Тем, кто не видел Алешкиного экипажа, некоторые представления о его форме, цвете и габаритах можно получить из протокола экспертного совета Союзглавторга:
«Внешний вид безобразный, оформление грубое, конструкция устаревшая. Тент неприемлемый. Дерматин мрачного цвета, плохого качества и прибит к каркасу шплинтами с выступающими концами, могущими поранить ребенка. Сиденье короткое. При положении лежа спинка находит на сиденье. Ход шумный. Вес очень тяжелый».
Мы, безусловно, понимаем, что экспертам не положено прибегать к эпитетам, сравнениям, метафорам, гиперболам и прочим художественным средствам описания. А жаль! Если бы они воспользовались этими средствами, их протокол заиграл бы иными красками и гораздо более объективно отразил бы внешний вид экипажа.
Что значит «тент неприемлемый»? Он на коляске, как седло на корове! А дерматин? Видимо, предназначался он для катафалка. Или шплинты… Да это же кузнечные гвозди, «могущие» не только «поранить ребенка», но и асфальт располосовать! Опять же взять сиденье… «При положении лежа» у младенца остаются на весу такие «детали» тела, как голова и ноги. «Ход шумный» — это значит, что коляска громыхает, как пустая бочка, пущенная под откос. В заключение остается сказать: эх, шарабан мой, да таратайка!..
Устами младенца глаголет истина: «Дядя бяка!»
Переборщил Алешенька лишь в одном. В пылу гнева он поклялся дойти до самого совнархоза… Ну куда тебе, карапузу! Да знаешь ли ты, где этот совнархоз находится? За горами, за лесами, за широкими долами, во сибирском во городе, аж по ту сторону Иртыша… Это его изделие купила тебе бабушка. Купила и грустно молвила:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Не знаю, есть ли у сибирских колясников дети… Совести, однако, у них нет!
Но коли уж говорить начистоту, ты, Алешенька, родился в рубашке… Погляди-ка вон на свою соседку Людочку Соловьеву, в какой карете она выезжает на Тверской бульвар… Жаль, ты незнаком еще с сельскохозяйственной техникой! А то бы сразу определил, что Людочкин экипаж есть самая обыкновенная ручная сеялка для огородных культур. Тот же ящик, то же дышло, та же ходовая часть. Только и разницы, что вынут высевающий аппарат и вместо сошников поставлен лемех, названный подножкой… Наверное, конструкторы западноукраинского «Сельмаша» спроектировали не коляску, а универсальный агрегат: зимой катать малыша, весной сеять морковку, а летом разрыхлять междурядья… Словом, как поют на Украине: «В понедiлок вiяла, у вiвторок сiяла, в середу возила…»
А помнишь ли ты, Алеша, как гостил у тебя на масленице двоюродный братишка Санька с Малой Бронной? Видел фургон, в котором его мама привезла? Ни в сказке сказать, ни пером описать. К лафету из тавровых балок привинчена… плетеная корзина, очень смахивающая на лапоть с ноги былинного богатыря. Острые концы прутьев торчат, словно рогатки. Санькина мама тогда похвалилась:
— Сестра прислала из Чернигова. Там эти коляски как блины пекут. На кооперативных началах: завод «Металлист» платформы штампует, а фабрика лозовой мебели «лапти» плетет.
Пока мама говорила, Санька повернулся в своем экипаже, разодрал распашонку и закричал: «А-а-а!» Очевидно, хотел сказать: «А-а-а подать сюда черниговских ляпкиных-тяпкиных!»
Эх, и заварил же ты кашу, Алексей Васильевич, пузырь этакий! Так разошелся на Тверском бульваре, что тебя услышали в Союзглавторге. Услышали и решили проверить твое устное заявление. Вызвали в Москву дядей с тридцати и трех предприятий, кои имеют прямое отношение к детскому транспорту. И каждому наказали: приезжай со своей коляской!
Вот зрелище-то было! Торговая палата, где остановился обоз, превратилась в постоялый двор ямских бричек с вензелями, рыдванов с балдахинами, шарабанов с облучками и бляхами…
Собрались в палате знатоки-эксперты. Пришли мамы, папы, бабушки, дедушки. Посмотрели на коляски, покачали головами и сказали:
— Дальше ехать некуда!
А дяди, которые привезли коляски, покраснели, опустили глаза и покаялись:
— Виноваты. Конструкцию сняли с тарантаса. А за колер судите наших поставщиков. Дерматин дают, что тряпку, красят не то сажей, не то гуталином. В общем, из отходов мастерим коляски.
Правду, Алеша, сказали дядюшки. И даже кое-чего не договорили. Они умолчали, например, о техническом прогрессе в коляско-санкостроении. Научишься ходить — возьми бабушку за руку и загляни на Сущевский вал, в цеха Московского завода по производству летнего и зимнего детского транспорта. Только, боже тебя храни, не сломай ножку, когда будешь подниматься на голубятню или спускаться в подвал сарайчика, где размещена заводская техника! Ты увидишь поистине музейные редкости: допотопные зубила, кувалды, тиски, залатанный кузнечный мех, наковальню.
Всем этим недвижимым имуществом завод был щедро оснащен трестом… Есть, малыш, такая поговорка: «На тебе, боже, что мне негоже». Старая, как тот кузнечный мех. Но иные дяди продолжают действовать по этой поговорке. «Эка важность — детская коляска! — рассуждают они. — Сбил, сколотил — вот и колесо, сел да поехал — эх, хорошо!..» А забывают конец этого присловья: «Оглянулся назад — одни спицы лежат!»
…Не журись, однако, Алешка! Твою острую критику мы предаем широкой гласности. И будь уверен: твои меньшие братишки и сестренки получат не рыдваны с балдахинами, а чудо-коляски! У нас много хороших дядей, мастеров на все руки. Они сделают тебе и самоходный экипаж, и санки-самокатки, и ковер-самолет, на котором ты полетишь к далеким звездам!
Баталия на асфальте
Декабрь 1938 года. Лютует дед-мороз. Старуха зима замела снегами подмосковные поля и рощи.
На юру́, обочь Подольского шоссе, возвышается красивое белокаменное здание. Возле здания разбит диковинный табор. В сугробах стоят канцелярские столы, на столах громоздятся железные бороны, ящики с колбами, глиняные горшки, книжные полки… Ярким пламенем полыхают костры. Вокруг огней толпятся люди в тулупах.
У парадных дверей переминается с ноги на ногу дюжий детина с посохом.
— Зря, мил человек, людей морозишь, — раздается хрипловатый голос от костра. — Не откроешь засовы подобру-поздорову — сами вселимся!
— Русским языком говорю вам: пущать не велено, — отвечает привратник.
В полночь, когда табор, казалось, почил крепким сном, человек с посохом отлучился в сторожку руки-ноги обогреть.
А на рассвете парадные двери были снесены с петель. Диковинный табор перебрался в просторные кабинеты и лаборатории, пахнущие свежей масляной краской.
Январь 1939 года. Приемная начальника Главка научных учреждений Петра Петровича Головина.
— Это же вопиющее беззаконие! — горячится директор Института пчеловодства Иван Андреевич Дымарёв. — Здание наше! Мы строили, тратили деньги, готовились к приему колхозных пчеловодов, а тут — на́ тебе!.. Явились нежданные-незваные, своротили двери и самовольно оттяпали половину корпуса… На крыше, что ли, прикажете курсантов размещать?!
Помощник начальника невозмутим, как изваяние:
— Зря, товарищ Дымарёв, расстраиваетесь. Петр Петрович сказал: Институт свекловичного полеводства освободит вашу законную площадь через тройку месяцев. Посудите сами: что ему делать на Подольском шоссе? Бороновать асфальт? Придет весна — перебросим его в свекловичную зону.
Просветлевший директор пожелал помощнику начальника доброго здоровья и удалился со спокойным сердцем.
Июнь 1940 года. Возле фундамента белокаменного здания на пять с половиной шагов вширь и на целых восемнадцать шагов вдаль раскинулась свекловичная плантация. Десятка полтора научных сотрудников, кто с тяпкой, кто с лейкой и ушатом, кто с записной книжкой, осторожно ступают между чахлых растений. Рядом — вегетационный домик. Под его стеклянною крышей агрохимики и лаборанты льют воду в горшки с посевами свеклы.
То тут, то там слышится вежливое:
— Извиняюсь, я, кажется, вам на пятку наступил!
— Простите, вы у меня склянку выбили из рук!
Положительно разминуться негде!
Май 1945 года. Кабинет П. П. Головина.
Петр Петрович подписывает приказ за № 999 «О работе научно-исследовательского института свекловичного полеводства».
Пункт третий приказа категорически гласит:
«Комиссии в составе Н. П. Трезвонова, М. И. Заиграева и Пустоваленко-Драчковского в двухмесячный срок подыскать в свеклосеющей зоне соответствующую базу как место постоянного пребывания института».
Июль 1947 года. Минуло каких-нибудь двадцать шесть месяцев, и комиссия докладывает начальнику Главка: место для института найдено.
«Нами была осмотрена Рамоньская селекционно-опытная станция в 35 километрах от Воронежа. Местность представляет собой лесное урочище первозданной красоты. Станция располагает земельным массивом в тысячу гектаров, жилыми домами, лабораториями, хозяйственными постройками. Буквально у границ земель станции возвышается дворец. Этот дворец является чудесным памятником архитектуры».
Но ни живописание пейзажа, ни экскурс в область архитектурного искусства не возымели своего действия… Шли дожди, мели снега́, докладную комиссии и приказ за № 999 засыпала архивная пыль.
Свекловоды с присущей им откровенностью размышляют:
— Что нам памятник архитектуры где-то под Воронежем! В подмосковных местах памятников в тысячу раз больше! А что касается пейзажей, то сам Левитан доказал их несравненное превосходство.
За девять лет искусной волокиты институт глубоко пустил корни в Подольское шоссе. Слился с асфальтом!
Июнь 1949 года. Кануло в Лету еще двадцать три месяца. В сто сорок солнц пылал летний небосвод. Свекловоды поливали корнеплоды в горшках. Поливали из пробирок и колб, бюреток и реторт дистиллированной водой, которую «выгоняли» в котельной. И вот однажды утром, в «оросительную страду», на дверях котельной появился пудовый замок. Рядом висела жестянка. На ней череп и скрещенные берцовые кости. Свекловодов обуял страх. Радости пчеловодов не было предела.