— От этих градусов вы, Алексей Иваныч, и так на ногах еле стоите. Шли бы спать домой.
Пошатнувшись, ночной гость грохнулся о прилавок. Зазвенела посуда, по полу рассыпались черепки от горшка со сметаной, заплакали перепуганные дети.
…На лесном кордоне пропели третьи петухи. Человек с фонариком барабанил в окно лесника Бортова.
— Вы что в такую рань, Алексей Иваныч? — послышался мужской голос в сенях. — Уж не пожар ли в урочище?..
— Какой там, к дьяволу, пожар!.. Нутро горит, спасу нет!.. Опохмелиться позарез нужно!
…Вечером рабочие, сидевшие у костра, снова услышали знакомую мажорную мелодию о камыше, объятом думой.
— Опять нализался!.. — тихо проговорил кто-то, подбрасывая еловые шишки в огонь. — Ревет, как дикий зверь… Ни в кино, ни на спектакль его не тянет, куда все идут.
— Бирюк, истый бирюк, — заключил другой. — Из каких лесов объявился этот человек в нашем кордоне?
…Не с неба свалился Алексей Иванович Мухобоев в Сокольский лесхоз. Его песню слышали кирилловские, череповецкие, шольские, вашкинские, шекснинские леса Вологодского края.
В предосенний августовский день прошлого года он предстал перед старшим лесничим Тереховым.
— Прослышал: помощник лесничего требуется вам… Мне нравятся сокольские места.
Старший лесничий поинтересовался биографией претендента на вакансию.
— Родился в семье трудового крестьянина, Новгородской губернии, — повествовал Мухобоев. — Рано начал самостоятельную рабочую жизнь… В годы Советской власти предоставилась возможность учиться. Окончил семилетку, лесной техникум, приобрел специальность. С тридцать восьмого года служу по лесничествам.
Мухобоев продолжал рассказ, и старшему лесничему рисовался образ труженика, которому Советская власть дала знания, вывела его в люди. Но когда Терехов глянул в листок по учету кадров, его чело омрачилось…
— А отчего вы, товарищ Мухобоев, каждый год меняли место работы?
Алексей Иванович смущенно понурил голову.
— Скажу честно: трижды увольняли за выпивку и связанные с нею последствия… Но я даю вам благородное слово, что этого не повторится!..
Ему поверили. Подкупало добросовестное признание. Мухобоева поселили в хорошую квартиру, позаботились о семье.
Месяц Алексей Иванович осваивался на новом месте Молодой лесничий Павел Дымов, под началом которого он работал, водил его по кварталам и урочищам, знакомил с конторскими делами. Люди радушно приняли нового специалиста в свой коллектив.
Павел Дымов уехал в отпуск. Мухобоеву доверили лесничество. На другой день после отъезда своего начальника Алексей Иванович вызывает рабочего Костеркина и, окинув его подозрительным взглядом, спрашивает:
— Лес воруешь?
Рабочий даже заикнулся от диковинного вопроса:
— Шутки шутите, товарищ помощник лесничего?!
— Во-первых, я со вчерашнего дня уже не помощник, а сам хозяин. Во-вторых, шутки шутить не собираюсь… Выставляй поллитровку. Иначе в управление донесу, что лес воровал…
В субботний вечер индивидуальную беседу такого же содержания Мухобоев провел с конюхом Черезседельниковым. А утром в понедельник — с рабочим Куликовым.
Обычно угрюмый и молчаливый, Алексей Иванович, приняв дозу бодрящего, покидал контору и с веселой песней шел на лоно природы.
Но даже лесная птаха не круглый год поет.
Хмурым декабрьским утром Мухобоеву объявили приказ об увольнении.
— Шалите, братья-лесники! — нравоучительно заявил Алексей Иванович. — Меня трудно принять на работу, но еще труднее уволить!
Замолкли буйные песни на лесном кордоне. Но тишина была предвестником бури.
Новогодний Дед Мороз вместо праздничного поздравления вручил директору лесхоза Берестову экстренную депешу из Вологды. Краткий смысл ее был таков: мобилизуйте все силы, спасайте остатки леса, отбирайте топоры у порубщиков.
— Какие топоры? — гадали в лесхозе.
Вскоре пожаловали гости с чрезвычайными полномочиями — ревизовать лесхоз. Гости прочесали лес, переворошили бумаги и хором воскликнули: «Кляуза!»
— Комиссия подошла к изучению фактов поверхностно! — сигнализировал Мухобоев в новую инстанцию. — Порубки налицо, но следы и пни снегом замело!
Новые ревизоры вооружились лопатами и щупами. Перекопали сугробы на полянах. С помощью глубокой разведки докопались до истины: клевещет Мухобоев!
— Комиссия из областного управления лесного хозяйства — лицо заинтересованное! — не унимался Алексей Иванович. — Есть органы более беспристрастные.
Спустя недолго из газеты «Лесная промышленность» в Вологду летит запрос: точно ли, что лесник Братин и объездчик Корягин срубили дома из ворованного леса?.. На место «происшествия» едут новые ревизоры и возвращаются со старыми выводами: «Поклеп!»
— Все жулики и воры! — твердит Мухобоев словами гоголевского Собакевича. — Они украли у меня трудовую книжку!
«Немедленно вручите трудовую книжку Мухобоеву А. И. и об исполнении сообщите в народный суд», — предписывает директору лесхоза народный судья Николина.
Судьбою пропавшей трудовой книжки заинтересовалась районная прокуратура. После длительного следствия было установлено, что владелец книжки, пребывая во хмелю, затерял о́ную.
— Все бражники и прелюбодеи. Пропьют лесхоз на корню! — вновь и вновь сигнализирует Мухобоев в различные инстанции.
«Совместную пьянку Корягина и Братина, — пишет он в сорок девятом заявлении, — видела гражданка Косухина и лично я, когда лежал на рельсах в рабочее время».
Уж коль на рельсах лежал, то сам черт с рогами может причудиться!..
…Шумит Сокольский лес. Беснуется Мухобоев. Шелестят бумаги в конторе лесхоза. С утра до ночи специалисты пишут объяснения по поводу кляузных сигналов лесного бирюка, потерявшего человеческую совесть.
Вот какой леший объявился на кордоне.
Полоса отчуждения
В Задонье стояло бабье лето. Под лазоревым небосводом курлыкали журавли. В прозрачной синеве плыла невесомая паутина. Учуяв первое дыхание осени, пернатые потянулись в теплые края. Безмятежно летели они тысячи верст, и ничто не сбивало их с изведанного пути.
Но вблизи станицы Чаровской над лесной полосой птицы круто взмывали ввысь, шарахались в стороны, ломая стройные треугольники и цепочки. Там, внизу, в багрянце и золоте листвы чей-то дикий голос вопил:
— Р-р-разойдись!.. Чтобы духу вашего в моем околотке не было!
Окажись в журавлиной стае смельчак и сядь на макушку акации, он увидел бы картину, какой наверняка не видел ни в Печорских, ни в Вологодских, ни в Мещерских лесах.
На прогалине были разбросаны ведра, корзины. Посреди этой живописной свалки стоял человек в железнодорожной форме с метлою в руках. Из-за деревьев выглядывали испуганные лица женщин.
— Борис Иваныч! Будьте настолько милосердны, верните корзинки, — молитвенно просила железнодорожника молодайка.
— Р-р-разойдись, говор-р-рю! — рычал тот, выпятив грудь колесом.
— Товарищ Коршунов, — сказала женщина со сбитой косынкой. — Не на рынок семена собираем, питомник закладывать, полосы сажать…
— Киш, зубатая! — цыкнул железнодорожник, не поворачивая головы.
— Если б мы сучья ломали, — послышался старушечий голос из-за куста, — а то ж листочка не тронули: опавшие семена собираем. У нас и разрешение из области есть!
— Я вот тебе, старая карга, поговорю. Уноси ноги подобру-поздорову, а то во! — Железнодорожник в воздухе махнул метлою.
Потом он, не торопясь, заложил пальцы в рот и оглушительно свистнул. Подошли двое в белых фартуках, с бляхами на груди. Опытными руками носильщиков они мигом связали кошелки, взвалили на плечи и направились к разъезду. Коршунов, вскинув метлу «на изготовку», четким шагом шел позади и пел:
Ле-тят пе-ре-лет-ные пти-цы,
А я не хо-чу у-ле-тать…
К вечеру женщины вернулись в Серую Глину с пустыми руками. Звеньевая Настасья Петровна пришла к директору лесопитомника Ковалеву с докладом.
— Беда, Николай Романыч! Коршунов опять отнял тару и выгнал из полосы.
— А вы предъявляли ему постановление исполкома?
— Предъявляли… И слушать не хочет. Метлою грозится. Говорит, у меня полоса отчуждения, и никакой исполком мне не указ!
Ковалев склонился над столом и глубоко задумался: «Что за человек, этот Коршунов? Люди исполняют государственное дело, собирают семена для закладки питомника. Все по закону. А он… Вот ведь осина стоерослая!»
Директор достал из сейфа два постановления областного исполкома, перечитал. В них черным по белому было написано:
«Разрешить беспрепятственно производить заготовку желудей, а также семян скумпии и акации желтой во всех лесонасаждениях, в том числе и железнодорожных».
Николай Романович взял чистый лист бумаги, обмакнул перо и под свежим впечатлением написал жалобу в исполком: «Помогите… Воздействуйте… Не задержите с решением, так как время безвозвратно уходит».
Жалоба возымела надлежащее действие. Неделю спустя Ковалев получил из облисполкома пакет с копией распоряжения на имя Коршунова:
«Ваше поведение противозаконно. Вы не имеете права производить запрет по сбору семян и грубить. Возвратите отобранные корзины и мешкотару. Немедленно разрешите сбор семян».
— Ну, Настасья Петровна, — весело сказал Ковалев, — собирай подружек и айда в полосу за семенами.
— Боязно что-то, Николай Романыч!
— Да чего ж вам-то бояться? Коршунову трепетать надо!
Утром женщины с задорными припевками направились в полосу отчуждения. А уже к обеду на окраине Серой Глины мелькнула цветастая кофточка Нюрки, самой молодой и шустрой из звена Настасьи Петровны. Через полчаса унылой процессией прибрели остальные.
— Злой, как тигра! — докладывала Настасья Петровна директору. — До самого большака гнался с метлой. У тетки Агафьи был полдник в узелке, так он и узелок отнял. Говорит, никаких вещественных предметов из полосы отчуждения выносить не позволю.
Перелетные птицы вернулись в свои гнездовья, вывели птенцов, вскормили, обучили их пернатому искусству и снова потянулись по направлению к Африке.