— Мы их не мытьем, так катаньем! — гремело в одной половине здания.
В другой половине страх сменился авралом. Завхоз Фома Чугунков созвал авторитетную комиссию. Был составлен «Акт о повешении замка на место общественного пользования». Акт актом. Свекловоды отдавали себе ясный отчет, что пока их письменный вопль будет услышан, корнеплоды завянут. И они решили взять котельную штурмом. Завхоз вызвал молотобойца:
— Взмахни-ка, детинушка, разок-другой своею кувалдой!
После первого взмаха по цементному полу со звоном покатились скобы дверного пробоя.
Пасечники не замедлили прореагировать на это водворение со взломом. Они сочинили ультиматум: «Институт пчеловодства не может спокойно мириться с бездушным отношением к дверным запорам. Котельную мы вынуждены снова закрыть, а дело о самочинствах вашего института передать на рассмотрение следственных органов».
Потерпев поражение в битве за котельную, пчеловоды не капитулировали. Нет! Они провели передислокацию сил и предприняли генеральное наступление на территорию двора. Накануне этого памятного дня свекловоды возвели подле своего вегетационного домика фортификационное сооружение — небольшой заборчик. Не успели они вбить последний гвоздь, как на место происшествия прибыла комиссия из архитектурного управления. Оказывается, «забор не был предусмотрен генеральным планом строительства». За свою необдуманную инициативу свекловоды поплатились штрафом в сумме 15 тысяч рублей.
Потирая руки, пчеловоды начали готовить следующий рубеж для атаки. Направление удара вынашивал заместитель директора Григорий Троекуров. Его взор остановился на водонапорной башне.
— Афонин! — гаркнул он водопроводчику. — С этой господствующей высоты я нанесу стратегическое поражение корнеплодникам!
Афонин недоуменно пожал плечами.
— Эх, какой ты непонятливый, Афонин! Неужели не догадываешься, что водопроводные трубы проходят по нашей земле, и, следовательно, в нашей власти перекрыть их? Я заставлю этих свекловодов пить из лужи!
На следующий день по дороге в соседнее село растянулся обоз, громыхающий бочками, ушатами и пустыми ведрами. Свекловоды организованно двинулись по воду. А к вечеру представитель санитарной инспекции составил акт: «Мной, участковым ГСИ Бойковым Е. М., выходом на место в институт установлено нижеследующее: граждане института свеклы вынуждены пить мутную воду из пруда со всеми вытекающими из него последствиями».
А спустя неделю между враждующими сторонами нежданно-негаданно воцарилось перемирие.
В белокаменное здание на юру́ пришла из Главного управления бумага. Петр Петрович патетически сообщал: «Вопрос о переводе Института свекловичного полеводства рассматривался на расширенном заседании. Принято решение перевести институт с 1 января 1950 года. Поднят также вопрос о перебазировании Института пчеловодства».
Сотрудники двух институтов коллективно прочли послание и в один голос заявили:
— Свежо предание, да верится с трудом!
Январь 1952 года. Субботний полдень. Мы переступаем порог той парадной двери, которая сто пятьдесят шесть месяцев назад была сорвана с петель.
Много воды утекло с тех пор. Даже дистиллированной.
Иван Андреевич Дымарёв — директор Института пчеловодства — за эти годы изрядно поседел. У свекловодов сменилось четыре директора. Бывшие пионеры выросли, окончили аспирантуру и пишут диссертации.
— Как бегут годы! — мечтательно говорит Иван Андреевич. — Будто вчера мне обещали освободить через три месяца аудитории для учебной работы…
…Мы проходим в ту половину здания, где «временно» обосновался Институт свекловичного полеводства. Заглядываем в один кабинет — пусто, в другой — ни души, на третьем — замок. В четвертом застаем живого человека. Девушка, укутанная пуховым платком, охотно отвечает:
— Вам директора? Извиняюсь, профессор Чернягин у нас исполняет обязанности, а работает в министерстве. Заведующего отделом экономики?.. Видите ли, — смутилась девушка, — в институте сегодня… банный день. Впрочем, здесь, кажется, Людмила Васильевна, ученый секретарь…
Людмила Васильевна Оленева знакомит нас с тематическим планом на грядущее лето. Вместе с нею осматриваем безлюдные лаборатории и механические мастерские, напоминающие собой деревенские кузницы шестидесятых годов прошлого столетия.
Во всю длину полутемного коридора с проломанным полом стоит грубо сколоченное дощатое корыто. К его бортам привинчены два рельса. На рельсах водружена пара колес не то от вагонетки, не то от дрезины.
— В этом корыте, — объясняет Людмила Васильевна, — предполагалось испытание лапчатого культиватора. К сожалению, до снегопадов не успели земли натаскать. Придется отложить до весны…
Годы 1957―1963-й. Далеко от Москвы. На приволье, среди колхозных полей, оба института вдохновенно творят общее дело: помогают труженикам деревни выращивать высокие урожаи свеклы, добывать богатые сборы меда. Один — на Оке, другой — на реке Воронеж. Дело спорится…
И былые споры забыты. Недаром говорится: вместе тесно, а порознь скучно. Ученые ездят друг к другу в гости. Делятся опытом, радуются успехам коллег. И от колхозников почет и уважение.
Наука расправила плечи. На вольном воздухе, в безбрежных просторах степей, лесов и лугов каждый ученый несет большой «взято́к» в общенародный улей.
Теперь ни пчеловодов, ни свекловодов арканом не затащишь на Подольское шоссе!
А иные институты и сейчас цепляются за асфальт, бочком прижимаются к городу.
Выдь на Волгу! Загляни на окраину Саратова. Сколько аграрников приютилось в стенах одного почтенного учреждения, именуемого Научным зерновым институтом! Город надвинулся на него с трех сторон, на полях у него выросли… кварталы многоэтажных зданий, а он сидит себе и в ус не дует. Пользы от такого института — как от козла молока.
И в Омске научный институт растворился среди городских кварталов. И в Краснодаре. И в Днепропетровске. И еще кое-где.
Незавидна роль того аграрника, который строит свою агротехнику на… тротуаре!
Последний звонок
Заходит ко мне однажды председатель завкома.
— Слыхал, в отпуск собираешься, Матвей Егорыч? — спрашивает.
— На июнь запланировал, — отвечаю.
— Пора бы о путевочке побеспокоиться!.. Куда тебе: в Кисловодск или на Рижское взморье?
— Нет, Лукич, задумал я нынче отдохнуть на родине, под Рязанью. Давненько не наезжал туда. Эх, до чего ж расчудесные места!.. Перво-наперво парк — столетние липы, дубы в три обхвата, соловьи заливаются. А сады, а рыбалка!.. Сидишь на зорьке под кустиком, туман эдак стелется, а ты с поплавка глаз не сводишь… Пруды на двадцать верст раскиданы, словно зеркала блещут…
— Ну и художник же ты, Егорыч, поди как расписал!..
Неделю спустя упаковал я свой чемоданчик, уложил рыболовецкие снасти — и айда в путь-дорогу. Настроение приподнятое, мечты в голове роятся.
В Троекурово прибыл перед рассветом. Кругом было такое благоухание, что не до сна. Оставил я свои вещички у племянника, а сам с удочкой — на промысел, чтоб зорьку не прозевать.
Спускаюсь с бугра, но прохлады что-то не чую. Оглядываюсь окрест: заблудился, что ли?.. Места будто знакомые, а география совсем иная. Где были пруды — наметаны копны сена; плотина вся разворочена, вроде на ней археологическая экспедиция поработала. Прилег я под стогом и взгрустнул…
…Погода стояла на редкость знойная. От солнца, как от мартена, жаром несло. В один из таких дней возвращался я из парка и завернул к директору совхоза.
Под сенью густых акаций сидел пожилой, грузный человек и черпал из кадки квас со льдом. Рядом в деревянном корыте плескался селезень.
Познакомились мы, разговорились. Иван Иванович оказался приятным собеседником. Слово за слово, обмолвились и о прудах.
— Прососало плотину-то? — спрашиваю.
— Да это еще до меня слизнуло ее, при старом директоре, — пояснил Иван Иванович.
— Трудненько, должно быть, вам без пруда обходиться, — замечаю я. — Этак и утки разучатся плавать!
— Теперь уж недолго бедствовать осталось, Матвей Егорыч! Совнархоз ассигновал ссуду, занарядил стройматериалы. Такую плотину отгрохаем, что самому Цезарю во сне не снилось…
Селезень выглянул из копыта и крякнул.
Иван Иванович между тем продолжал:
— Зеркального карпа пустим, а там и шелешпер акклиматизируется!
…На следующий год я отдыхал в Гурзуфе. Конечно, тут и процедуры и горы, но все-таки не Рязань. Простор не тот! Возвращаюсь с курорта, а дома у меня гостит племянник из троекуровского совхоза.
— Ну как, Ванюша, — интересуюсь, — пруд загатили?
— Еще прошлой осенью…
— И карпа, значит, пустили?
— Какого там карпа! Весною вода как поднаперла, так всю нашу плотину под корень…
— Выходит, в расчетах маху дали?
— Мудреного ничего нет. Из совнархоза знающего человека не прислали. Да директор и не настаивал! «Сам, — говорит, — работал в совнархозе, не такими делами ворочал». Вот и наворочал! Государственные денежки уплыли с полой водой… Ни много ни мало, шестьдесят тысяч!
…Случилось так, что нынешний год я взял отпуск в апреле. А это аккурат лучшее время охоты на тетеревов и глухарей.
И вот я опять в родных краях. Директор совхоза Иван Иванович Глушко встречает меня как стародавнего друга.
— Ну, Егорыч, теперь она от нас не уйдет!
— Кто это она? — недоумеваю.
— Как кто? Ясное дело, вода!.. Пойдем-ка, полюбуешься нашим гидротехническим творением!
Земляная плотина перерезала балку во всю ширь. У левого берега к ней примыкал водоспуск, или, как выразился Иван Иванович, «троекуровский шлюз». Чуть поодаль стояла будка. Под фанерным ее козырьком висел колокол.
— Наша сторожевая служба, — пояснил директор. — На случай, ежели вода начнет малость просачиваться, дежурный бьет в набат. Впрочем, опасности не предвидится. На той неделе по заданию совнархоза приезжал инженер Бабченко. Он осмотрел гидротехнические сооружения и, отбывая, сказал: «Можете быть спокойны!»