезет ни в какие ворота. Всем чудесам чудо!
Дело было так… Ветер разогнал над Москвой стаи туч, и в чистом небе зарделось долгожданное солнышко. От памятника Александру Сергеевичу Пушкину к Никитским воротам и в обратном направлении нескончаемой вереницей циркулировали коляски. В каждой лежал укутанный пуховым одеяльцем пассажир с носиком, похожим на кнопку, налитыми, точно спелые ранетки, розовыми щечками и маленьким ротиком, плотно запечатанным соской-пустышкой.
Пенсионерка Авдотья Михайловна совершала утренний моцион со своим пятимесячным внучонком Алешенькой. Тот щурил от света голубые глазенки и тихонько посапывал. Не красноречивы карапузы в таком возрасте. «Уа-а», «уа-а!» — вот и все их слова. А бабушке так хочется, чтобы ее Алешенька поскорее начал лепетать что-нибудь осмысленное!
— Скажи «ма-ма», лапонька! — пристает к внучонку Авдотья Михайловна. — Сложи губоньки вот так, родименький… И — «ма-а-ма-а».
Алешенька надул щечки и с силой вытолкнул язычком пустышку, которая задела бабкину шляпу и рикошетом отлетела в сугроб.
— Извиняюсь, достопочтенная Авдотья Михайловна, — сказал он папиным басом. — Но молчать более не могу! Гражданская совесть не позволяет!.. Хотел бы я знать, кто сколотил мне этот рыдван и назвал его детской коляской?!
Бабка от изумления застыла, как дорическая колонна. У нее отнялся язык. Она ни ушам, ни глазам своим не верила. А Алешенька и вовсе распоясался — выпростал правую ручонку из-под пеленок и пухленьким кулачком стукнул по подлокотнику.
— Кто, спрашиваю я?
Подлокотник со звоном отлетел прочь.
— Дядя бяка! — раздались голоса из соседних колясок.
И по всему Тверскому бульвару эхом прокатилось скандирование:
— Дядя бяка! Дядя бяка!..
Подогретый единодушной поддержкой сверстников, Алешенька выпалил с сердцем:
— Пропадай моя телега, все четыре колеса!.. Да ежели бы я умел ходить, клянусь соской, дошел бы до самого дедушки совнархоза!
Сказал и как воды в рот набрал.
Когда Авдотья Михайловна пришла в себя, то решила, будто все это ей примерещилось. И только разбитый подлокотник коляски напоминал, что чудо свершилось наяву.
…Хотя и мал Алешенька и жизненный опыт у него невелик, но в принципе он прав. Может быть, резкий тон взял по отношению к старшему, то есть к «дяде», который смастерил ему «рыдван»? Но младенца понять надо: наболело!..
Каково детскому сердцу, когда от коляски лошади шарахаются в сторону? Кузов ее скопирован с боярской кареты елизаветинской эпохи, а ход, или, как ныне говорят, шасси, взят с крестьянской телеги времен Великого Новгорода. Прокатишься туда-сюда по Тверскому и все печенки-селезенки растрясешь.