лерка что-то доказывает Герману на ходу, а тот, видно, слушает вполуха, и высокомерно блестят его очки, которые ему прислали родители, уехавшие за границу, — тонкие, в узенькой, похожей на золотую оправе. Веня преграждает им дорогу.
— Герман! Ты… — От возмущения и обиды она не находит сразу нужных слов. — Ты знаешь… знаешь, что у меня последнее предупреждение? Мне Анфиса давно говорила, что если у меня будут тройки или выговоры, то я не поеду со всеми в Ленинград на каникулы! А тут вы со своей запиской!
— Ну что делать, что делать? — разводит руками Герман. — Ну, не съездишь теперь — после соберешься.
— Как это — после?!
— Вот так — после! — включается в разговор Валерки. Он издевательски жмурит глаза: — Зачем ты нам нужна в Ленинграде? Кому ты там нужна?
— Как кому?! — теряется от этой наглости Веня.
— Ну да — кому? — дразнит Валерка.
— Веня, не волнуйся, — говорит Герман. — Поедешь после окончания школы. Отдохнешь здесь без нас, в строю но будешь ходить, как все мы…
Это звучит как оскорбление. Все знают, что Веня давно и упорно мечтает попасть в Эрмитаж. Эта мечта с такой силой завладела ею, что в последнее время Веня стала регулярно учить уроки, почти забросив любимое дело, которому отдается самозабвенно, всей душой, — рисование. Она рисует всюду и на всем — где доведется. Вот и сейчас Герман незаметно скосил глаза на подоконник там вполне могла появиться очередная карикатура, ни которые Венька мастер. Она уже однажды нарисовала на него карикатуру — над рисунком смеялся весь класс, и Герман не забыл той своей обиды. Потому он и не удержался сейчас от торжествующих интонаций. Лицо у Вени побелело, губы задрожали:
— Так вы… вы ничего не скажете Анфисе?
— Мы? — удивляется Герман. — А зачем?
— Как зачем? Почему я должна за вас отвечать?
— Кому-то же надо отвечать, — усмехается Валерий. — Пойми, ведь не меня же поймали — тебя. Ты не смогла сделать довольно простого дела.
— А Стася? — задает Веня последний, глупый, как она сама понимает, вопрос.
— А что Стася? — пожимает плечами Герман. — Ее ты вообще не впутывай сюда. Если бы погорела Стася…
— То в поездку не взяли бы ее!.. — договаривает Веня.
— Может быть. Но Стасе «гореть» нельзя.
— А мне можно?
— Тебе можно.
— Почему?
— Потому что тебе Анфиса простит. Посмотришь, она никому ничего не скажет.
По глазам друзей Веня видит, что они чего-то недоговаривают, но именно это, недоговоренное, и придает их глазам усмешливый блеск и уверенность в том, что все, о чем здесь толкуется, — непреложная истина.
— Почему это Стасе она не простит?
— Ой, не могу! — вздыхает Герман. — Валерка, я не могу с нею говорить. Скажи ты ей всю правду, раз она так настаивает.
— Потому, — насмешливо блестя глазами, но сохраняя на лице серьезность, говорит Валерка, — что ты не Прижит Бардо, потому тебя и любит географичка. Она же, глядя на тебя, душой отдыхает, Пика, что не одна она такая страшненькая… Ну что, все еще не понимаешь?
Веня наконец понимает. Но обида эта такая неожиданная, несправедливая, что она, задохнувшись, словно ее ударили в солнечное сплетение, молчит и только смотрит на губы Валерки. Его губы шевелятся — может быть, он произносит и другие обидные слова так же спокойно, словно объясняет урок другу-однокласснику, может быть, только она этого не слышит…
Ребята отворачиваются и собираются уйти.
— Нет, вы подождите! — Веня хватает уходящего Германа за полу пиджака. — Ты ведь знаешь… так же нельзя!
Ей не верится, что разговор, на который она возлагала такие надежды, закончен. Никто не будет ни в чем признаваться, а для нее поездка в Ленинград закрыта. За что?
Но Герман спокойно отводит ее руку.
— Ну и когти! Как у гарпии! — спокойно бросает он, и хлопцы уходят, пересмеиваясь, как будто не существует на свете никакой Вени Рыжик с ее проблемами.
И она вдруг понимает, что слова ничего не значат. До этих ребят ей не достучаться. Единственное, что она сейчас может сделать, это отвернуться к стене и заплакать. Она плачет, только так тихо, что Яна, которая подошла к ней, некоторое время не замечает ее слез и весело выпаливает:
— Ну ты, Венька, и правда как партизанка на допросе! И не противно было жевать грязную бумажку?
Веня оборачивается к ней, и подруга тотчас меняет голос:
— Ой, Венька, милая, не плачь! Анфиса же тебя любит, посмотришь, она ничего никому не скажет. Да и знает она, кто кому записку писал, она так на Германа посмотрели, так посмотрела!..
— Говоришь, любит меня Анфиса? — спрашивает Веня, переставая плакать и пристально глядя на розовое, персиковое лицо Яны Сапеги — лучшей своей подруги. А за что, не знаешь?
Яна поводит плечиком, легко откидывая назад рыжеватую прядь волос, — они у нее цвета потемневших осенних листьев, и от них еще розовее кажется ее личико.
— Ну, просто так! Меня она не любит, все придираемся. А почему?
— Вот именно, почему? — с сарказмом спрашивает Вени Стасю опа тоже не жалует, кажется?
— И Стасю тоже! — соглашается Яна, не понимая, к чему клонит подружка. — Пошли домой, Венька! Так кушать хочется!
«И тебе повариха Александра, как всегда, нальет чуть больше в тарелку, чем другим, и, может быть, как всегда, вздохнет: „Дает же людям бог такую красоту!“ — думает про себя Веня. — А Стасю любит медсестра, всегда приносит ей глюкозу. И других кто-то любит… А меня вот только жалеют, оказывается, за то, что я некрасивая!»
— Яна! — Она хватает Яну за плечи, смотрит в круглые, темно-карие ее глаза. — Скажи мне правду — я страшненькая?!
Яна растерянно смотрит па бледное продолговатое лицо Вени с лихорадочно горящими глазами и неуверенно начинает:
— Ты, Венька, хотя и не Прижит Бардо…
— И ты!
Слезы на Венином лице еще не высохли, но злое, мстительное чувство загорается в ее взгляде.
— Катись, Янка…
— Что с тобой? — пугается Яна. — Чего ты? Что я сказала?
— Правду, Яна, правду, вот что!
— Ничего не понимаю… — Яна тоже готова плакать вместе с Веней. — Пойдем домой, — тихо говорит она.
— Я пойду без тебя.
— Но почему, Венька?
— Потому. Могу я делать что хочу?
Веня пошла вперед, подружка за ней. Они вышли на школьный порог. Тут Веня остановилась, выжидательно и с сарказмом глядя на Яну. Та помедлила еще немного, потом вздохнула и, закинув портфель за спину, пошла по дороге. Веня тоскливо глядит ей вслед, потом вспоминает, что оставила в классе портфель, и возвращается назад. Останавливается возле двери, где в проеме висит зеркало, и вглядывается в стекло, по которому скользят хмурые тени зимнего короткого дня.
Сколько ни всматривайся, там, в зеркале, все то же лицо — оно, оказывается, настолько некрасивое, что даже старая седая Анфиса может радоваться жизни, глядя па него. Но разве оно и в самом деле непривлекательно? Раньше она никогда не думала об этом, не отмечала в сознании, что свои записки мальчики всегда адресуют другим, а не ей. Никто ее не любит: ни воспитательница, ни медсестра, ни учителя! Никто никогда не обнимал ее, как Стасю или Яну! А почему?
Запоздалый стыд жжет Веню, она опускает глаза, но потом снова с какой-то ненасытной жадностью рассматривает себя: нос, кажется, и впрямь великоватый, волосы редкие, глаза темные и небольшие. Оттого что она уродилась длинной и худой, ее прозвали Пикой. Раньше она не обижалась на прозвище, откликалась на него как ни в чем по бывало. Почему же, почему была она такой слепой?
Лучше бы не говорил ей Валерка этих страшных, безжалостных слов! И лучше бы она не напрашивалась на них!
В класс заглядывает уборщица, и Веня торопливо уходит. Моги привычно несут ее по утоптанной дороге, но возле самой речушки, через которую перекинут временный мосток, почерневший и скользкий от мокрого снега, она останавливается, потом медленно поворачивает назад.
Чего нестись в интернат? Кто там ее ожидает? Антоля Ивановна, воспитательница восьмой группы? Веня представила себе немолодое круглое лицо воспитательницы, рабочую комнату с ее десятью столами, где после обеда нужно будет готовить уроки. Герман и Валерка сидит за соседним столом — значит, придется весь вечер ловить их злорадные взгляды, слышать, как они шушукаются, возможно, и о ней.
Со Стасей Герман никогда бы не посмел так разговаривать! Стася высокая, синеглазая, у нее над верхней губой белеет шрамик, но это ей не вредит, она все равно красивая, и, значит, ей можно проходить мимо с таким видом, словно к записке, которую подсунули ей, Вене, она не имеет ровно никакого отношения!
Но назад тоже нет дороги. Куда идти, кроме интерната? Веня стоит перед мостком и переводит взгляд то на него, то на огромные бетонные сваи, которые беспризорно лежат неподалеку. Сваи привезли для нового моста, который будут строить через реку Городничанку, они уже давно лежат здесь. Перескакивать по ним через реку опасно, но Вене нужен какой-то риск, какая-то встряска, и она храбро прыгает на ближайшую сваю — скользкую, мокрую. Ранец на плечах тянет назад, она выгибается, но прыгает дальше. Пальто трещит под мышками, но Веня не обращает па это никакого внимания — зашьет потом!
— Ой, смотрите, убьется! — доносится до нее с другого берега.
— Это интернатская! — кричит молодой полноватый мужчина. — Распустили их, чертей!
— Подбрасывают туда бабы деток, не устают! — шутит, обращаясь к соседкам, молодой черноволосый парень.
— От таких, как ты, и подбрасывают! — отзывается одна из женщин.
— Ой, падает! — визжит другая.
Но Веня не падает. Она ловко спрыгивает на берег и, отдышавшись, проскальзывает в проем ограды, откуда недалеко и до интернатовской столовой.
— Вот не будешь слушаться, останешься без мамки, будешь вот таким висусом[1]! — пугает одна из женщин пятилетнего хлопчика, который с завистью смотрит вслед интернатской и не реагирует на слова матери. Женщины, остановившиеся у речки, отправляются по своим делам, втягивая головы в воротники, — сверху сыплется мелкая снежная изморозь, все гуще и гуще, и вот уже метет над речкой, над сваями короткая крупитчатая метелица.