А Веня уже стоит перед столовой. Привычные запахи вареной капусты и хлеба кажутся сейчас заманчивыми. Голод побеждает: она входит в столовую, стараясь не смотреть в сторону Антоли Ивановны, идет к окошечку, в котором белеет голова поварихи, и протягивает ей тарелку, мысленно отметая все свои заботы и тревоги. Но не тут-то было:
— Рыжик!
Веня поворачивается с полной тарелкой в руках и встречается взглядом с воспитательницей, чье щекастое лицо сейчас гневно. Низенькая, пухленькая воспитательница седьмой группы вовсе не демон зла, наоборот: она часто бывает слезливо-сентиментальной, ласковой… Но у Антоли Ивановны два конька — порядок и дисциплина, и свою группу она вынуждает соблюдать их неукоснительно.
— Где ты задержалась? Что случилось на последнем уроке?
Веня идет в угол, к своему месту, садится, ставит тарелку, которая уже начала обжигать пальцы, и только тогда отвечает с вызовом:
— А кто вам сказал о последнем уроке?
Антоля Ивановна густо краснеет. Так бывает всегда, когда она сталкивается с непослушанием. Теперь она не отступит, будет во что бы то ни стало добиваться победы. Без победы в стычках с воспитанниками не будет авторитета! А авторитет она зарабатывает так долго и упорно, что он поневоле становится еще одним коньком, еще одним кумиром, которому опа готова служить самозабвенно и истово.
— Ты мне не отвечай вопросом на вопрос! Тебя не касается, откуда я что знаю! Я спрашиваю: что случи-лось на последнем уроке?
За ближайшими столиками притихли, удивленные не-понятным Вениным сопротивлением и, можно даже сказать, вызовом. Чего она добивается? Откуда им знать, что вопрос: «Кто передал Антоле?», до которого она, пожалуй, вчера бы еще и не додумалась, сегодня кажется ей самым важным.
— А вы скажите — кто вам донес? Я тоже человек, как и вы. Могу я спрашивать?
Антоля Ивановна оглядывается, почему-то проводит языком по нижней губе, словно у нее пересохло во рту. Потом торжественно и немного зловеще произносит:
— Пообедаешь — сразу же к директору!
Веня принимается за еду. Она знает: дальнейшее будет проходить как по нотам: нотация в кабинете директора, потом еще одна нотация в пустой рабочей комнате, и все это придется выдерживать, зная, что самое главное — поездка в Ленинград — безвозвратно потеряно!
Еда застревает в горле. Десяти минут не прошло после того, как пришли в интернат одноклассники, а кто-то уже успел рассказать, что произошло на уроке. Антоля Ивановна не из тех, кому открывают душу воспитанники. Значит, тем, кто рассказывал, двигала какая-то своя заинтересованность. А какая? Неужели причиной всему сегодняшний разговор с Валеркой и Германом? Она чувствует себя оскорбленной, ей не хочется быть прежней— беззаботной и невнимательной ко всему, что происходит вокруг, довольной всем, одинаково спокойно относящейся и к доброму и к плохому.
Одинаково ли? Слушая нотацию Антоли, которая тащит ее к директрисе, она думает о себе. К выговорам Вене не привыкать. За четырнадцать лет жизни набралось их порядочно. Почти у всех девчат и хлопцев кто-то есть из родных. У Стаси — какие-то тетки, которые забирают ее на все каникулы. У Веры — старший брат. У Валерки — мачеха, зато отец родной. У Кати — мать и целая куча маленьких сестричек. У Вени же — никого. Они с Толиком — подкидыши. Их просто бросили: его в парке, ее — у двери Дома младенца, бросили — и пошли себе, не горюя.
А если бы мороз был покрепче и Толика не нашли в кустах? А если бы, если бы она не пережила ту ночь, когда лежала на пороге, брошенная и никому не нужная?! С ней-то обошлись получше, чем с Толиком: и подбросили куда надо, и на бумажке написали имя и фамилию — Веня Рыжик. Что это за имя, что за фамилия?! Ах, узнать бы, одним глазом бы взглянуть на ту, которая выводила корявыми, дрожащими буквами такое дикое сочетание: «Веня Рыжик»!
Тем временем они дошли до кабинета директрисы, и вот уже Савватея Викторовна смотрит на Веню внимательными и, несмотря на ее внешнюю строгость, все же добрыми глазами.
Очки делают ее худое лицо еще более грустным, кожа на висках слегка натянута оттого, что тяжелая коса на затылке собрана в узел и клонит голову назад. Красивая она, директриса… Почему бы мне не иметь вот такую мать? Кто-то зовет же ее мамой. Почему, не я?
— Ну так что такое, Рыжик? — спрашивает Савватея Викторовна. — Откуда такое непослушание, нежелание объяснить свой поступок?
— Скажите, а у вас есть дети? — вместо ответа спрашивает Веня.
— Что? — Савватея Викторовна удивилась. — Ну конечно, есть. А почему ты спрашиваешь?
— И кто же у вас есть — сын, дочка?
Антоля Ивановна, которая сидит рядом с директоршей, упираясь толстыми коленями в черную ножку старинного стула, озабоченно сдвигает брови и перебивает:
— Это не ты должна спрашивать, это мы у тебя должны спросить, почему…
Савватея Викторовна делает ей предостерегающий жест и отвечает Вене серьезно, как взрослой:
— Дочка, она уже взрослая. Ну и что?
«Вашу дочку небось не допрашивали вот так, вдвоем, с такой Антолей… Вашу дочку не бросали на пороге ночью… И конечно, она красивая — у такой-то матери! Дли нее вы не были пугалом, к которому приводят непослушную воспитанницу, вас она могла даже обнять…»
Веня невольно переводит взгляд на белый кружевной воротник, что украшает черное платье директорши. Неужели кто-то обнимает ее, целует — невозможно представить! Счастливица эта неизвестная дочка!
— Что ж ты молчишь?
Веня не отвечает. Она туманно смотрит на женщин, и видно, что она занята какими-то своими мыслями, не обращает внимания ни на грозный тон Антоли Ивановны, ни на строгость в голосе Савватеи Викторовны.
— Ну, видите, что делается?!
Анатоля Ивановна нервно поправляет завивку. Глаза ее краснеют.
— Недавно Толик два часа сидел на крыше, теперь она тут из себя дурочку изображает! Я вас прошу — ни в коем случае на каникулы не пускать ее в Ленинград. Пусть сидит дома!
— Подождите, подождите! — останавливает ее директриса. — Выйди, Рыжик. — Тут голос ее становится просительным, мягким. — На некоторое время…
Веня выходит, директорша с Антолей Ивановной остаются.
— Как вы думаете, что с нею? — доносится из-за двери голос Савватеи Викторовны.
— Я думаю, что это просто заскоки. Начинается переходный возраст. Она не послушалась Анфисы Павловны, мне отвечает дерзко! Если мы сейчас не обрежем ей рожки — все, пиши пропало!
— Но ведь она способная девочка. Рисует. И неплохо. Как вы думаете, не озлобим ли мы ее еще больше? Озлобить такую девочку легко…
— Ее? Такую тюхтю? Ручаюсь, она после наказания шелковой станет. Троечница, а еще нос задирает. Рисунки… Мало ли кто что может? Нет, я прошу категорически! Мой авторитет…
Веня, которая подслушивала у двери, расстроенная, тихо отходит подальше в коридор, а потом, забыв, что ее еще могут вызвать, идет к выходу.
Значит, новогодние каникулы придется провести здесь, в пустом интернате? Кто поедет в Ленинград, кого заберут свояки — а «тюхтя» будет сидеть в пустой спальне и становиться шелковой!
Погода все та же: бесконечный, выматывающий душу дождь — снег, серое пластилиновое небо и редкие тяжелые капли, что холодно щекочут шею и пробуют пробраться ниже, к спине… Веня прыгает на кирпичину, которая лежит в луже, но кирпичина переворачивается, грязные брызги летят на платье, правая туфля вязнет в глиняном месиве.
— Что, Пика, и тебе достается? — слышится со стороны.
Герман выходит из-за клуба, набросив на голову мокрую куртку. Куртка заграничная, с непонятными надписями, капли дождя блестят на ее желтой поверхности, буквы переливаются, как будто их только что начистили. Томные глаза Германа возбужденно сияют, тонкое лицо его с нежной смугловатой кожей кажется оживленным и добрым.
— Герман! — решается Веня. Забыв о луже, она пробует подойти к Герману, дергается — и вторая туфля увязает, холод сразу охватывает ногу.
— Ну?
— Я… скорее всего, я не поеду. Не поеду. Понимаешь!
— Слушай… — Оживление на лице Германа проходит, он сдвигает ровные, словно нарисованные, брови. — И тебе все же скажу: ты зря делаешь из этого трагедию.
— Как же зря?
— И винишь нас со Стасей. Стася хотела сегодня идти к Савватее.
— Правда?! — радостно вскрикивает Веня.
— Хотела. Я не разрешил.
— Почему?
— Да как ты не понимаешь? — уже злится Герман… Это ничего бы не изменило. Ничего! В ту минуту, когда ты не подчинилась Анфисе, ты уже стала нарушителем дисциплины. Ты не отдала ей записку, а мужественно съела. Первое. Второе: ты не стала оправдываться перед Антолей. Какая разница, грызло ли тебя при этом отчаяние или ты сделала так нечаянно, — все равно стала нарушителем, таким образом, твоя дерзость — посягательство на Анфисин авторитет.
Герман говорит не то всерьез, не то в шутку, и Вене кажется, что он просто дразнит ее.
— Нужно только не трогать самолюбие старших, и все будет хорошо, — продолжает Герман. — И понимаешь… когда бьет молния, не надо превращать себя в громоотвод, на том месте, куда нацеливается молния, не обязательно должна находиться ты.
— Какая молния?
— А если она ударила в тебя, — продолжает Герман, натягивая куртку на голову, — не нужно хныкать и делать из этого трагедий. Остается утешать себя тем, что в следующий раз нужно вывернуться — хотя бы в последний момент. А уметь вывернуться… о, это уже настоящая проблема. Ну, например, ты… Посмотрим, умеешь ли ты правильно реагировать на неожиданность…
Он лезет в карман. Веня не успевает ничего понять — что-то круглое, темное летит прямо в нее, мягко ударяет о лоб и залепливает глаза. Что это? На ладони остается что-то мягкое, теплое…
— Картошка, всего только картошка! — Герман отходит, чуть сгорбившись. — Вот, пожалуйста, тебе эксперимент: не смогла вовремя среагировать, хотя я только что об этом говорил. Ладно, иди, а то из-за тебя кроли без еды останутся. Кролям нес! — кричит он и прячется в дверях подсобного помещения, где держат уток, кроликов и других птиц и животных, над которыми шефствуют