— Маловато! — заметил диссертант. — Я бы прибавил сюда недельки две-три из своего отпуска.
— А стоит ли тратить отпуск на это?
— Наука оплатит сторицей!
И когда Мосякин сел в машину да усадил рядом с собой сына и дочь, ректорат и вовсе растрогался:
— Истинный муж науки!
Машина взвихрила пыль и скрылась за увалом. Это событие помечено в институтском календаре четырнадцатым июля 1962 года.
Не успели коллеги Мосякина перевернуть и трех листков, как случилось диво-дивное. Какая-то неведомая сила занесла машину диссертанта далеко в сторону. Или компас отказал, или водитель не доглядел, но великая аномалия была налицо. Колеса автомобиля шелестели уже не по уральским отрогам, а по приволжской равнине.
— Да вот он, и царь-батюшка Нижний Новгород показался, — уточнил диссертант. — Веселые торжища бывали тут в старину. Ярмарками назывались. Еще Алексей Пешков народился в этом городе. Потому Горьким теперь именуется…
— Где-то недалече тут Владимирка должна быть? — полюбопытствовал кто-то из экипажа.
— О, дорога кандального звона! Ссыльных прогоняли по ней на каторгу. Теперь-то она залита асфальтом, превращена в жизненную артерию. Мы сейчас повернем на нее. Так до самой Москвы и будем дуть по Владимирке… Да, места здесь исторические!
Размечтался диссертант, созерцая сельскую жизнь через ветровое стекло. Трудно было распознать, что там мельтешило перед глазами: то ли ячмень, то ли гречка, то ли луковица, то ли репка? Зато в лесных пейзажах угадывалось что-то близкое, истинно шишкинское. Владимирские картины сменялись московскими, затем пошли калужские, брянские… А там, за седыми водами Днепра, во всей своей красе заблистал и стольный град Киев.
Для отважного путешественника и семь верст не крюк. Из Киева Николай Егорович взял курс на Львов, оттуда на Кишинев, из Кишинева — «лево руля» — и в Крым. Переправа через Керченский пролив маленько поубавила скорость. Однако по кубанским и ставропольским угодьям машина опять понеслась с ветерком.
Сорок дней и сорок ночей продолжалось это достославное путешествие. А закончилось оно в Североуральске, у парадного подъезда сельскохозяйственного института. Друзья Николая Егоровича в недоумении разводили руками:
— И как он отчитается о своей научной командировке? Эвон, сколько исколесил!
Но зря беспокоились сердечные! Кто вылепит кувшин, тот и ручку к нему приделает. Николай Егорович не стал бы нырять, если бы не умел выныривать.
Но случилось непредвиденное. Только он вынырнул, а тут, как на грех, Бурлаков под руку. Североуральский журналист. «Доброго здоровьичка, Николай Егорович! Хорошо ли вам ездилось в дальних краях?» И трах-тарарах — фельетон в газету «Звезда». А этот фельетон рикошетом от Мосякина да по автору. С того дня и пошло у Бурлакова шиворот-навыворот. Не стало человеку покоя.
Партийное бюро института принимает по фельетону решение: «Коммунист Мосякин заслуживает исключения из партии, но, учитывая признание своих ошибок, объявить ему строгий выговор с занесением в учетную карточку».
— Все мы не без греха, — комментирует Мосякин. — Партбюро тоже может ошибаться.
И отправляется к прокурору с жалобой на автора фельетона. «Я его взнуздаю, голубчика! Он у меня еще попляшет!»
А тем временем созывается общее партийное собрание института. Коммунисты критикуют доцента Мосякина и утверждают решение партбюро. Более того, ставят вопрос перед ученым советом о невозможности дальнейшего использования его на работе в институте.
— Старая песня! — машет рукой Николай Егорович. — Это проделки клеветников. Еще когда я был директором института, на меня поступило девяносто заявлений. Хотел я приструнить клеветников через суд, да неудобно было тягаться с ними.
Опять аномалия! Один Мосякин марширует в ногу, а весь коллектив института бредет, как ему заблагорассудится.
Отчеканил Николай Егорович шаг до областного суда, щелкнул каблуками и выпалил:
— Истец явился, а где ответчик? Требую категорически опровергнуть фельетон!
Суд есть суд. Он неусыпный страж законов и справедливости. Перед ним все граждане Советского Союза равны.
Три дня разбиралось дело по иску Мосякина. Судьи допросили истца, допросили и ответчика, допросили целую колонну свидетелей. И отказали Николаю Егоровичу в его несправедливых притязаниях к автору фельетона и к газете «Звезда».
— Вы, уважаемые судьи, не последняя инстанция! — предупредил «истец». — Я пойду выше!
И пошел. Добрался до Верховного суда Российской Федерации. Вытащил и автора фельетона. Судебная коллегия по гражданским делам рассматривала кассационную жалобу Мосякина. Результат снова не в пользу Николая Егоровича. Коллегия оставила решение областного суда в силе, а иск Мосякина отклонила.
Мы не знаем, пойдет ли истец еще дальше по судебной инстанции. Известно пока одно: он отлично осведомлен в законах уголовного и гражданского кодексов. Но есть у нас еще один замечательный кодекс — моральный кодекс строителя коммунизма. А вот его-то коммунист Мосякин и предал забвению.
Недаром же говорится, кого увлек демон честолюбия, того разум уже не в силах сдержать.
Голые Карпы
Минувшим летом я проводил свой отпуск на Клязьме. Какое это расчудесное место для отдыха!
Перво-наперво — рыбалка.
Сидишь с удочкой на зеленом берегу у омута, уставишься на поплавок, а вокруг тебя — симфония. Пичужки на разные голоса поют-заливаются, кузнечики стрекочут-пощелкивают, жаворонки в поднебесье звенят. Слушаешь — не наслушаешься.
А потом наступает грибная пора.
Бог ты мой! И чего только нет в клязьминских лесах! Боровики, словно выточенные из самшита. Красавцы-подосиновики на стройных ножках. Коричневые, будто загорелые на солнышке, молодые подберезовики. А чернушкам-волнушкам и прочим другим грибам числа нет. Бери — не хочу!
Вот какие волшебные угодья на реке Клязьме!
Но не в этом дело. Это я так, к слову обмолвился, чтоб рыбаков да грибников подзадорить.
А хочу я рассказать вам об одном человеке, с которым случайно повстречался на Клязьме. Зовут его Виктором, величают по батюшке Николаевичем, а по фамилии Гребешковым-Куделиным. Лет ему этак под сорок пять, но выглядит он добрым мо́лодцем. Рослый, широкоплечий, на щеках румянец в ладонь — вылитый Микула Селянинович, древнерусский богатырь.
Когда-то вместе с Гребешковым-Куделиным мы кончали биологический факультет. Затем наши пути разошлись. Я пошел на преподавательскую работу в десятилетку, стал учить колхозную детвору, а он пристроился рыбоводом на опытной станции. И, как видно, пришелся ко двору. Вскорости его повысили в чине. Он руководил сектором верхоплавок, защитил диссертацию, выпустил дюжину каких-то монографий, а в этом году взял творческий отпуск, чтобы сочинить справочник для сельских рыбоводов.
Встретились мы с ним совершенно неожиданно. Выхожу я как-то из лесу с корзиной грибов, а навстречу мне человек. Гляжу, фигура будто знакомая. Неужели Гребешков-Куделин, думаю? А он, оказывается, первым признал меня:
— Ты ли это, Михал Михалыч?! Каким ветром занесло тебя в наши благословенные края? — и так сжал меня в своих объятиях, что у меня кости затрещали.
— Я-то, — говорю, — тут с другом математиком угол у лесника снимаю, отпуск провожу, а вот как ты, Виктор Николаевич, очутился здесь?
А он вроде даже обиделся.
— Вот те на! Да ты, я вижу, не в курсе дела?! Ну, раз так, пошли ко мне в гости. Вон за тем изгибом реки моя дача. Посидим, чаю попьем и поболтаем. Сколько лет мы не виделись? Годков, пожалуй, десять — двенадцать наберется?
Приходим. Дачка небольшая, но уютная, с резной верандой. В садике малина поспевает, яблоки соком наливаются, пчелы жужжат над ульями. А пес сторожевой с меня глаз не сводит, готов зубами вцепиться.
— Пшел прочь, Полкан! — крикнул хозяин, и пес, виновато вильнув хвостом, скрылся в глубине сада.
Виктор Николаевич приготовил чай, поставил на стол варенье и говорит:
— Извини, что приходится самому потчевать тебя. Жена уехала к сестре во Владимир погостить денька на три, а дочь с мужем на юге отдыхают. Я в некотором роде холостяком остался. Одиночкой, так сказать. Правда, вчера мы с директором опытной станции Поплавковым кутнули маленько у меня. Он на Азовское море в командировку собирается. «Поживу, — говорит, — месяца полтора в Ейске, а потом в Сочи наведаюсь, погляжу, как там морскую ставриду в пресноводном бассейне акклиматизируют».
— Должно быть, интересная работа у вас на рыбоводной станции? — заметал я.
Мой друг как-то насторожился и очень пристально посмотрел на меня. Потом неторопливо помешал ложечкой в стакане и, понизив голос, ответил:
— Доверительно только могу рассказать тебе, но пусть это останется между нами.
Гребешков-Куделин уселся поудобнее в кресле, закурил трубку и начал с образных выражений:
— На безрыбье, как говорится, и рак рыба, а у нас на станции ни рыбы, ни раков. Ты спросишь, почему? Охотно отвечу: потому, что работаем с кандибобером. Шиворот-навыворот! Понял?
Есть у нас сектор генетики. Ну, что такое сектор, ты, наверное, знаешь. Это два кандидата, три младших научных сотрудника, лаборанты, а потом кабинеты, приборы, орудия лова, разные там снасти-мордасти. А результаты?.. Тю-тю! — присвистнул Гребешков-Куделин и щелкнул пальцами. — Не вытанцовываются!
Девять лет мусолили генетики родословную карпа. Втемяшилась им в башку чешуя — ничего другого знать не хотят. Чешуя — и баста! С этим, дескать, признаком связана древняя история карпового отродья. Мы должны, говорят, докопаться до самых глубин теоретических познаний.
И ведь докопались-таки! Всю подноготную выворотили наизнанку. Четыре сорта карпа отыскали. Новым открытием обогатили ихтиологию. Оказывается, не всякий карп имеет сюртук на плечах. Иные плавают в чем мать родила — голиком. Без единой чешуйки. Эти бесстыдники выглядят в глазах наших рыбоводов героями. За голым карпом, говорят они, большое будущее. Его скоблить не надо. Он экономичен, у него коэффициент отдачи высокий. Вынул из пруда — и ать! — на сковородку. Жарься!