оды и смочила Вене лоб.
— Девочка моя, извини! Извини меня, дуру. Что ж это я? Ну, лучше?
— Ничего, Неля Абросимовна. Это вы меня…
— Пойдем в палату.
Неля Абросимовна легонько подтолкнула Веню, ее тапочки зашлепали по линолеуму. Возле самой палаты она остановилась и шепотом произнесла:
— Торопись, девочка. Жить торопись, делать свое дело. И все же… Не шути с жизнью, не отвергай ее дары. Люби ее, преклоняйся перед ее радостями — слышишь меня? Пробуй ее — на вкус, на слух, ощущай ее… О, Венечка, милая… Как я завидую тебе…
В начале октября Веню должны были выписывать.
— Недельку еще подержим, чтобы убедиться, что ты нам больше сюрпризов не поднесешь, — сказал Вячеслав Степанович и добавил что-то по-латыни. Потом удивился: — Ты что молчишь? Не рада?
— Рада, — вяло сказала Веня, равнодушно глядя на ватагу студентов, окружающую Вячеслава Степановича.
С утра шел дождь, и парк перед больницей, желтокрасный, пышный, обвял, постарел. Отчетливей стали видны темно-серые и коричневые стволы огромных деревьев, прежде скрытые зеленью. Тонкие плети дождя падали и падали вниз, прибивая к земле листья. Веня, обернув вокруг себя колючее одеяло, торопливо прошла по асфальтовой дорожке, углубилась в парк, утопая тапочками в глине, и зашла в беседку под кряжистым тополем, уже облезшую от дождя, с вырезанными и почерневшими надписями на скамейках, где в углу намело целый ворох отсыревших листьев, заскрипевших под ее ногами. Веня не знала, почему ей так хотелось сегодня в парк вопреки суровому приказу не выходить из палаты, но она неприметно проскользнула мимо дежурной, рассчитывая так же тихо и ловко вернуться назад.
Она порядком замерзла, но упорно не хотела уходить и сидела, молча глядя перед собой. Когда ее нашла нянечка, одеяло было уже сырым и тяжелым, а ноги совсем застыли в тонких тапочках. Нянечка, найдя ее, громко и визгливо выругала беглянку и, бесцеремонно ухватив за одеяло, повела к Вячеславу Степановичу. Тот корпел в кабинете за какими-то бумагами. Увидев их, отложил бумаги, попросил Веню сесть и некоторое время молча смотрел на нее.
— Есть у тебя кто-нибудь из дальних родственников? — спросил он наконец.
— С чего вы взяли, что я не хочу возвращаться в интернат? — вопросом на вопрос ответила Веня, угадав его мысли, и он, удивленный, подтвердил:
— Не хочешь, моя милая. И это так же верно, как и то, что если ты заболеешь снова, то…
Он выразительно и зловеще пощелкал пальцами.
— Наоборот! — вспыхнула Веня. — Думаете, ваша больница мне нравится? Нянечка сегодня вон ругалась, как…
Она задохнулась от обиды, от того, что Вячеслав Степанович был как-никак прав, от того, что прочитала на его лице сочувствие и жалость.
— Нянечка о тебе думала, — продолжал он. — И ты должна заботиться о здоровье, никто это лучше тебя самой не сделает. Жизнь — дорогая штука, а ты еще никто, и тебе уйму сил и всего остального надо, чтобы стать художницей, коль уж ты начала рисовать…
Веня покраснела. Вячеслав Степанович смотрел на нее с улыбкой, значит, он не рассердился на ее шаржи — она довольно точно ухватила его манеру сутулиться, прятать шею в воротник халата, щелкать пальцами… Но как нашли эти рисунки, тщательно запрятанные в тумбочку и перевязанные нитками?
— Нянечка, нянечка их нашла, — снова пояснил Вячеслав Степанович, — и мы провели с нею творческую дискуссию. Она получила урок по этике, — добавил он непонятно, — а я — по эстетике… — И, вздохнув, совсем непоследовательно заметил: — Жалко, что ты такая большая. Совсем барышня…
— Почему? — Веня снова осмелилась взглянуть на врача.
— Я бы мог брать тебя на выходные, — задумчиво сказал он и объяснил: — Изменить бы тебе обстановку, моя милая, ну, хоть бы в гости к кому-то сходить. А ко мне… Жена будет коситься. Так-то.
Веня пристально посмотрела на врача. На его худое усталое лицо с серыми припухшими глазами, вокруг которых отечно желтела кожа, иссеченная ранними морщинками. Ему, наверное, тоже не хватало тепла и внимания. И у него была своя, потаенная, неизвестная для других жизнь — какая же она? Кто там встречает его дома, какая она, его жена, которая стала бы коситься даже на нее, Веню? И почему потянулся он к ней, словно видя в ней близкую ему душу и в то же время понимая, что никогда, никогда не приблизить ему к себе и своей жизни диковатую интернатскую девчонку, у нее своя дорога, а у него, взрослого, солидного, степенного человека, — своя? И горечь мгновенно коснулась ее сердца — горечь догадки, что вот еще одна непонятная потеря, а сколько их впереди! Стало страшно и опять бесконечно одиноко. Слезы уже готовы были брызнуть из глаз, но Вячеслав Степанович, видимо, почувствовал это, сказал:
— Ну иди, иди, моя милая! Отдохни. И помни мои слова — береги себя!
Наклонив голову, девочка стремительно выскочила из кабинета, а он, потоптавшись на месте, с досадой махнул рукой и снова стал, подперев голову руками, читать бесконечные истории болезней, стараясь не думать о Вене и заглушить в себе неясное, непонятное ему самому чувство вины перед нею…
После обеда Веня опять сидела в холле, бездумно глядя на пустое крыльцо, по которому изредка проходила нянечка или кто-нибудь из медсестер. Все словно съежилось в ней, и такой же съеженной казалась одинокая пальма в углу, в деревянной крашеной кадке. Мечеподобные ее листья обвисли, словно ветви ивы, на них кое-где проступили желтые пятна. Высокая худая старуха вошла в холл, бережно отвела их рукой и тоже уселась в кресле, лицом к окну. Нога ее в простом темном чулке подрагивала, из-под белого платка густо текли вниз белые волосы — по вискам, по впалым бескровным щекам и дальше по шее, на которой видна была нитка коричневых круглых бус. Веня уже несколько раз встречала эту женщину в коридоре, успела заметить, что та ни с кем не разговаривала, молча прохаживалась весь вечер. Яна, которая время от времени забегала в больницу, поежилась, когда они с Веней встретили старуху на прогулке.
— Что-то ведьминское в ней есть… Ты с ней пореже встречайся, Венька, а то такая всякую охоту выздоравливать отобьет!
Яна училась в техникуме, первые туфельки с острыми каблучками изящно сидели на ее ногах, обтянутых капроном, и всегда кто-нибудь ожидал ее за оградой: то высокие, в непривычно узких брючках парни — стиляги, как из называли вокруг, то какой-нибудь солидный парень в очках. Дистанция в полтора года, которая была между подругами, теперь становилась особенно заметной: Яна выглядела взрослой девушкой, изящной, кокетливой, Веня же была еще похожа на нескладного, угрюмого подростка, и ей предстояло возвращение в тот же восьмой класс, к Антоле Ивановне, которая добивала последний свой предпенсионный год.
Сейчас, сидя в углу, девочка думала о том, как ей, узнавшей столько о жизни, увидевшей воочию те страшные ворота, через которые уходит человек, жить теперь среди младших, как говорить с Антолей Ивановной и учить уроки, как совместить все это? И ей впервые стало жалко и Антолю Ивановну, не любимую всеми, страдающую от этой нелюбви, и Яну — беззаботную бабочку, жадно летящую к огню, и Нелю Абросимовну, которая, кусая почерневшие губы, задыхаясь и натужно хватая воздух, говорила своей молчаливой, иссохшей матери:
— Не хочу! Мамочка, не хочу! Еще… хоть год, хоть неделю!!!
— Ты что, дитя? Что ты плачешь?
Старуха стоит перед Веней, лицо у нее суровое, как всегда, но какая-то тень сочувствия лежит на нем.
— Я… ничего… — всхлипывает Веня, кулаками вытирая мокрые щеки.
— Мамку, наверно, вспоминаешь? Ничего, не плачь, скоро пойдешь домой.
— Нет у меня матери! — Веня застегивает слишком большой для ее нескладного тела халат, на котором расстегнулись верхние пуговицы. — Я детдомовская. Интернатская, — тут же поправляет она.
Темные глава старухи загорелись каким-то глубинным огнем. Она положила руку на голову девочки, пригнула ее к своей груди.
— Дай я тебя послушаю… Только ты не пугайся, чуешь?
Рука на Вениной голове кажется тяжелой, но удивительно — от нее исходят покой и тепло, и Веня чувствует, как в душе что-то тает.
— Ну что, успокоилась? — спрашивает старуха и улыбается. Зубы у нее еще крепкие, странно видеть такие на старом, сморщенном лице. Но лицо это, хотя и темное и морщинистое, уже не кажется страшным. Наоборот — улыбка у старухи добрая, чуть насмешливая. Что в ней страшного нашла Янка, непонятно!
— Вы что же, знахарка? — с любопытством спрашивает Веня. — Даже Вячеслав Степанович так не может.
— А эта сила, дочушка, не от науки — от земли, — отвечает старуха. — А как у меня выходит — и сама не ведаю. Я ж не ученая, только бедами мученная, откуда мне знать что и как?
В холле сгустились тени. Входит Вячеслав Степанович, щелкает выключателем и весело спрашивает:
— Кто это тут у меня от процедур прячется?
— Я уже не прячусь! — отзывается Веня, а ее собеседница сразу же каменеет, замыкается и снимает руку с Вениной головы, стриженной в больнице ученицей парикмахера, отчего голова девочки напоминает поле, которое выжала тупым серпом неумелая жнея. Вячеслав Степанович чувствует, что он помешал:
— Куда же вы, Печурко? Как вас, кстати, по отчеству? Мария, а дальше?
— Можете просто — баба Марыля, — отвечает старуха, и ее губы тут же сжимаются, становятся одной узкой полосой.
— Ну хорошо, хорошо. Я тут вижу, что Веня с вами повеселела. Глаза заблестели. А, Веня? Раз так, то вы уж ее не оставляйте.
— Вы врачи, вы и помогайте!
— А вы? Доброе слово лечит иногда сильнее, чем лекарства. А Веня, между прочим, на вас похожа. Ей-богу, можно подумать, что вы ей родня.
В глазах бабки Марыли промелькнул испуг. Она смотрит на Веню и тут же с тревогой переводит взгляд на доктора.
— Не надо мне никакой родни!
— Жалко. — Вячеслав Степанович огорчен. Он, видимо, ожидал чего-то другого и теперь говорит сухо, почти официально: — Я-то думал, что вы тоже к сироте тянетесь. Может, и подружились бы. А раз так… Что же вас дети-то не навещают, не приходят?