ак. В участке появляется инспектор О’Корки (кстати, уже более чем на 50% велосипед) и спрашивает: «А вам известно, что недалеко отсюда найден труп человека по имени Мэтерс»? Герой в ужасе. «Конечно, известно», – спокойно говорит сержант. Более того, он знает, кто убийца. «Тогда почему же он не заарестован в заключение»? «Уже». «Где»? «Здесь». Герой понимает, что речь идет о нем.
Позднее сержант объясняет ему, что просто использовал его, чтобы выкрутиться перед начальником. Смысл этого таков. Высший суд как бы говорит герою: хочешь играть – играй, и мы будем тебе подыгрывать и притворяться, скрывая истинный смысл происходящего, но только не сетуй потом, что твоя ложь оборачивается нашей ложью. Загробный мир О’Брайена есть логическое продолжение здешнего мира: человек уже здесь своими мыслями и поведением создает себе обстановку (декорации) будущей жизни; преступника ждет полицейский участок, честного фермера, по-видимому, – идиллия на лоне природы. Ничего по сути не изменится, пока не изменишься ты сам. Героя повесили, но он снова (уже во второй раз) не понял, что умер, поскольку не признал своей вины и не принял наказания. Ему кажется, что он убежал от полицейских (читай – от своей совести). Однако в итоге он возвращается в участок, не помня, что был здесь. Приходит как в первый раз, кстати, прихватив с собой сообщника Дивни (правда, они делают вид, что незнакомы), которого своим появлением он напугал до смерти и который первым ударил Мэтерса, а потом взорвал героя, положив под пол вместо черного ящика мину. Сержант Плак снова как ни в чем не бывало спрашивает: «Насчет велосипеда»? И если и в этот раз герой станет говорить о часах или о чем-либо еще, не относящемся к делу, он снова будет казнен. И так до бесконечности.
Третий полицейский по имени Лис появляется лишь в финальной части романа. До этого мы узнаем, что он исчез с поля зрения 25 лет назад, но тем не менее он «все время на посту», иногда приходит в участок по ночам, когда Плак и Мак-Кружкин спят в «вечности», и делает записи в журнале. Другие полицейские считают его безумным, потому что он хочет умереть и тем самым найти «дорогу направо», то есть встать на путь совершенно новый, небывалый. Таким образом, смерть, по О’Брайену, не означает исчезновения, а знаменует собой переход в иное, причем более высокое, качество. Заметим, Лис хочет умереть, уже находясь в загробном мире. Это не так уж странно, если вспомнить принцип все более тонкого копья и сундучков мал мала меньше. Смерть, точнее, смерти, выстраивается по этому же принципу. Загробных миров много. Ибо нет предела для совершенства. Такая конструкция мироздания пугающе головокружительна, но она столь же отличается от расхожего деления света на «этот» и «тот», сколь современные астрономические данные отличаются от представлений о Земле как о плоском диске, лежащем на 3-х китах.
Убежав (якобы) от полицейских, герой движется на велосипеде по направлению к своему дому. У жилища старика Мэтерса что-то заставляет его притормозить. В одном из окон второго этажа он видит яркий свет. Дальнейшая сцена великолепна как пример кошмара, не уступающего кошмарам Кафки. Свет одновременно и пугает и притягивает героя. Он входит в дом, поднимается по лестнице и кричит, предупреждая о своем приближении. В ответ – тишина. Он открывает двери, сначала одну, потом другую, открывает двери всех комнат, откуда мог бы и даже не мог бы литься свет. Везде – темно и безлюдно. Он спешит обратно к выходу и на пороге дома в ужасе замирает: свет по-прежнему продолжает падать из центрального окна верхнего этажа. Чувствуя себя обманутым и злым, герой снова поднимается по лестнице. Двери комнат оставлены им открытыми. Света нигде нет! Войдя приблизительно в центральную комнату, он смотрит в окно и видит, что свет исходит из соседнего помещения. Герой быстро перебегает туда. Там темно. А взгляд в окно показывает, что теперь освещается только что покинутая им комната. Тогда герой, выйдя из дома, разбивает стекло булыжником. Затаившись в темном проеме калитки, он в страхе ждет и знает: что-то должно произойти. Вскоре позади него раздаются тяжелые шаги… Так появляется третий полицейский.
Рабочий кабинет полицейского Лиса расположен в стене (!) дома, и он вынужден продвигаться полубоком. Узкий и длинный стол, «конторская книга, выглядящая, как половина более длинной книги, распиленной надвое», – все это отлично разработанные детали кошмара. Но жизнь в стене не только кошмарна, стена здесь может прочитываться как метафора границы. Полицейский Лис контролирует границу между тем и этим миром. Без его осмотра и согласия герой никогда бы вновь не побывал на своей ферме.
Обладая так называемым «омнием» (сутью всего), Лис подобен Богу. Оказывается, это он создал подземный «рай», куда надо спускаться на лифте, где все механизировано и автоматизировано, и стоит нажать рычаг, как из дверцы в стене к тебе упадет предмет твоего желания. Однако этот «рай» – не прихоть Лиса («Не люблю личных вольностей»); как и все в загробном мире, он спровоцирован человеческими устремлениями и является пародией на нашу цивилизацию с ее материальным уклоном. Не случайно Лис говорит герою, что именно его черный ящичек и проделал этот фокус с раем. В самом деле, что получится, если ящик с деньгами (читай – с желаниями) довести до логического конца?
В божественность третьего полицейского веришь не по причине его умения творить чудеса, а по причине его высочайшей скромности. Он живет в стене и даже лица своего не имеет (у него лицо старика Мэтерса, то есть совести героя); он, прощаясь с героем, робко спрашивает: ничего, что он осмелился оклеить свой бедный кабинет обоями? На что герой, смотря на него как на дурачка, не сумевшего воспользоваться омнием, отвечает, что тот может не стесняться. Фантазии самого героя, думающего, что омний теперь перешел к нему, идут гораздо дальше оклеивания стен обоями и чистки с помощью омния брюк: он помышляет о богатстве и славе, и даже о вмешательстве в законы природы. Вот почему смешон и жалок он, а не третий полицейский, сказавший: «Я не люблю личных вольностей, потому как что было бы с миром, если бы все так поступали»?
Роман Флэнна О’Брайена – это ряд поэтических провокаций, заставляющих нас встряхнуться и хотя бы временно отказаться от привычного взгляда на вещи. Автор не считается с законами физики и исподволь иронизирует над рассудком, так что с ходу может показаться, что все в романе – бред и игра. Однако за кажущейся игрой лежат весьма серьезные моменты. Например, такие как тонкая взаимосвязь всего сущего, ответственность человека за свои поступки и мысли, и неизбежная расплата его за ошибки.
9
Самое общее впечатление от романа «Чевенгур» и повести «Котлован» Андрея Платонова такое: на неприютной земле среди враждебной или равнодушной природы пытаются выжить безумные люди, обуреваемые фантастическими идеями.
Расстреляв местных буржуев, большевики степного уездного городка Чевенгур вообразили, что у них наступил коммунизм. Они собрали по окрестностям человек 100 пролетариев и прочих, то есть бродяг, и зажили новой жизнью. Приехавший посмотреть, действительно ли тут завелся социализм, и каков он, коммунист Копенкин спрашивает председателя ревкома Чепурного: «Что же делать в Чевенгуре»? Тот отвечает: «Ничего, у нас нет нужды и занятий – будешь себе внутренне жить»! Труд отменен как пережиток жадности и эксплуатации, «потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество – угнетению». «За всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием». Жители ели раз в сутки – вечером, заваривая общий суп с утра «в железной кадушке неизвестного назначения, и всякий, кто проходил мимо костра, в котором грелась кадушка, совал туда разной близкорастущей травки – крапивы, укропу, лебеды; туда же бросалось несколько кур и телячий зад, если вовремя попадался телок». По субботам чевенгурцы переносили с места на место дома и сады, сдвигая их ближе к центру в кучу и ломая порядок улиц. «Так это не труд – это субботники! – объясняет Чепурный. – А в субботниках никакого производства имущества нету, просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства».
Подобно труду упразднены просвещение, наука и даже ум, поскольку «ум такое же имущество, как дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых».
Как видим, идея коммунизма здесь доведена до логической крайности. Так мыслят максималисты, а максимализмом, как известно, страдают дети и подростки. Еще, кажется, Достоевский отмечал эту черту характера русского народа: никогда не знаешь, то ли он (простой человек) тебя убьет, то ли жизнь за тебя отдаст. Пролетариат «Чевенгура» и «Котлована» жестоко расправляется с классовыми врагами и трогательно заботится о таких же, как он, нищих и обездоленных. Откуда в нем эти крайности и раздвоение?
Чтобы выжить в невыносимых условиях, терпя голод и холод, нужна вера, что страдания не напрасны и рано или поздно они кончатся. Можно привыкнуть к внешнему хаосу, но нельзя привыкнуть к хаосу в голове. Нужна ясность. И исторические вожди большевизма дали эту ясность: вот свои, а вот враги. Однако коммунизм – идея изначально утопическая. Платонов довел ее до абсурда не затем, чтобы посмеяться над ней, а чтобы стали заметны ее слабые места.
Прибывший в Чевенгур мастеровой Гопнер заметил: «Здесь я никакого ремесла не вижу, рабочему человеку здесь делать нечего». И когда заболел пожилой товарищ Яков Титыч, Гопнер не выдержал и полез чинить протекающую на больного крышу. «Не бойтесь, пожалуйста, – сказал всем Чепурный. – Он не для пользы и богатства застучал, ему нечего Якову Титычу подарить». Таким образом, для труда был найден повод. Другие тоже стали что-то делать больному и друг другу: заготовляли хворост, штопали мешки, корчевали на кладбище кресты, которые хотели использовать для сооружения плотины, давили по домам клопов, ваяли друг друга из глины. И хотя многие их изделия бесполезны (деревянная сковорода, железный флаг и пр.), первый шаг к труду, а значит и имуществу (пусть пока не частному), сделан. Вторым шагом отступления от «идеального» коммунизма стала женщина.