— Отчего бы такое? — спрашиваю. — Живете вы на Дону в достатке, а кузня, извините, хуже котуха…
— Да-а… — зло сплюнул Ермаков. — Дома и артельные службы на хуторе нашем справные. Нынче колхоз еще отчислил на строительство триста тысяч… А на кузницу — опять ни копейки. Она вроде единоличного сектора… Инструмент пора на лом пускать. Молотобойца три года прошу… Никакого тебе внимания. Нужно бригадиру колесо оковать — шли своего молотобойца. Что ни день — новый человек. Сейчас вот Феденяша так маханул кувалдой — последние щипцы исковеркал… Обращаюсь я к председателю: так, мол, и так, Иван Васильевич… А он мне: «Толковый ты человек, Ермаков, а того не разумеешь, что кузница — это пройденный этап». Погляди, говорит, какая техника на полях! Тридцать тракторов работают в колхозе. А разъездная мастерская на колесах!..
— Оце козак!.. Неправильная линия у головы вашего колхоза.
— Линию одной головы можно бы выпрямить. Да ведь линия эта от области начинается. Суди сам: зимою всех казаков учили на курсах. Кого — агротехнике и поливному делу, кого — обращению со скотиной. Туда же, в область, с опытом вызывали полеводов, доярок, чабанов, птичниц… А нашего брата, кузнеца, со счетов сбросили. Видимо, полагают, даром хлеб едим. Как бы не так: прошлый год я весь бригадный инвентарь перечинил, сколько бричек оковал, колес отянул, скобяных изделий намастерил! Негоже за каждой мелочью к государству обращаться! А разве мало таких голов, что и за жестянкой в «Сельхозснаб» ездят?!
Казань — город древний. Правда, здания и дворцы тут по большей части новые. А древности хранятся в музеях.
Директор Казанской учебно-показательной кузни Александр Николаевич Попов встретил меня чрезвычайно радушно.
Я пожелал для начала осмотреть производственные помещения.
— Хорошо, — сказал Александр Николаевич упавшим голосом. — Осмотрим.
Мы пошли по нарядным казанским улицам, свернули в переулок и остановились у дощатого забора.
— Вон в тех особняках, что за акацией, — пояснил Попов, — размещались учебные кабинеты, классы, клуб, контора… Горжилуправление «освоило» их под жилой фонд. А ведь была кузница на двадцать четыре огня! Приезжали кузнецы со всей республики… Эх, как звенели наковальни!..
— А чем же вы теперь занимаетесь? — спросил я директора.
— Обиваю пороги городских и прочих местных инстанций… Они вынесли постановление возобновить учебно-показательную деятельность кузницы…
— Значит, решение уже есть?
— Пять лет тому назад подписано!
— А где же кузня?
— Сейчас увидите.
Директор провел меня на задний двор. У самого забора приютилась ободранная лачужка, необычайно похожая на «куре́нь» донского кузнеца Ермакова. Подле нее стояли кони с понурыми головами.
— Третий день ждут очереди на ковку, — объяснил Попов. — Кузнецов не хватает. Планового угля и железа не дают. Работаем на давальческом сырье…
Мы переступили порог. Тут я увидел точно такую технику, какой пользовался мой прадед кузнец Вакула, так хорошо описанный Гоголем.
Очень жаль, что мне не удалось встретиться с городским головою. Я посоветовал бы ему открыть в Казани еще один музей древности — на базе учебно-показательной кузни.
По дороге из Казани я остановился на денек в Москве. Александр Николаевич Попов просил меня передать поклон работнику Министерства сельского хозяйства Кузьме Кузьмичу Кузину, который в прошлом году посетил его кузню. Сам он не имеет прямого отношения к кузнечному делу, но взялся помочь Попову, рассказать о его мытарствах ответственным работникам министерства.
Кузин осведомился о здоровье Попова, а потом сказал:
— Несмотря на мои усердные старания, ничего путного не вышло… Кузницами ведает несколько управлений: главк коневодства, главк зерна, ветуправление… А у семи нянек, как говорится, дитя без глазу. Зашел я к заместителю начальника коневодческого главка Курилину, поведал ему печальную историю казанской кузницы. А он мне: «Э-э, милый, не одна казанская кузница сирота!» И порекомендовал зайти к заместителю начальника главка зерна товарищу Пархомову. Записался я к нему на прием — не попал. Встал в очередь другой раз — опять не принял. Попытался еще раз… Да разве к нему попадешь?!
— А может, мне́ переговорить с ним? — сказал я. — Как-никак кузнец, притом с Полтавщины!
Во взгляде Кузина сверкнула надежда:
— Дерзай, Вакула! Куй железо, пока горячо!..
Гвоздевая проблема
Диссертация Ожерельева привела в восхищение почтенных оппонентов. В ней черным по белому было написано: «По данным шотландца Кинлега, телята до семимесячного возраста могут безнаказанно питаться зараженным молоком. Эта научная истина подтверждена опытами Марталя в Пенсильвании и Боль-де-Круа в штате Огайо».
Диссертанту, видимо, было известно и то, что предки домашней курицы и ныне еще обитают в первозданных джунглях Индии, что лошадь, согласно зоологической классификации, относится к отряду непарнокопытных, семейству эквидов, роду эквус.
Все атрибуты диссертации были соблюдены тютелька в тютельку. Сначала шло вступление, потом изложение предмета, далее следовали выводы и, наконец, аршинные списки якобы использованной литературы отечественных и заморских авторов. Сло́ва во простоте не было молвлено. Поросенок и тот имел двойную латинскую кличку.
Означенная диссертация принадлежала перу директора Зауральского сельскохозяйственного института Ануфрия Ильича Ожерельева. А подопытные парно- и непарнокопытные, рогатые и безрогие, о которых шла речь, стояли на скотном дворе учебного хозяйства этого института.
Давно Ожерельев тешил себя мыслью добиться ученой степени кандидата наук. Исподволь подбирал он себе такую тему, которая не отрывала бы его от благоприобретенной лености мысли.
…Был май сорок пятого года. Цвела черемуха, зеленела трава-мурава. Директор прогуливался по живописному берегу Тобола. С холма он окинул начальственным оком поля и службы своего учебно-опытного хозяйства. Солнце стояло в зените. А учхозовский пастух Ермолай, зевая и потягиваясь, только выгонял скотину на пастбище. Он нехотя щелкал бичом, что-то покрикивал, а застоявшиеся коровы, снося ветхую изгородь, лезли в огороды и на бахчи.
«А не взять ли мне для диссертации ермолаевское стадо? — подумал директор. — Тема гвоздевая, злободневная! Но в каком разрезе преподать ее? Под углом удойности? Непоказательно: удои у нас чуть ли не вдвое ниже колхозных… Разве на породности остановиться? Нет, пожалуй… Уж больно скот неказист. Были племенные коровки, да перевелись. Ледащие стали какие-то, лохматые… Ох, уж этот мне Ермолай!..»
Но вдруг озабоченный лик директора озарился:
— Да что я, глупый, ломаю голову! Тема сама просится в диссертацию. Оздоровление хозяйства!!
Вернувшись в свой кабинет, Ожерельев достал с полки «Краткий курс паразитологии домашних животных» и с головой погрузился в чтение.
«Оздоравливать хозяйство, — читал он, — значит умело, комплексно и планомерно применять разработанную паразитологической наукой оздоровительную триаду: лечение, профилактику и девастацию».
— Ага! Комплексный метод! Триада! Девастация! Ясно!
И заскрипело директорское перо.
…Шли дни, недели, месяцы. И вот перед ученым советом Средневолжского ветеринарного института предстал диссертант с пухлым научным трактатом, повествующим о том, как за один год он избавил стадо от двойного недуга: бруцеллеза и туберкулеза…
Прибыл Ожерельев в родные края кандидатом сельскохозяйственных наук. Местная газета встретила его хвалебной рецензией. Пастух Ермолай поздравлял своего начальника с праздничком.
Жить бы да жить новому кандидату в почитании ближних и подчиненных… Но возгорелось его сердце жаждою расширенной славы. Решил он увековечить свою диссертацию в печатном слове.
Зимою 1950 года в книжных киосках города Зауральска появилась тощая брошюрка «Опыт оздоровления хозяйства от бруцеллеза и туберкулеза». То был реферат диссертации новоявленного кандидата.
На полке Средневолжского ветеринарного института диссертация Ожерельева покрывалась архивной пылью, а в Зауральске начиналось ее обсуждение. Местные ветеринары и зоотехники читали брошюрку, пожимали плечами, удивлялись:
— Что это? Научный труд или фантазия? Если научный труд, то почему в нем неправдоподобные факты? Ежели это фантазия, то почему она такая убогая?
Добрые люди, осведомленные в науке, решили сказать свое веское слово. Они дали оценку диссертации, противоположную той, с какой выступила местная газета. Специалистов-практиков интересовали не атрибуты диссертации и громкозвучная латынь, а существо дела.
Всякое случалось с соискателями научных степеней. Но то, что произошло на берегах Тобола, — такого еще не бывало! Оказывается, Ануфрий Ильич Ожерельев, дабы подчеркнуть собственную роль на поприще ветеринарной науки, взял да и оклеветал свой скот. Он приписал здоровым животным учебного хозяйства «двойную инфекцию». Наши коровки, мол, больны и туберкулезом и бруцеллезом.
Мирно гуляя в притобольских лугах, буренки и не подозревали, что директор настойчиво «лечил» их, применял к ним… оздоровительную триаду.
Земляки диссертанта приложили к своей рецензии справки, заверенные государственными учреждениями. Виктор Умнов, бактериолог по специальности, сообщал: «Я бывал в этом хозяйстве не раз и никогда не видал больного скота». Ветврач Семен Дубов докладывал: «Трижды в году я проверял стадо учхоза и не нашел ни одного больного животного».
Эти доводы разъярили новоиспеченного кандидата. Он тигром набросился на ветеринаров, обвинял их в невежестве. «Коновалы! Вы ничего не смыслите в ветеринарии. Вам следовало бы поучиться у Марталя и Боль-де-Круа».
…Зря вы бодаете своих коллег, Ожерельев! Ведь они правы! И никакой Марталь не поможет вам доказать, что белое есть черное.
Специалисты ветеринарного дела различили за вашими атрибутами и триадами вреднейшую инфекцию, которую вы пытались занести в науку. Удивительно, что этого не заметили официальные оппоненты.