На подступах к чаровской полосе отчуждения журавли заранее набрали заоблачную высоту. Но и оттуда явственно были слышны необычные рыкающие звуки:
— Р-р-разойдись!..
Ковалев возмущался:
— Ну, что с ним делать?! Генеральному прокурору пожаловаться?!
— Генеральному? — переспросила Настасья Петровна, и лицо ее вдруг озарилось. — Но зачем генеральному? Тут и наш, местный справится: дело-то в мелком хулиганстве…
Сказала и запнулась с лукавинкой в глазах.
Поутру звено снова вышло в полосу отчуждения. Ждали его возвращения к обеду. Не дождались. Когда смерклось, забеспокоились: не случилось ли чего неладного? Хотели уже высылать парней на поиски… Но вот показались женщины. И не с пустыми ведрами, корзинами, а с полными доверху.
— Три нормы одолели! — похваляются. — Спокойно поработали… Про Коршунова спрашиваете? Что-то не видать его. Должно быть, в командировку отбыл.
Погода в ту пору стояла как по заказу. На следующий день сборщицы снова вернулись с полными ведрами и мешками. Полмесяца ходили они в полосу отчуждения. И за это время не произошло ни одного конфликта. Семян заготовили вдосталь.
Директор питомника вынес Настасье Петровне и ее товаркам благодарность. При всем честном народе горячо пожал им руки. И тут-то тайное стало явным. Нюрка проболталась, самая молодая и шустрая в звене.
— За благодарность, Николай Романыч, большое спасибо! — поклонилась она Ковалеву. — Только мы обязаны на миру попросить у вас прощения…
…Злую шутку сыграли сборщицы над Коршуновым. Впрочем, злой она обернулась по вине самого Коршунова. Сначала замысел сборщиц был почти безобидный. Звеньевая предложила:
— Вызовем, девоньки, Пришибеева на нарушение законности: не будем разбегаться, как куры, когда он станет размахивать метлой. Заденет кого — заявление прокурору! Прокурор укоротит ему руки.
Женщины замялись.
— Негоже нам сутяжничать с олухом!
Тогда-то Нюрке и пришла в голову мысль: купить в складчину пол-литра «Московской».
— Погонится Коршун за нами, — объяснила она свой план, — а мы дёру! Бросим кошелки и узелок с пол-литрой да с закуской. Вроде бы себе припасли. А закуски в узелок положим одну луковицу. «Оприходует» он пол-литра в свой желудок, закусит луковичкой — и с копыт. Покамест проспится, мы чувал семян наберем.
Озорной Нюркин план был принят. Сборщицы артистически разыграли сцену паники в полосе отчуждения. Но конец «спектакля» получился неожиданный для них самих. Как и предполагалось, Коршунов единым духом вылакал пол-литра «Московской». Немного покуролесив, он прилег на поляне и захрапел. Вдруг раздался оглушительный трехпалый свист. Женщины грешным делом подумали, что это Коршунов носильщиков кличет… Но свистела Нюрка. Вот ведь егоза — прозорливей всех оказалась!
Из-за насыпи появились две грузные фигуры в белых фартуках и с бляхами на груди. Видать, Коршунов там их оставил в засаде. Носильщики, осторожно раздвигая ветви, выбрались на полянку. То, что они увидели, их ошеломило.
— Когда ж он успел назюзюкаться?
После короткого совещания они ловко подхватили пьяного под мышки и поволокли к станционному поселку. Видимо, потревоженный передвижением, тот начал приходить в себя. У насыпи он выскользнул из объятий носильщиков, пошатнулся и заорал:
— Р-р-разойдись!
И рухнул наземь. Носильщики снова придали ему вертикальное положение и потащили дальше. На насыпи Коршунов еще раз высвободился из «плена». И, повторив свою «руладу» с заковыристой припевкой, съездил по лицу одному. Другой начал его уговаривать. Коршунов залепил по уху и этому. Носильщики скрутили ему руки. Однако он умудрился каким-то способом пнуть и того и другого ногами…
…Местный прокурор дал Коршунову за мелкое хулиганство пятнадцать суток. Пока «страж» полосы отчуждения подметал своею метлою станичные улицы, сборщицы выполнили план заготовок семян лесных культур.
Директор пожурил проказницу Нюрку и сказал, заливаясь смехом:
— Не мытьем, так катаньем!
Филин
Воскресный день.
На базарной площади словно в пчелином улье. Всяк суетится, толкается, снует туда-сюда. Многоголосый гомон толпы то нарастает, то стихает, как бы делая передышку, чтобы вспыхнуть с новой силой.
Мал городок Уренск, да удал. Чего только нет на его базарах! В мясных и молочных рядах столы ломятся под тяжестью снеди. Янтарем отливают утиные и куриные тушки, пирамидами лежат свиные окорока, копченые ножки для студня, длинными цепочками выстроились горшки со сметаной. А загляните в ларьки с красным товаром. Боже ты мой, глаза разбегаются! Разноцветные ситцы, маркизеты, синтетические ткани, модельная обувь, велюровые шляпы, тюбетейки. Цены самые доступные.
Туго на уренском базаре с одним товаром. И подвоз будто немалый, а спроса никак не удовлетворить. В минувшее воскресенье цены на тот товар подпрыгнули чуть ли не вдвое.
Вот и сегодня… Едва из переулка показалась знакомая пара гнедых, запряженных в громоздкую арбу, как над площадью прогремел чей-то зычный бас:
— Мишка! Лыки везут!!!
Расталкивая локтями народ, двое дюжих мужчин в синих косоворотках и хромовых сапогах ринулись навстречу арбе. Один из них, что пошустрее, схватил под уздцы лошадей, другой отчаянно замахал руками.
— Сваливай! Берем оптом!!
Лыко свалили на обочине дороги. Возница положил деньги в кошелек и повернул к лесу за новой порцией. А сюда подошли какие-то молодые люди, взгромоздили вязанки лыка на плечи и гуськом направились в село Никольское. Молочницы глядели им вслед и недоуменно качали головами.
— И к чему людям такая пропасть лыка?! Обувка у них справная, городская.
— Для пиесы, видимо, — вставил бородач, восседавший на возу с капустой. — Лапти плести, чтоб на сцену выходить. В нашем колхозе тоже было такое. Играли спектакль, ну, известное дело, понадобились лапти. Так что бы вы думали?! Во всей деревне пары лаптей не оказалось. Посылали Авдея лыко драть…
Но на этот раз лыко покупалось не для спектакля. В лаптях никольские колхозники не нуждались.
Оно понадобилось Ивану Ручейкову — известному на селе спекулянту по прозвищу «Филин».
Сидя со своим закадычным другом Телегиным в станционном буфете, Ручейков философствовал:
— Лыко само по себе не стоит ломаного гроша. Но ежели из него скрутить веревочку — это будет уже товар, да притом дефицитный. Хочешь, на ту веревочку бублики нанизывай, хочешь — воблу подвешивай.
Друзья чокнулись.
— А в магазине без нашей веревочки, что в дороге без супони. Ни одной покупки не затянуть. Лычко — золото!
Ручейков еще опрокинул чарку.
— А в Киеве у меня дядька, — сказал он, закусывая малосольным огурцом. — Не в смысле родства… Добрый он человек! По четвертаку за лычко платит. Два с полтиной по-старому.
Племянник киевского дядьки еще долго усердствовал за столом. И когда он уже лыка не вязал, тогда под большим секретом сообщил своему другу:
— Люди называют меня Филином. А я сам не лыком шит! Большими деньгами ворочаю…
Ручейков говорил сущую правду. Денежки у него водились. И дядька у него действительно в Киеве здравствует. Уренский племянник и киевский дядька живут душа в душу, хотя знакомы только заочно. Лыко связало их сердца крепче родственных уз.
До недавнего времени никольский колхоз «Утро» возделывал хлеба, растил овощи, разводил скот, строился. Его общественное хозяйство год от году крепло, набирало силы…
Однажды вечером к председателю колхоза Кондрату Семенову пожаловал Ручейков. Переступив порог, он начал издалека:
— Кондрат Ипатыч, есть возможность за один год дополнительно нажить миллион рублей!
— Каким же это образом? — удивился председатель.
— А вот послушай! Киевской конторе «Главлегснаб» требуются лыко-мочальные веревочки…
— Да мало ли кому что требуется! При чем тут наш колхоз?!
— Погоди, не перебивай! В наших-то уренских промартелях кто сидит? Ротозеи! Мастерят какие-то бирюльки — ни уму, ни сердцу. Я и предлагаю принять киевский подряд. Оформить его через правление. Колхозников пошлешь в лес лыко драть. Крутить веревочку — дело нехитрое. Всяк сможет!
— Ну, а кто ее будет в Киев возить?
— Уж это я обеспечу!
— Коли так, действуй!
Ручейков полез в карман, достал какую-то бумажку и, бережно разгладив ее, подал председателю:
— У меня уж тут все готово, Кондрат Ипатыч. Подмахни договорец — и вся недолга! Мы с тобой — с одной стороны, а контора «Главлегснаб» — с другой.
На следующий день лес зазвенел, застонал, затрещал… С утра до вечера колхозники драли лыко и крутили веревочки.
В субботу под вечер к артельному амбару потянулись вереницы людей с вязанками. Сияющий Ручейков принимал товар и начислял им по гривеннику за «конец», то бишь за каждую десятиметровую веревочку.
Люди подобрались хваткие. Они рационализировали добычу лыка: стоит ли ходить в лес, ежели до уренского базара рукой подать?! И время экономишь и доход умножаешь.
Когда амбар заполнился веревками по матицу, Ручейков снарядил обоз на станцию. У ворот товарного двора его встречал закадычный друг Телегин. Он хотя занимал и небольшой пост — ходил в весовщиках, — но имел на станции большой вес. Друзья обходными путями добывали визу, нанимали грузчиков — и товар шел по назначению.
Расходы, связанные с погрузкой, никакими документами не оформлялись. Ручейков на досуге собственноручно сочинял акты о затратах, сдавал их в бухгалтерию, и правление колхоза списывало любую сумму, которую подрядчик брал с потолка. «Концы» отправлялись в Киев, и концы — в воду!
Лыковые прибыли Семенов и Ручейков подсчитывали до копеечки. Но никто не подсчитал, какую сумму составили убытки от того, что многие колхозники перешли из полеводческих бригад на витье веревочек!
Чудно, право! Какой-то проходимец поманил пальцем председателя, и тот с полной готовностью встал на путь лыковой коммерции.
Не всякое лыко в строку!