7. Театр террора
Есть ли у этих историй кровавого благочестия что-нибудь общее? Вопрос чрезвычайно насущный, и учитывая, что акты религиозного насилия происходят сегодня в мире все чаще, ценным будет любой ответ. Если он отрицательный, то эти случаи могут указывать на повсеместный упадок общественного контроля, благодаря чему и делаются возможными все эти необъяснимые вспышки агрессии. Если же ответ положительный, мы должны поискать этим паттернам убедительное объяснение – и тогда, возможно, прольем немного света на то, почему насилие и религия переживают столь драматичный взлет именно в нынешний момент истории и так часто идут в паре. Вопрос, таким образом, в том, какие общие мотивы есть в историях Андерса Брейвика, Майкла Брея, Тимоти Маквея, Иана Пейсли, Меира Эттингера, Йоэля Лернера, Абу Бакра аль-Багдади, Усамы бен Ладена, Махмуда Абухалимы, Абдель Азиза Рантиси, Майи Коднани, Симранджита Сингха Манна, Ашина Виратху, Такеши Накамуры и множества других религиозных активистов по всему земному шару.
Первую подсказку в этом нашем расследовании дает сама природа их насилия. Инциденты, в которых они были замешаны, в большинстве случаев предполагали не только разрушение, но и кровопролитие – намеренно зрелищное и жестокое, как если бы эти акты насилия задумывались с целью сделать кровопролитие максимально зверским и непременно вызывающим в людях ярость.
Катастрофическая атака в парижских кафе и ночном клубе; взрывы в Осло и бойня в норвежском молодежном лагере; поджог палестинских домов и сгоревшие заживо дети; нападения на американские посольства в Африке, федеральное здание в Оклахома-Сити, мечети в Мьянме и ночные клубы на Бали; сожжение абортариев и врачи, которым пускают в лицо заряд дроби; убийства политических лидеров в Израиле, на Шри-Ланке и в Индии; толпы, которые вышвыривают мусульманских домохозяев из их жилищ в Ахмадабаде, чтобы затем поджечь; автобусы индуистских паломников, убитых у подножия Гималаев радикальными молодыми сикхами; ужасная агония отравленных зарином людей в токийском метро; кровавое месиво, оставленное террористами-смертниками на мирных в любое иное время улицах Багдада и Кабула, Иерусалима и Тель-Авива. Все это – не просто насилие, а насилие утрированное, причем сознательно.
Трагической иллюстрацией этому театральному выставлению насилия напоказ служат зрелищные атаки с воздуха на Всемирный торговый центр и Пентагон 11 сентября 2001 года. В них погибли тысячи, но силу терроризма могла бы передать и единственная смерть. Возьмем, к примеру, изуверское видео с посаженным игиловцами в клетку пленным иорданским пилотом, которое облетело весь мир через интернет в 2015‐м. Весь мир в ужасе глядел, как дорожка горючей жидкости вспыхивает от факела. Пламя быстро приближается к несчастному пилоту, охватывает его клетку, тот в ужасе извивается – и вот уже все его тело объято пламенем[324]. Этот ролик был самым ужасным из множества грамотно сделанных видео, на которых ИГИЛ запечатлевал собственные зверства – в том числе вызвавшие мощное отторжение по всему миру отрезания голов. Кадры сожжения пилота произвели в Иордании всенародную бурю, и страна вновь поклялась покончить с движением. Главари ИГИЛ, очевидно, знали, что делают, и понимали, что их видео спровоцируют ужас и возмущение; и все же они сами активно распространяли их по сети. Зачем это им – чтобы кто-либо лицезрел столь предельно садистские кадры?
Ответ на этот вопрос дает сам ИГИЛ. «Чем страшнее – тем лучше», – заявлял их пропагандистский журнал в 2016‐м; или, как выразился несколько лет назад один ирландский активист в Белфасте, целью было посеять ужас, «используя самые что ни на есть чудовищные средства»[325]. Как заявлял в интервью британскому журналисту юнионист Кенни Макклинтон, в своем противостоянии с ирландскими республиканцами он отстаивал меры, совершенно как у ИГИЛ – обезглавливание врагов и насаживание их голов на ограждение в парке[326]. Его группировку под названием «Мясники Шенкхилла» обвиняли в совершении более тридцати кровавых убийств – сплошь с целью политического запугивания, чтобы показать всю мощь протестантской общины и отвратить католиков от поддержки ИРА. Одной из их жертв стал ни в чем не повинный католик, которого они случайным образом выбрали, когда тот шел на работу – охранником в пограничной зоне между католическим и протестантским районами, – и убили, не торопясь и жестоко. С него сорвали одежду, связали и ритуально изрезали – подобно тому, как плотник покрывает резьбой деревянный брус[327]. Получив 147 ран по всему телу, он выжил; тогда его подвесили на какой-то балке на медленно затягивающейся петле, и он умер от удушения. Затем его изуродованный труп был выставлен на всеобщее обозрение – равно католикам и протестантам.
Даже в тех случаях, когда террористы задействуют менее прямолинейные способы убийства – например, минируют автомобили или подрываются сами, – зачастую это делается в образной и устрашающей манере. Среди целей избираются самые привычные и безопасные – торговые центры, ночные клубы, общественный транспорт. По времени все планируется так, чтобы на месте оказалось максимальное количество людей, чему ужасный пример – грузовик, въехавший в рождественскую ярмарку в декабре 2016 года и отнявший жизни двенадцати ее безвинных гостей. При взрывах соответствующие устройства нередко проектировали так, чтобы не обрушивать здания, а калечить людей: смертники ХАМАС, например, закладывали в свои заряды гвозди, чтобы наносить как можно больше увечий. Ученые «Аум Синрикё» одно время подумывали добавить в свой смертоносный газ цветочную отдушку, чтобы им надышалось как можно больше людей[328].
Когда сработала бомба, заложенная воинствующими активистами ИГИЛ в оживленном деловом квартале Бейрута, и на помощь жертвам к месту сбежались спасатели и неравнодушные соседи, рванула вторая бомба, заведенная специально, чтобы убить и покалечить спасателей тоже. Подобная же тактика нередко применялась при минировании машин в Багдаде и Кабуле. В североирландском городе Ома властей предупредили о взрыве заранее, но взрывчатку заложили в другом месте. В итоге ничего не подозревающие горожане скопились поблизости от места взрыва, а убито и ранено было больше людей, чем если бы они просто оставались на своих местах. Несмотря на то что спикеры взявшей на себя ответственность за теракт «Подлинной ИРА» утверждали, что не планировали убивать столько гражданских, власти в этом усомнились. Секретарь Северной Ирландии сказал (и многие с ним согласились), что заявление «Подлинной ИРА» было «жалкой попыткой извинить и оправдать массовое убийство»[329]. Общественность осталась при убеждении, что целью дезинформации было убить как можно больше жителей города – и сделать это в намеренно ужасающей манере.
Множество терактов имело целью убийство максимального количества людей. «Убивай, убивай, убивай!» – кричал предводитель «Боко Харам» Абубакар Шекау, объявляя «войну христианам»[330]. Во время налетов 2009 года и затем 2015 года на деревни в Северной Нигерии боевики «Боко Харам» убили в обоих случаях по семьсот человек. В Ираке машины зачастую минировались на рынках или рядом с очередями добровольцев в иракскую армию – часто так, чтобы сработать разом. В 2007 году в Северном Ираке единовременные взрывы в целом ряде городов уничтожили сотни представителей древней религии езидизма; в 2006 году минированные автомобили и минометный обстрел унесли жизни множества мусульман-шиитов в Садр-Сити в пригороде Багдада – и еще больше в 2016‐м. В иных случаях теракты планировались не чтобы убивать людей, а чтобы их калечить – и чем больше, тем лучше. Если бы пущенный 20 марта 1995 года в Токио отравляющий газ был чистым на 70–80 %, а не разбавленным до 30 % – исключительно чтобы не пострадали члены «Аум Синрикё», – погибло бы несколько тысяч. Случившийся пару недель спустя инцидент на станции Сибия унес бы жизни двадцати тысяч, если бы устройство не забарахлило и его не обнаружили бдительные работники станции[331]. Случись заряду взрывчатки, заложенному под Всемирный торговый центр в 1993‐м, соответствовать по мощности ожиданиям террористов, оба здания бы рухнули и погребли под собой двести тысяч человек – вместо трех тысяч, погибших под их обломками в 2001‐м. До катастрофы 11 сентября наибольшее количество жертв одного теракта – 329 пассажиров – было зафиксировано после взрыва на авиалайнере Air India у берегов Ирландии 23 июня 1985 года. Что в этих терактах, которые замышлялись предельно зрелищными в своей жестокости и потрясающе смертоносными, не погибло еще больше людей – попросту невероятная удача.
Подобные акты выкрученного до упора насилия тщательно продумываются: это в своем роде театр – ошеломляющий и завораживающий. Центральную роль исполняют сами убийства – парализующие, из ряда вон выходящие, отчаянные, наглядно демонстрирующие страшную мощь насилия, – а декорациями служат масштабные конфликты и манифесты. Конечно, убивать и калечить – всегда насилие, но эти акты значат больше полученных на войне ран или казней – по большей части потому, что у них есть вторичный эффект. Будучи, по сути, демонстративными, они провоцируют в зрителях чувства гнева и отторжения.
Насилие как перформанс
Как подойти к осмыслению этих театральных форм насилия? С одной стороны, можно счесть, что драматизация насилия – часть стратегического плана. Подобная точка зрения предполагает, что терроризм всегда имеет в виду некую политическую стратегию – и некоторые исследователи в области социальных наук определяют терроризм именно так: «использование группой скрытого насилия в политических целях»[332]. В ряде случаев это определение действительно уместно, поскольку акт насилия может способствовать достижению политических целей и напрямую воздействовать на социальный порядок.
К примеру, парижские теракты ИГИЛ в 2015 году вполне могли преследовать определенные цели вроде укрепления морального духа его сторонников в Европе и в остальном мире. Или же это могла быть попытка втянуть Францию и США в открытое противостояние «на земле» в Сирии и Ираке – в котором ИГИЛ рассчитывал победить, оставаясь беззащитным перед воздушными налетами. И в самом деле, на следующий день французский президент Франсуа Олланд провозгласил, что «Франция находится с ИГИЛ в состоянии войны», – но на том и остановился, поостерегшись отправлять на бой с ними войска[333]. Хотя после парижского инцидента голоса в пользу более активных действий раздавались также и в США, президент Барак Обама еще раз официально заявил, что «сапог американского солдата» на эту землю больше не ступит.
В иных случаях попытки организаторов терактов воздействовать на общественный порядок увенчались большим успехом. Удачным примером здесь могут послужить выборы в Израиле после убийства Ицхака Рабина. По результатам опросов, непосредственно после гибели премьер-министра его преемник Шимон Перес опережал своего соперника Беньямина Нетаньяху на целых 20 %; это свидетельствует, что усилия еврейского террориста Игаля Амира оказали противоположное действие и заставили израильтян симпатизировать пацифистской позиции. Однако же незадолго до выборов, где должен был определиться преемник Рабина, произошла серия терактов ХАМАС в иерусалимских автобусах – и эта волна схлынула. В итоге на майских выборах Нетаньяху обошел Переса с небольшим отрывом, и многие обозреватели потом говорили, что Нетаньяху, известный недруг исламских радикалов, должен поблагодарить за победу террориста ХАМАС.
Когда хамасовского оперативника, который планировал эти теракты, арестовали и посадили за решетку, то спросили, собирался ли он влиять на результаты выборов. Он ответил, что нет, пояснив, что ему не было дела до внутренних разборок израильтян. Конечно, этот оперативник был сравнительно мелкой сошкой, и нельзя сказать наверняка – может быть, особые планы были у кого-то из его начальства. Однако когда я обратился с тем же вопросом к политическому лидеру ХАМАС, доктору Абдель Азизу Рантиси, он ответил примерно это же самое: целью атак не было повлиять на израильскую внутреннюю политику, поскольку ХАМАС всё едино – что Перес, что Нетаньяху. Оба израильских лидера, с их точки зрения, были равно враждебны исламу[334]. «Может, такова Божья воля», – сказал о победе Нетаньяху на выборах оперативник ХАМАС. И даже если предводители организации кривили душой, отсутствие у терактов смертников внятной политической цели – факт.
Иные примеры религиозного терроризма стратегической глубины также не демонстрируют. Нападение Андерса Брейвика на молодежный лагерь в Норвегии и совершенный Тимоти Маквеем подрыв федерального здания в Оклахома-Сити не привели к восстанию против правительства, которое, по мнению этих двоих, чересчур потакало либеральному мультикультурализму. Аналогичным образом никаких политических выгод не принесли своим исполнителям ни распыление отравляющего газа в токийском метро, ни атаки на Всемирный торговый центр. Хотя финансовые потери от 11 сентября 2001 года были ошеломительными, нет никаких свидетельств, что Усама бен Ладен и прочие члены «Аль-Каиды» спланировали этот теракт исключительно с целью обрушить экономику США. По словам Махмуда Абухалимы, осужденного за соучастие в подрыве ВТЦ в 1993‐м, стратегическая ценность атак на строения общественной важности – в ином: они помогают «идентифицировать правительство в качестве врага». В целом, однако, «политические и экономические цели», ради достижения которых эти теракты и затевались, достигнуты так и не были[335].
Как пишет политолог Марта Креншоу, понятие «стратегического» мышления можно трактовать и в широком смысле, так что оно включало бы не только непосредственные политические достижения, но также и внутреннюю логику, которая подталкивает группу к совершению терактов. Как говорил Абухалима, многие из их организаторов и исполнителей обосновывали свои действия получением серьезных и долгосрочных выгод[336]. Мои собственные исследования подтверждают правоту Креншоу, что у терактов есть своя внутренняя логика, их совершают не наобум и не сумасшедшие, однако я бы поостерегся называть любое обоснование террористических действий стратегией. Это понятие предполагает определенный расчет и стремление к четко поставленной цели, которые не слишком-то согласуются с театральными демонстрациями силы вроде убийств в норвежском молодежном лагере или обрушением башен ВТЦ. Эти теракты предприняты не ради достижения стратегической цели, а чтобы сделать какое-то символическое заявление.
Называя акты религиозного терроризма «символическими», я имею в виду, что они иллюстрируют что-то или отсылают к чему-то, лежащему за пределами их непосредственных целей: например, более грандиозным свершениям или противостоянию, скрытому от непосвященных. По словам Абухалимы, подрыв общественного знания в драматической форме доносит до жителей страны, что правительство или стоящие за ним экономические силы – чьи-то враги, дьяволовы клевреты, именно поэтому и ставшие мишенью. Смысл атаки – в том, чтобы провести наглядный и доступный широким массам предметный урок. Подобные «взрывные» сценарии – это не тактические решения, направленные к достижению каких-либо непосредственных, земных или стратегических целей, а драматические события, впечатляющие своим символическим масштабом. В этом качестве их можно анализировать как любой другой символ, ритуал или священную драму.
В этом плане можно представить себе континуум, на одном конце которого помещается «стратегическое», на другом – «символическое», а между ними – различные теракты. Когда «Революционное движение имени Тупака Амару» брало заложников в японском посольстве в Перу, это, очевидно, была попытка надавить на перуанские власти, чтобы те отпустили арестованных членов движения, – ее резонно будет отнести ближе к политическому и стратегическому краю. Бойня в Ахмадабаде и распыление нервно-паралитического газа в Токио относятся скорее к символическому и религиозному. Однако и там, и там есть логика и свое внутреннее обоснование. В случаях наподобие массового убийства мусульман индуистами в Ахмадабаде эта логика фокусировалась скорее на символическом, чем стратегическом – не на конкретных политических выгодах, а на более масштабных и менее осязаемых целях.
Сами те прилагательные, которыми я описывал акты религиозного терроризма – символический, драматический, театральный, – предполагают, что мы рассматриваем их не как тактические решения, а как перформативное насилие. Зрелищные теракты 11 сентября 2001 года – не только трагические акты насилия, но и завораживающий театр. Объявляя терроризм «перформансом», я отнюдь не имею в виду, что его не следует принимать всерьез или толковать как попало. Подобно религиозным обрядам или уличному театру, теракты – это драмы, призванные воздействовать сразу на несколько групп аудитории. Поэтому те, кто сталкивается с таким насилием – пусть даже из новостей и на расстоянии, – тоже участвуют в происходящем. Более того, символическое значение этих событий, как и других форм публичных ритуалов, является многогранным, так что для разных наблюдателей они означают разное.
Исходя из этого, можно провести сравнительный анализ собственно «исполнений» актов религиозного терроризма. Идея тесной взаимосвязи гражданских актов и культурных перформансов отражена во множестве работ, которых со временем становится больше[337]. К примеру, публичные выступления буддийских монахов против мусульман в Мьянме или двусмысленные парады, которые ежегодно проводят в католических районах Северной Ирландии «оранжисты», зачастую воспринимались не только как культурные мероприятия, но и как политические заявления[338]. Поэтому определение публичного насилия как перформанса также не лишено оснований.
Помимо отсылки к театру, термин «перформанс» включает в себя также «перформативность» – как в теории «перформативных актов». Это понятие возникло в философии языка для описания специфических форм речи, способных исполнять социальные функции; сама эта речь способна преобразовывать[339]. Подобно ритуальным брачным клятвам, некоторые слова не только отражают реальность, но также воздействуют на нее: в них заключена особая сила. Это же верно и в отношении некоторых невербальных символических действий – пистолетного выстрела, которым начинаются соревнования в беге, вывешивания белого флага при объявлении капитуляции – или терактов.
Итак, теракты могут быть одновременно перформативными событиями, поскольку делают символическое заявление, и перформативными актами, поскольку стремятся изменить положение дел. Когда Абдельхамид Абаауд повел шайку игиловских головорезов на уличные кафе и ночной клуб в Париже, или когда Игаль Амир направил свой пистолет на израильского премьер-министра, или когда сикхские активисты минировали машину главного министра Пенджаба перед комплексом правительственных зданий – все они сознательно устраивали грандиозный спектакль. Также они, может статься, рассчитывали, что их действия что-то изменят – если не прямо и стратегически, то в косвенном смысле, так что мощь этих драматических представлений изменит чужое видение мира.
Однако сам факт, что активисты ИГИЛ и убийцы премьер-министра Рабина и главного министра Беанта Сингха надеялись сделать своими действиями подобное заявление, еще не означает, что они его сделали. Поскольку, как я уже отмечал выше, публичные символы для разных людей означают разное, символический перформанс может и не произвести ожидаемого эффекта. Все зависит от того, как действие воспринимают его исполнители и те, кого он затронул. Это же, на самом деле, верно и в отношении перформативной речи. Джон Лэнгшо Остин, один из ведущих философов языка, подкрепил теорию о перформативном характере некоторых речевых актов наблюдением, что их сила зависит от того, как их воспринимают. Например, когда дети играют в свадьбу, то не могут заключить брак, попросту повторяя клятвы или движения, а кораблю не может дать имя любой, кто его как-нибудь назовет[340].
Развивая идею, что высказывания черпают силу в социальном контексте, французский социолог Пьер Бурдьё настаивал, что действенность перформативных высказываний наподобие клятв и присвоения имени коренится в социальной реальности и существует благодаря правилам и обычаям, которые ее поддерживают[341]. Схожим образом за терактом обычно стоят некая сила и легитимирующая идеология, но будут ли эти сила и легитимность скрытыми, вроде «свадьбы понарошку», или же реальными, зависит от их восприятия. Отчасти их важность обусловлена тем, считаем их важными или нет мы сами.
Здесь мы возвращаемся в царство веры. Традиционно за публичные ритуалы всегда отвечала религия – и это одна из причин, почему перформативное насилие естественным образом исходит от активистов с религиозным бэкграундом. Один из редакторов изданного несколько лет назад сборника статей о взаимосвязи религии и терроризма, Дэвид Ч. Рапопорт, отмечает – и, как мне кажется, справедливо, – что эти две темы сходятся не только из‐за «кровавой полосы» в истории религии, но и потому, что у терактов есть символическая сторона и они в этом смысле мимикрируют под религиозные обряды. Жертвы терроризма становятся его мишенями не потому, что чем-либо угрожают самим террористам, а поскольку вписываются в «особую картину мира, специфическое мышление» активистов как «символы, орудия, животные или поврежденные сущности»[342].
Уличный театр перформативного насилия прямым или косвенным образом подталкивает наблюдателей в сторону такого «мышления», то есть этой альтернативной картины мира. Это делает террористов носителями специфического «звездного статуса», а их действия – будто бы значимыми. Романист Дон Делилло доходит даже до утверждения, что в нынешнем обществе принимают всерьез лишь «верующего вплоть до летального исхода, который убивает за веру и ради нее умирает»[343]. Когда мы, зрители в этом театре, принимаем его всерьез, чувствуем ужас и отторжение, начинаем сомневаться в безопасности окружающего нас мира – спектакль можно считать удавшимся.
Подготовка сцены
Если уж мы рассматриваем религиозный терроризм как театр, начать будет лучше всего со сцены – места, где вершится (или, точней, исполняется) действо. Когда участники сети «Аль-Каиды» подыскивали, куда именно направить ресентимент против глобальной экономической и военной мощи США, то остановились на той же локации, что и группа их товарищей, сложившаяся вокруг мусульманского шейха-экспата, который остановился в Нью-Джерси. Для заговорщиков из Джерси-Сити это было попросту самое драматичное зрелище, постоянно маячившее перед глазами: Всемирный торговый центр. Это место оказалось подходящим по целому ряду символических причин.
110-этажные башни-близнецы Всемирного торгового центра проектировались как высочайшие здания во всем Нью-Йорке – а одно время даже и во всем мире – и были набиты офисами международных бизнес– и финансовых корпораций. В это же пестрое множество затесались федеральная Секретная служба США и губернатор штата Нью-Йорк. Ежедневно этот гигантский комплекс, в котором располагались также отель, магазины и несколько ресторанов, привечал более пятидесяти тысяч служащих. Приходя на обед в расположенный в пентхаузе ресторан «Окна в мир», в далеком мареве Джерси-Сити директора компаний могли разглядеть и другие индустриальные районы, что тянутся вдоль Гудзона.
Башни комплекса были настолько высокими, что из всего силуэта Нью-Йорка из‐за реки в Джерси-Сити были видны только их верхушки – те будто парили над горизонтом на востоке. Поэтому когда в 1993 году Мохаммад Саламех заходил в прокат грузовиков «Райдер» на деловом бульваре Кеннеди в Джерси-Сити, чтобы арендовать десятифутовый фургон «Форд Эконолайн», то в отдалении мог разглядеть смутные отблески ВТЦ.
По прошествии еще двух дней, в полдень и вскоре после того, как фургон поставили на подземную стоянку Центра на уровне B2, подземные уровни сотряс чудовищный взрыв: несколько уровней обвалилось, погибло шестеро рабочих, а в стене станции скоростной железной дороги Port Authority Trans-Hudson образовалась 180-футовая дыра. Молодые директора, сидевшие в это время на судьбоносном для их начинавшихся карьер обеде на 110‐м этаже здания в ресторане «Окна в мир», почувствовали толчок и услышали звук, напоминавший слабое землетрясение или раскат грома. Затем отрубилось электричество, а их попросили срочно покинуть здание – то была горькая «репетиция» лихорадочной эвакуации 11 сентября 2001-го. Сначала они особо не испугались и стали спускаться по лестнице вниз, хором напевая традиционную песенку про «сотню бутылок пива вдоль стены». Когда они увидели клубы дыма и сажу, их веселье сменилось нервозной тревогой, а на первом этаже – через 110 лестничных пролетов – они оказались в самой гуще хаоса и страданий[344].
Фотографии подорванной американской мощи и гражданского порядка транслировались новостными СМИ по всему миру. Поскольку власти были убеждены, что ВТЦ стал мишенью из‐за статуса публичного символа, поздней в тот же день под усиленную охрану были срочно помещены федеральные монументы и памятники в Вашингтоне. Несмотря на гибель шести человек, репортеров больше всего интересовала атака на само здание. Спустя час после взрыва в Центре произошло нападение на кофейню в Каире – и сделали это, предположительно, те же люди, что были замешаны в инциденте с ВТЦ. Этот другой взрыв унес больше жизней, однако за пределами Каира обратил на себя практически ноль внимания. Сколько бы человек ни умерло, какая-то там кофейня – не Всемирный торговый центр. Башни были чем-то столь же американским, сколь и статуя Свободы или монумент Вашинтону, и нанося им урон, активисты как бы клеймили наглядный символ Америки как таковой.
Это же верно и в отношении федерального здания имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити, которое взорвали Тимоти Маквей и Терри Николс. В этом случае погибших было намного больше, чем во время подрыва ВТЦ в 1993‐м, и невероятная волна общественного сочувствия жертвам оставила в тени беспокойство по поводу поврежденного здания. Во многом, однако же, эти случаи были схожи: Маквей и Николс использовали почти такую же смесь удобрения – нитрата аммония – и дизельного топлива, равно как и мимикрировали под организаторов теракта в ВТЦ, используя грузовик, взятый напрокат в «Райдере». Подобно Махмуду Абухалиме и его коллегам, эти самопровозглашенные воины вели квазирелигиозную войну с американским правительством и выбрали здание, которое символизировало в их глазах деспотическую мощь властей.
Здание имени Альфреда Марра, безусловно, выделялось среди прочих строений делового квартала Оклахома-Сити и служило региональным штабом целому ряду агентств, связанных с федеральным правительством. Подавляющее большинство из них относились к «позитивной» стороне правительственных дел вроде общественного благополучия и защиты. Однако там находился и местный офис федерального Бюро алкоголя, табака и огнестрельного оружия (АТО), чьих агентов в свое время отправили в Уэйко, штат Техас, для проверки нарушений «Ветви Давидовой» по части огнестрельного оружия, что привело к противостоянию и в конечном счете – к штурму их поместья. Поэтому наряду с региональной штаб-квартирой ФБР (которая была в том же городе чуть поодаль от здания имени Альфреда Марра) офис АТО в Оклахома-Сити нередко становился объектом словесных нападок протестующих из праворадикальных ополчений. На улице перед федеральным зданием регулярно проводились антиправительственные демонстрации с обоих концов политического спектра: «слева» агитировали против войны, «справа» – за свободное ношение огнестрельного оружия.
В общем, если бы требовалось указать на какое-то одно здание, которое бы символизировало присутствие федеральных властей в средней полосе Америки, это было бы именно здание имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити. Когда осела пыль и затих чудовищный рев потрясающей силы взрыва, раздавшийся утром в среду 19 апреля 1995 года, весь фасад здания был снесен подчистую, 168 человек погибло и более пятисот было ранено. Среди убитых и раненых было много детей из местного детского сада, однако из сотрудников АТО – всего четверо раненых и ни одного убитого. Мишенью атаки очевидным образом оказались не столько правительственные агенты или даже сами агентства вроде АТО, сколько само это здание и повседневный штат государственных служащих.
Целью атаки стал символ обычной правительственной деятельности. По сценарию террористов, жизни работников и само здание должны были стать частью спектакля: вместе они очерчивали сцену для исполнения драмы. Если бы взрыв прогремел ночью, когда здание стояло пустым, то не причинил бы государственной деятельности такого ущерба, а общество в целом не ощутило бы такой острой боли. Если бы служащих просто изрешетили из пулемета на выходе, оставив саму постройку нетронутой, символизм атаки на обычную правительственную деятельность был бы неполным. Мишени наподобие Всемирного торгового центра или федерального здания в Оклахома-Сити были эффектными образами экономической и политической власти – устойчивой и, казалось бы, нерушимой. Однако и они уязвимы – что охотно показали всем террористы вроде Мохаммеда Атты, Махмуда Абухалимы и Тимоти Маквея.
Некоторые группы, целившие в кровеносную систему современного общества, избрали другой «центральный» символ: основные транспортные системы. В сегодняшних городах одна из наиболее оживленных структур – это аэропорты, о значении которых свидетельствуют огромные взлетно-посадочные полосы, плотный траффик и колоссальных масштабов архитектура. Исходя из этого, некоторые теракты целят по зданиям и летным полям аэропортов: например, нападение в аэропорту Брюсселя в 2016 году, стрельба у стоек регистрации израильской авиакомпании El Al Airlines в Лос-Анджелесе в 2002‐м и попытка взрыва в аэропорту имени Джона Кеннеди в Нью-Йорке в 2006‐м.
Однако в силу того, что показателем экономического благополучия общества служат даже не аэропорты, а само авиасообщение, сценой для террористов зачастую становятся воздушные суда. Взрывы в самолетах зачастую уносят больше жизней, чем где бы то ни было еще: атака на лайнер Air India над Атлантикой неподалеку от Корка (Ирландия) унесла жизни 329 человек; подрыв самолета Pan American World Airways над Локерби (Шотландия) – 270; а случившийся в 2015 году теракт на борту российского воздушного судна, который вылетел из Шарм-эш-Шейха (Египет) и был над Синайской пустыней, – 224. В случае успеха (которого не случилось) одним из самых драматичных терактов мог бы стать проект «Божинка» Рамзи Юсефа, который был нацелен на одиннадцать американских трансатлантических авиалайнеров и спонсировался, по сведениям, Усамой бен Ладеном: всего один судьбоносный день обернулся бы подлинной катастрофой. Название «Божинка» выбрал сам Юсеф – и так же называлась папка в его ноутбуке «Тошиба», где лежали детали заговора: куда отбывают рейсы, какими маршрутами, где точно его исполнители должны покинуть самолет, чтобы не пострадать при взрыве заложенной ими взрывчатки. В ходе «пробного запуска» перед тем, как Юсеф привел весь план в исполнение, был в итоге уничтожен всего один самолет Philippine Airlines. На суде, где его признали виновным в заговоре с целью совершения теракта, он взялся защищаться самостоятельно и защиту построил на том, что эту информацию мог подсунуть ему в жесткий диск любой, кто сколько-нибудь разбирается в технике. Однако же ему не удалось опровергнуть показания свидетелей, которые слышали, как он обсуждает детали плана, а также филиппинской стюардессы, видевшей его на том самом сиденье, под которым после его высадки, уже ближе к концу рейса, рванула бомба. По имеющимся сведениям, в декабре 1994‐го Юсеф сел на рейс и после того, как тот снялся, в одной из уборных изготовил легковоспламеняющийся коктейль на основе жидкого нитроглицерина. Закатав тот в контейнер, он прикрутил к нему детонатор и таймер, затем вернулся на место, закрепил устройство под креслом и вышел на следующей пересадке. Оставшийся под сиденьем заряд должен был сдетонировать при взлете самолета, который отправился к следующему пункту назначения. Поскольку весь этот сценарий зловещим образом напоминал неудавшийся теракт на борту рейса TWA Flight 800, который должен был случиться 17 июля 1996 года, вскоре после его отбытия из аэропорта имени Кеннеди в Нью-Йорке, некоторые журналисты поспешно заключили, что этот рейс намеревались сбить активисты-мусульмане, бывшие сообщниками Юсефа[345].
Несмотря на то что благодаря усилению мер безопасности после 11 сентября количество взрывов на воздухе в XXI столетии значительно снизилось, некоторые эффектные попытки все же имели место. В 2001 году, находясь на самолете American Airlines между Парижем и Майами, штат Флорида, джихадистский активист Ричард Рид пытался активировать заряд взрывчатки, спрятанный в обуви. На Рождество, уже в 2009 году, молодой нигериец пытался подорвать бомбу, спрятанную в нижнем белье, на самолете Northwest Airlines, летевшем из Амстердама и заходившем на посадку в Детройте, штат Мичиган. Этот так называемый подрывник в трусах, Умар Фарук Абдулматаллаб, предположительно получал инструкции касательно своей смертоносной миссии от американского джихадиста Анвара аль-Авлаки, который базировался в Йемене. Если бы он преуспел, все 289 человек на борту самолета были бы мертвы.
Брюс Хоффман из корпорации RAND и Сент-Эндрюсского унпиверситета ведет хронологию, согласно которой за последнюю треть прошлого века вплоть до 11 сентября по всему миру взорвали двадцать два авиалайнера, не говоря уже о многочисленных случаях угона. Подрыв авиалайнера может нанести стране глубокое оскорбление, даже если происходит вдали от дома, как это случилось с погибшим рейсом 103 Pan American World Airways. Тогда, в 1988 году, заряд на пластической основе, скрытый в портативном радио и предположительно заложенный ливийской разведкой на Мальте, разнес на части воздушное судно, когда оно летело над Шотландией и готовилось сесть неподалеку от Локерби. В 2001‐м шотландские власти предъявили сотруднику ливийских спецслужб обвинение в подготовке теракта и посадили его за решетку, а правительство США стало требовать от Ливии признания в соучастии. В 2002‐м от лица властей ливийский президент Муаммар Каддафи признал ответственность и согласился выплатить компенсацию семьям погибших, однако свою осведомленность о заговоре отрицал. Во время восстания в Ливии в 2011 году, когда Каддафи был свергнут и убит, бывший правительственный чиновник обнародовал сведения, что на самом деле Каддафи был в курсе заговора и дал на него добро[346].
Когда над берегами Ирландии взорвался реактивный лайнер Air India – как считалось, в результате теракта, – это также случилось вдали от Индии и тамошней борьбы за сикхскую родину в северном штате Пенджаб, как многие полагали, связанной с этим происшествием напрямую. Хотя сикхские активисты участие кого-то из своих отрицали (как сказал мне один сикхский лидер, «это попросту не отвечало нашим задачам»), скорее всего, взрыв явно устроил кто-то, затаивший на индийские власти лютую злобу, – возможно, какие-то ренегаты, о которых не знали даже сикхские предводители[347]. Несмотря на то что авиалайнер упал за тысячи миль от их земли, индийская пресса и местные лидеры сочли посягательство на индийский самолет нападением на саму Индию.
Особенно когда контекстом для терактов выступает борьба, которая является какой-то локальной междоусобицей – между двумя фракциями или между сепаратистским движением и государством, – целью зачастую становятся не международные, а местные транспортные системы. В Багдаде многие взрывы происходили либо на автобусных остановках, либо в самих автобусах, включая минивэны – не слишком вместительную разновидность личного транспорта. В противостоянии между воинствующим мусульманским движением ХАМАС и светским государством Израиль те же автобусы избирали для своих атак террористы-смертники в Иерусалиме и Тель-Авиве. В период расцвета сепаратистского движения в конце 1980‐х годов тот же вид транспорта облюбовали также и сикхские активисты в Пенджабе – наряду с поездами[348].
Поезда были целью ряда наиболее зрелищных терактов последних лет. Как отмечалось ранее в книге, бойню в Ахмадабаде 2002 года спровоцировал именно поджог на борту поезда. Этот вид транспорта стал мишенью еще и другого произошедшего в Индии теракта: одновременного подрыва нескольких поездов, выезжавших из Мумбаи 11 июля 2006 года. Чтобы увеличить их мощность, бомбы засунули в скороварки и поместили в купе первого класса семи поездов, которые веером разъезжались из центрального делового квартала по пригородам в вечерний час пик. Более двухсот пассажиров погибли, более семисот получили тяжелые ранения. Ответственность на себя взяла террористическая группировка, связанная с пакистанским боевым исламским движением «Лашкаре-Тайба» и объявившая это возмездием за убийства в Ахмадабаде в 2002‐м и прочие жестокости в отношении мусульман в Индии. В 2015 году, однако же, за теракт были осуждены двенадцать индийских мусульман из тамошних моджахедов, хотя те и заявляли о своей невиновности, а приговор был в итоге опротестован. Подобные же одновременные взрывы в поездах произошли в 2004‐м в Испании: десять размещенных на четырех поездах зарядов рвануло, когда те сходились в центре Мадрида в час пик 11 марта. Число убитых составило 191, раненых – 1800. Целью теракта, согласно всеобщему мнению, было покарать Испанию за поддержку коалиционных сил США в Ираке, и на всеобщих выборах, прошедших спустя всего несколько дней после инцидента, выиграли противники войны. За подрыв поездов в Мадриде был осужден всего один человек, марокканец, то есть ответственность могла лежать на какой-то исламской ячейке, но даже в 2016 году причины теракта все еще были покрыты мраком неизвестности. В 1995‐м в США рядом с Финиксом, штат Аризона, саботажники заставили сойти с рельсов поезд компании «Амтрак»; в результате погиб один человек, а пострадало еще семьдесят восемь. В оставленной на месте записке за подписью «Сынов Гестапо» (это малоизвестная местная праворадикальная группировка) указывалось, что сорванный с рельсов поезд – возмездие за бесчинство федеральных властей в Уэйко и Руби-Ридж. Хотя «Амтрак» и не правительственная организация, вполне вероятно, что в символ тиранической власти правительства на задворках американской земли ее превратило уже то, что поезда, пересекавшие бесплодную аризонскую пустыню, были частью национальной транспортной системы.
7 июля 2005 года в Лондоне масштабный теракт был нацелен на систему подземного рельсового транспорта – речь опять-таки шла о целой серии одновременных взрывов, прогремевших утром в час пик: три отдельных заряда и еще один, несколько позже – в двухэтажном автобусе. На сей раз это были террористы-смертники – молодые люди с летальным оружием в рюкзаках, унесшим жизни пятидесяти двух человек и ранившим семьсот. Трое юношей были рожденными в Британии выходцами из семей пакистанских иммигрантов, один – мусульманин-неофит родом с Ямайки. На снятых перед нападением видео два террориста упоминают британское участие во вторжении и оккупации Афганистана и Ирака американцами, а еще один обвиняет местные власти в «преступлениях» против мусульман[349]. 22 марта 2016 года, также утром и в период час пик, три заряда рванули на станции метро в районе Малбек в Брюсселе и на стойках American Airlines в местном аэропорту – сдетонировав с промежутком в час, они убили тридцать четыре человека. Серия атак обрушилась на поезда и станции метро в Париже. К ним относятся и теракты 1990‐х, вероятно, организованные алжирскими боевиками из «Исламского фронта спасения» (FIS), недовольными поддержкой тамошнего милитаристского режима со стороны французского правительства. Чтобы не допустить исламскую партию к власти, режим оставил эту бывшую колонию без выборов. Из всех парижских терактов наибольшее освещение в СМИ получил взрыв на станции метро «Сен-Мишель» – одной из наиболее людных в городе, расположенной рядом с Нотр-Дам-де-Пари. Размещение этой бомбы поразительным образом напоминало теракт, предпринятый группой совершенно иного толка на другом краю света, а именно движением «Аум Синрикё» в Токио. Как я упоминал в предыдущей главе, они использовали пакеты смертоносного газа, которые проткнули в поездах нескольких линий метро, чтобы достичь максимального поражающего эффекта в точке их пересечения – центральной станции «Касумигасэки». О многом говорил и сам выбор места, рассчитанный, чтобы одним махом унизить правительство, чьи главные учреждения находились от «Касумигасэки» в пешей доступности, и поставить под вопрос его способность защитить население и самого себя. Подобно терактам других группировок в иных частях света, теракт «Аум Синрикё» бил по самому понятию национальной безопасности.
Практически во всех недавних примерах религиозного терроризма его цель – здание, транспортное средство, объект инфраструктуры или конкретное место – наделялась символическим значением. В некоторых случаях место было даже особенно символично – как, например, взорванные религиозными энтузиастами абортарии в США, устроенные на западный лад отели в Кабуле или же туристические пароходы в Египте, на которые нападали исламские активисты, полагавшие их чем-то чуждым и навязанным извне. Шейх Абдель Рахман объявил подобные туристические места «греховными» и говорил, что «земля мусульман не станет притоном для развратников всякой расы и цвета кожи».[350] У святилища Пещеры Патриархов в Хевроне, где доктор Гольдштейн расстрелял толпу молившихся мусульман, также было глубокое символическое значение, поскольку сам Гольдштейн и его товарищи считали его вопиющим примером того, что мусульмане оккупировали еврейские территории.
В иных локациях символизм был более общего плана: эти места воплощали силу и устойчивость общества в целом. Примером таких общих символов служат, как мы уже видели, Пентагон, ВТЦ или федеральное здание в Оклахома-Сити, а также транспортная система. Одна из исламских группировок под названием «Джамаат аль-Фукра» («Обездоленные») с базой на севере штата Нью-Йорк целилась по энергии правительства в буквальном и переносном смысле: ее обвиняли в подготовке заговора с целью повредить систему электроснабжения Колорадо[351]. Символами центральности общества – его централизованной коммуникации – являются также компьютерные сети и интернет-каналы. Как доказали многие компьютерные вирусы, большим корпорациям и правительственным агентствам легко навредить саботажем. В ответ на бои в Сирии и войну в Ираке хакеры взломали компьютерные системы нескольких служб США по сети и наоставляли антивоенных посланий.
Разоблачая глубокую уязвимость наиболее мощных и стабильных общественных структур, идущие на такой саботаж движения могут попасть почти по кому угодно. В тот злополучный день в 2005 году в лондонском метро мог ехать любой англичанин, и любой француз мог оказаться в парижском ночном клубе той кошмарной ночью в ноябре 2015-го. В США кто угодно мог ехать в лифте ВТЦ, зайти по какому-нибудь делу в федеральное здание в Оклахома-Сити, лететь упавшим 103‐м рейсом или работать на завирусованном компьютере – а после этих насильственных акций все в США будут глядеть на устойчивость общественно значимых строений, транспортных и коммуникационных сетей совершенно иными глазами.
Почему место терактов (иначе – перформативного насилия) играет столь важную роль? Как отмечает Дэвид Рапопорт, публичный авторитет определяется контролем над территорией, так что исторически этнорелигиозные общности выстраивали идентичность исходя из контроля над определенными локусами[352]. В статье, посвященной противостоянию индуистов с мусульманами на предмет священных мест в индийской Айодхье и конфликту мусульман с иудеями из‐за Храмовой горы в Иерусалиме, Роджер Фридланд и Ричард Хект идут еще дальше. Соглашаясь с Роном Хасснером, изложившим свои соображения в книге «Война за святые земли», они утверждают, что религиозные конфликты касаются не пространства как такового, а его центральности[353].
Подобные центральные места, хотя бы и существующие только в киберпространстве, – это символы власти, на которую теракты символически же посягают. Иначе говоря, они означают, что на какой-то момент времени власть над этими центральными локусами принадлежит террористическим группам, которые наносят им урон и сеют там ужас и разрушение, притом что в норме какой-либо власти там у них нет. Спустя пару дней после терактов 2015 года парижские магазины снова открылись, торговля на улицах пошла по-старому. Вскоре после обрушения башен Всемирного торгового центра в 2001‐м большинство расквартированных там компаний также вернулось к работе, пользуясь сохранившимися где-то еще резервными базами данных. После разрушения федерального здания имени Альфреда Марра в Оклахома-Сити правительственные службы также возобновили дела как ни в чем не бывало. Однако же на время этих коротких драматичных событий, когда теракты сравнивают постройки с землей или повреждают какую-нибудь систему, которую общество полагает центральной для своего существования, террористы заявляют, что ультимативная власть над этой центральной системой принадлежит им, а никаким ни светским властям.
Однако же иногда действие таких актов – не только символическое: обнажая уязвимость государственной власти, они в некоторой степени ее ослабляют. Поскольку во многом власть зависит от того, как воспринимается, последствия символических заявлений могут быть более чем реальны. В конечном счете цель вызываемых «терактами» масштабных разрушений отнюдь не сводится к незначительной дискредитации властей предержащих. Куда важней впечатление – в большинстве случаев иллюзорное, – что совершающие их движения обладают огромной мощью, а их идеологическая подоплека – вселенской значимостью. В борьбе между религиозным и секулярным авторитетом, когда светские власти хоть на один ужасный момент теряют контроль над публичным пространством – для религиозной стороны это большой выигрыш.
«Время убивать»
Это же по большей части верно и в отношении трагического момента – конкретной даты, времени года, часа или же дня, к которым приурочен теракт: как и в пространстве, здесь тоже, в конце концов, есть свои «центральные» точки. Для отдельных людей это юбилеи и дни рождения; для общества в целом такими особо почитаемыми датами являются государственные праздники. Привлекая внимание общественности исполнением перформативного насилия в определенный момент, важный для самой группы исполнителей, она навязывает всем остальным собственный взгляд на то, какое время считать значимым.
Когда в 2011 году в день нападения Андерса Брейвика на молодежный лагерь на острове неподалеку от Осло со мной связались люди с норвежского телевидения, я обнаружил две любопытные темпоральные связи. Первая – год в названии его манифеста. Как я уже отмечал выше, его выложенный в тот же день в интернет манифест назывался «2083 – Европейская Декларация Независимости». Проглядывая рукопись, я наткнулся на отсылку к Венской битве 1683 года, так что дата в названии манифеста – это четырехсотлетняя годовщина события, которое европейские националисты полагают решающей схваткой, не позволившей Османской империи захватить североевропейские земли и обратить их в ислам. Для Брейвика политика мультикультурализма либеральной партии, которой и принадлежал молодежный лагерь, была равнозначна османскому нашествию и привела бы к этому же результату – исламизации Европы, если ее не остановить и не отстоять, как он выразился, «независимость».
В манифесте Брейвика упоминается еще и другое историческое событие, обладающее высоким темпоральным значением. В ходе экскурса в историю того, как европейцы вроде как сдерживали натиск ислама, он останавливается на конкретном моменте в истории Крестовых походов, когда в 1099 году (который он почему-то указывает как 1098‐й) святой град Иерусалим был «освобожден» от мусульманского ига и превращен в Иерусалимское королевство под властью военизированной христианской организации – рыцарей-тамплиеров. Брейвик испытывает к ним столь трепетную любовь, что даже определяет себя как современного представителя этого средневекового ордена. Во введении к тексту Брейвик (то есть «Эндрю Бервик») величает себя «рыцарь-командор юстициарий европейских тамплиеров и один из предводителей национального и панъевропейского патриотического движения сопротивления»[354]. Так же подписана и последняя страница его дневника, которой кончается рукопись манифеста: «рыцарь-командор юстициарий европейских тамплиеров». Тот судьбоносный день был 22 июля – и того же 22 июля, быть может, просто по совпадению, произошло решающее сражение, после которого возникло Иерусалимское королевство. Учитывая присущее Брейвику внимание к «историческим судьбам», более чем вероятно, что он избрал эту дату намеренно, полагая, что его поступок станет равнозначной минутой освобождения, и свершит его тамплиер наших дней – то есть он сам.
Когда Тимоти Маквей и Терри Николс выбрали 19 апреля датой подрыва федерального здания в Оклахома-Сити, это также было сделано с учетом ее исторического значения. По сути, они хотели сделать его памятным днем в честь нескольких драматических событий и требовали для него всеобщего признания. Для Маквея и других последователей «Христианской идентичности» 19 апреля было особенным днем по целому ряду причин. Во-первых, это День патриота, с которого в 1775 году в Новой Англии началась американская революция; в 1943‐м 19 апреля, которое приходилось тем годом на Песах, нацисты напали на варшавское гетто и уничтожили всех живших там евреев; в 1993 году в этот день было сожжено дотла поместье «Ветви Давидовой» в Уэйко, штат Техас. Наконец, в 1995 году в тот же день должны были казнить за убийство заключенного активиста «Христианской идентичности» Ричарда Уэйна Снелла. Как передавал Керри Нобл, один из соратников Снелла в арканзасской группе под названием «Завет, Меч и Божья Десница» (CSA), в 1983 году Снелл планировал взорвать федеральное здание в Оклахома-Сити самостоятельно в качестве ответа на «демоническую и репрессивную политику» правительства США[355]. По ряду причин проект не удался. Может ли быть простым совпадением, что здание уничтожили в тот же день, когда умер Снелл? Нобл предположил, что Маквей мог знать Снелла через связи с Элохим-Сити – лагерем «Христианской идентичности», в который совершенно точно иногда заезжал. Главным же сторонником и защитником Снелла был Роберт Миллар – глава Элохим-Сити.
Маквей, очевидно, придавал дате 19 апреля большое значение. Вскоре после того, как назначили казнь Снелла, он сделал себе липовые водительские права, где указал 19 апреля в качестве даты рождения, хотя родился 23-го. По рассказам, за одиннадцать дней до теракта он зависал в баре с одним из предводителей Элохим-Сити и бахвалился, что «19 апреля вы меня запомните»[356]. Спустя несколько часов после взрыва в Оклахома-Сити, готовясь к назначенной на тот же вечер собственной казни, Снелл краем глаза увидел по TV развороченное здание, с которым сам же думал покончить. «Слава победителям!» – якобы сказал он незадолго до смерти[357]. Похоронили его в Элохим-Сити.
В некоторых случаях дни, почитаемые группой активистов священными, известны лишь ей или очень небольшой части общества. По словам Нобла, «О дне, когда казнят Снелла, знали все „правые“». В иных случаях такое эмоционально заряженное время, чреватое насильственными выступлениями, обусловлено известными религиозными праздниками. Как предупреждал правительственные агентства Нобл, им не стоило бы провоцировать связанных с «Христианской идентичностью» радикалов по крайней мере три периода в году. Во-первых, это середина апреля, на которую приходится Воскресение Христово – отдельные группы даже верят, что любой убитый в это время года также воскреснет на третий день. Во-вторых, это середина августа, связанная в истории с гонениями на иудеев, – предполагается, что и на «истинный Народ Израилев», каковым считают себя «идентичники», тоже. Третий рискованный период – это сентябрь-октябрь, когда свершается Праздник Кущей и, по мнению некоторых, творится особенно много чудес[358].
Один из самых печально известных инцидентов новейшей еврейской истории – бойня, которую доктор Гольдштейн устроил в Пещере Патриархов в Хевроне, – также произошел во время религиозного праздника. Нападение было приурочено к Пуриму, который иудеи почитают за день возмездия Амалеку. Как говорится в Книге Есфирь, Аман был прямым потомком амалекитянского царя Агага, а как пишет один израильский автор, «Гольдштейн убивал не безвинных молящихся, а Амана, Гитлера и Арафата, он освящал Имя Божье, воздавая Амалеку отмщением»[359]. В этом смысле Гольдштейн призывал евреев всего мира возобновить эту традицию, перестать унижаться и дать тем идеям, которые они поклялись свято чтить в былые дни священной истории, непосредственное политическое воплощение.
Однако же день, когда произошло нападение Гольдштейна, почитался не только иудеями: то был священный для мусульман месяц Рамадан. Этот факт не ускользнул и от множества исламских активистов из движения ХАМАС, посчитавших, что своим выбором времени Гольдштейн хотел не только потрафить иудейской традиции, но и намеревался оскорбить ислам. Они еще больше утвердились в этой трактовке, когда пошли слухи, так и не подтвержденные, что тот действовал не один, а по распоряжению израильских властей и армии. Независимо от наличия или отсутствия у Гольдштейна официальной санкции с израильской стороны факты, с точки зрения ХАМАС, говорили сами за себя: нападение было совершено в мечети, во время молитвы и в месяц Рамадан. «Когда израильтяне убивали наших женщин и детей во время священного месяца, нам хотелось сделать то же самое с ними и показать, что их женщины и дети тоже под ударом: безвинных нет», – сказал мне один хамасовский лидер[360]. Сам же ХАМАС придавал срокам столь же большое значение, как и Гольдштейн, так что многие нападения их смертников были приурочены к годовщинам смерти хамасовских героев от рук израильтян. Зловещим памятником этим мученикам служил сам выбор дней для терактов.
Именно в Рамадан 2016 года ИГИЛ призвал своих сторонников по всему миру поднять волну террора – и стрельба в гей-клубе в Орландо, штат Флорида, вполне могла быть ответом на этот призыв. На время мусульманского поста пришелся также резкий всплеск насилия в Алжире. Беспорядки захлестнули страну после того, как военные «отменили» выборы 1991–1992 годов, чтобы на них не выиграла ведущая религиозная партия – «Исламский фронт спасения», и самым ужасным их проявлением, возможно, была ночная резня сельских жителей. Жертв выбирали случайным образом и приканчивали почти что на ритуальный манер, перерезая им глотки, как предназначенным для религиозного обряда животным. Более того, наиболее часто массовые убийства происходили в недели, которые непосредственно предшествовали священному месяцу Рамадан. К примеру, в декабре 1998 года, за четырнадцать дней до его начала, таким образом убили семерых крестьян в городе Мерад, в шестидесяти милях к западу от столицы[361], а в конце месяца зарезали еще тридцать человек в близлежащих деревнях[362].
Бенджамин Натаниэль Смит выбрал 4 июля, День независимости Америки, чтобы пойти пострелять в центральном Иллинойсе и Индиане в 1999‐м. Жертв он находил случайным образом, но среди представителей расовых меньшинств: будучи прихожанином расистской церкви, Смит застрелил тренера по футболу, который был афроамериканцем, и аспиранта-корейца, а также серьезно ранил шестерых иудеев-ортодоксов, тайваньского студента и еще двоих чернокожих. По словам его бывшей подружки, выбор Дня независимости был неслучайным: он хотел провозгласить свободу белых американцев от нарастающего плюрализма американского общества.
«Есть время убивать», – писал преподобный Майкл Брей, перефразируя фразу из библейской Книги Екклесиаста[363]. В отличие от остальных, он имел в виду не какую-то конкретную дату, а историческую эпоху крайней потребности в том, что он сам называл «мерами по защите нерожденных детей», а другие – терактами, направленными на абортарии и работавших там врачей. Подходящее время, с точки зрения Брея, могло представлять собой и цепочку событий – делавшую, как он считал, жестокость почти неизбежной. Он упомянул это чувство «своевременности», объясняя, зачем его друг, преподобный Пол Хилл, убил врача и его телохранителя у флоридской клиники. Сделать это, по словам Брея, было необходимо – время уже настало, и если бы Хилл не сделал этого тогда, призвание покончить с этим ощутил бы сам Брей[364].
Что делает Брей, так это определяет контекст. Наряду со своими коллегами он хранит давнее убеждение, что убивать сотрудников абортариев – оправданно. Их моральный расчет основывается на положениях теории справедливой войны в христианском богословии: меньшее насилие допустимо, коль скоро позволяет предотвратить большее. С точки зрения Брея, каждый день в так называемых аборто-моргах убивают сотни «нерожденных младенцев», и остановить эту вакханалию смерти можно только путем насилия. Вопрос, следовательно, не в том, оправданны ли насильственные выступления против врачей или нет, а когда их необходимо предпринимать.
Итак, «всему свое время». Поскольку непосредственно перед демаршем Хилла две попытки убийства сотрудников абортариев закончились неудачей, он и Брей чувствовали, что эту «негативную инерцию» нужно обратить вспять. Для бреевского окружения было важно, чтобы «защитные меры» проводились в жизнь правильно. В Пенсаколе, штат Флорида, Майкл Гриффин трижды выстрелил доктору Дэвиду Ганну в спину: тот умер на месте. Изначально Хилл не скупился на похвалы этому инциденту и даже засветился на американском телевидении в ток-шоу Фила Донахью, где воспел поступок Гриффина. Однако когда дело дошло до суда, Гриффин попытался оправдаться, свалив всю вину за свои поспешные действия на пролайф-движение. Брей и Хилл решили, что он попросту поджал хвост[365]. По словам Брея, Пол Хилл был глубоко разочарован таким поворотом событий, ибо надеялся, что убийство доктора Ганна станет для «пролайферов» неким водоразделом и спровоцирует вооруженное восстание вроде того, каким прославилась ИРА. Этого не случилось, и Хилл попенял Гриффину, что тот несправедливо принизил этот возвышенный, по его мнению, поступок.
Не меньшее разочарование его постигло в связи и с другой попыткой убийства «абортника», также сорвавшейся. Она связана с именем Шелли Шэннон, которая входила в круг приближенных к Хиллу и Брею активистов и в августе 1993‐го покушалась на жизнь доктора Джорджа Тиллера в клинике Вичиты, штат Канзас. Едва прогремел выстрел, как ее схватили, а когда полицейские уводили ее с места происшествия, она, по слухам, выкрикивала: «Я его убила? Убила?» Однако у нее ничего не вышло: доктор был ранен, но вполне себе жив. На суде Шэннон признала свою вину и получила длительный тюремный срок, но поскольку врач не только выжил, но и продолжил свою деятельность – вообще говоря, он вышел на работу в клинику уже на следующий день, – Хилл и Брей сочли ее попытку провальной. Как сказал Брей, «Шелли выдержала характер, но не сдюжила», а «Гриффин сделал все, как надо, но потерял лицо».
По словам Брея, из‐за этих попыток назрела необходимость (как он выразился, «судьба») наконец-таки сделать это, и сделать как полагается. Это должна быть эффективная военная операция, осуществленная праведным воином с непоколебимой волей. Им вполне мог стать сам преподобный Майкл Брей, но жребий вытянул его друг, преподобный Пол Хилл. Как сказал Брей, эта миссия – христианское «призвание» Хилла[366]. «Сам Господь воззвал ко мне и указал путь», – подтвердил тот в письме, которое направил Брею и другим своим сторонникам непосредственно после убийства[367].
В пятницу 29 июля 1994 года, когда доктор Джон Бриттон в сопровождении добровольного телохранителя подъезжал к клинике, где делались аборты, Хилл пальнул через стекла машины: оба были ранены в голову и скончались. Дробь также задела и супругу Бриттона, Джун, которая в тот день поехала с ним. Когда Пола Хилла уводили прочь, он кричал: «Сегодня здесь не убьют ни одного невинного младенца!»[368] После этого нападения Брея и его ближайшее окружение поместили под полицейский надзор из страха, что насилие может продолжиться. Однако же, как сказал Брей, тревожились они зря: миссия Хилла исполнена, и нужды в еще одной такой нет. Миссия наконец-то была исполнена, и на совесть: Хилл успешно донес символическое послание и, с точки зрения Брея, принес себя в жертву всесожжения.
Однако же Брей немного кривил душой, поскольку задумывал еще кое-что: вместе с соратниками он должен был сделать еще одно дело – отнять жизнь последнего «абортника». В конце концов, врач Джордж Тиллер из Канзаса пережил покушение Шелли Шэннон и был в глазах Брея сотоварищи «меченым». Пока Тиллера не убьют – не «абортируют», как выразился Брей, – их чувство справедливости не будет удовлетворено. Его час пробил в 2009‐м, когда Скотт Редер – вероятно, психически неуравновешенный антиабортный активист, бывший членом антиправительственного движения «суверенных граждан», – застрелил его насмерть во время службы в церкви реформированных лютеран, где тот прислуживал на кассе. Несмотря на то что даже в церкви Тиллер носил бронежилет, от пули в голову это его не спасло. Брей и его коллеги были в экстазе: наконец-то, думали они, круг замкнулся, история завершилась. Вскоре после нападения Редера на доктора Тиллера Брей опубликовал у себя на сайте обращенное к нему открытое письмо, где объявил, что это жестокое убийство – «праведное и милосердное» деяние. И далее Брей расхвалил Редера за то, что тот исполнил Господню заповедь и «устремился избавить невинных от детоубийственного ножа»[369].
Это чувство масштабных исторических перемен, ведущих к непременно отмеченной насилием кульминации, характерно и для прочих движений. Наиболее зрелищным примером в новейшей истории здесь, вероятно, является распыление нервно-паралитического газа в Токио. Непосредственно перед этим предводители «Аум Синрикё» почуяли, что власти и правоохранительные органы вот-вот начнут на них облаву за убийства и похищения, совершенные ранее, а инцидент с газом должен был стать развязкой и отвлечь внимание полиции. Но хотя это и могло заставить их поспешить, у атаки была и другая, куда более масштабная цель, связанная с их идеей «катастрофичной истории». На протяжении многих лет глава движения Сёко Асахара пророчил, что история набирает обороты и стремится к ужасающему взрыву, который будет почище Второй мировой: он называл его Армагеддоном. Худшим предсказаниям Асахары надлежало материализоваться где-то в районе 2000 года – «судьбоносного» также и для некоторых иных групп. Ранее в 1999‐м из Израиля внезапно депортировали четырнадцать представителей американской общины под названием «Неравнодушные христиане» – там они готовились к смене тысячелетий. Хотя штаб этой группы находился в Денвере, штат Колорадо, они отложили всякое житейское попечение и прибыли в Иерусалим в ожидании, что миллениум обернется апокалиптической битвой из Книги Откровения, Армагеддоном, после чего свершится Второе пришествие Христа. Их обвинили в планировании ряда терактов с целью приблизить Армагеддон, в ходе которого они, возможно, хотели пойти на массовое самоубийство. Эти их катастрофические чаяния на переломе эпох разделяли и многие другие. В середине 1999‐го ждать Мессию в Иерусалим отправилось более сотни христиан из Европы и США, так что израильские власти даже начали опасаться, что некоторые из них, подобно «Неравнодушным христианам», вздумают приблизить Армагеддон терактами – «серьезнейшим из преступлений, угрожающих безопасности государства», как заявил израильский суд, постановивший депортировать «Неравнодушных»[370].
Во всех этих случаях ключевую роль играли конкретное время или же срок, служившие для события авансценой; день либо исторический момент могут окутать событие аурой «уникальности». Помещая себя в трансцендентное темпоральное измерение, исполнители терактов распространяют эту трансцендентную значимость и на них. В конечном же счете они стремятся захватить и переиначить на свой лад то, что общество рассматривает как центральное во времени и пространстве.
Что в плане этих центральных в символическом плане времен и пространств – и, в связи с ними, центральных объектов наподобие метро или аэропортов – важнее всего? Они репрезентируют власть. Это центры в том смысле, какое вкладывал в это понятие Клиффорд Гирц: «концентрированные локусы серьезного действования»[371]. Подобные времена и пространства становятся «аренами» общества, где «ведущие идеи сходятся с ведущими институциями» и якобы происходят «решающие события»[372]. Когда такое место, будь то ВТЦ, лондонское метро или станция «Касумигасэки» в центре Токио, подвергается нападению в один из таких «определяющих» моментов времени, активисты оспаривают власть и легитимность общества как такового.
Работа с аудиторией
Как выразился однажды писатель Дон Делилло, «терроризм – это язык, чтобы тебя заметили»[373]. Если бы террористов не замечали, их бы попросту не было. Убийство само по себе еще не теракт: убийства и преднамеренные нападения случаются в большинстве обществ так часто, что в новостях о них обычно молчат. Акт насилия становится терроризмом, если вселяет в кого-нибудь ужас: события, на которые мы вешаем этот ярлык, – тщательно спланированные атаки и взрывы, которые исполняются в определенном месте в строго обозначенное время с расчетом, чтобы их увидели. Без перепуганных зрителей в терактах было бы не больше смысла, чем в спектакле, который разыгрывают в пустом зале.
В 2014‐м гуманитарный работник из США Питер Кассиг попал в плен к ИГИЛ и был жестоко обезглавлен на камеру, после чего отталкивающее видео немедленно выложили в интернет. Кадры из этой и многих других игиловских «казней» публиковались в их электронном журнале Dabiq и его преемнике Rumiyah, расходились по всему миру – и почти мгновенно собирали огромную аудиторию. Хотя доступ к тошнотворному содержанию этих двух сайтов открыт только через Даркнет (то есть сегмент всемирной паутины, недоступный через обычные поисковики), а значительная часть всей прочей коммуникации ИГИЛ осуществляется исключительно через TOR («the onion router»), а это значит, что их главными потребителями являются только имеющие к ним доступ их собственные адепты и сторонники, – в действительности эти кадры мгновенно разлетаются по новостным агентствам всего земного шара. Зачем это ИГИЛ – чтобы все были в курсе, какие зверства они творят?
Над этим вопросом билось великое множество обозревателей, и в том числе официальные представители ООН, которые пришли к заключению, что эти видео адресованы по меньшей мере трем аудиториям: подвластному ИГИЛ населению, потенциальным сторонникам и враждебным правительствам. Будучи своего рода зловещей «рекламой», способствующей распространению их идей, эти кадры позволяют эффективно запугивать как собственных подданных, так и врагов. «Выставляя собственные жестокости на всеобщее обозрение, – говорится в докладе ООН, – так называемый ИГИЛ стремится экспортировать свой авторитет за пределы подконтрольных ему территорий и продемонстрировать силу с целью привлечения рекрутов»[374]. Подобного рода теракты, следовательно, работают на устрашение не только непосредственных зрителей, но и любого, кто получит о них информацию – хотя бы и на большом расстоянии.
Это же отметил преподобный Майкл Брей, говоря о вторичном эффекте от подрыва абортариев. Подрыв одной или двух клиник, как он признал, вряд ли значительно снизит общее число абортов, совершаемых каждый день в американском обществе. И все-таки, по его словам, у этих действий есть «символическая ценность», поскольку если врачи или их клиенты о них услышат, то могут испугаться и откажутся делать аборт[375]. Главная цель атак, заявил Брей, – сделать так, чтобы фото обугленной, искореженной клиники облетели всю страну; сам же он регулярно публиковал их на сайте и включал в интернет-рассылку. Связанные с терактами образы оказывались важнее их прямого эффекта.
Из всех образов, оставшихся после трагического взрыва в Оклахома-Сити, вероятно, самый запоминающийся – фотография спасателя, который держит окровавленное, искалеченное тело ребенка и пытается вернуть его к жизни – как оказалось, тщетно. Ни один другой снимок не мог бы столь мощно запечатлеть пафос раненой невинности и вызвать праведный гнев столь многих людей, возмущенных этим очевидно бездушным и гнусным актом насилия. Разумеется, эта фотография принадлежит не его исполнителям, и не они размещали ее на первых полосах газет по всему миру. Однако же и само изображение, и его широкое распространение, и вызванное им у всех отторжение стали органической частью теракта, разнесшей посеянный им ужас далеко за пределы ограниченного круга лиц, непосредственно задетых взрывом.
Для людей, задействованных в планировании терактов, важнее всего была именно способность привлечь внимание публики с помощью новостных СМИ. На мой вопрос, что, по его мнению, является для ислама величайшей опасностью, Махмуд Абухалима дал удивительный ответ: искаженное отражение в СМИ[376]. Поскольку весь контроль над медиа находится, по его словам, у секуляристов, исламу не хватает новостных ресурсов, чтобы представить собственное видение современной истории. Предполагается, что теракты наподобие того, за который его посадили – подрыв Всемирного торгового центра в 1993 году, – позволяют хотя бы на мгновение «присвоить» себе обложки и заголовки мировых СМИ. Сам Абухалима был в этом отношении очень продвинутым: он внимательно читал все новости о себе и своей группе и отмечал, какие кажутся ему справедливыми (например, Time), а какие – сомнительными (New York Times и Newsday). Особенно его бесила написанная репортерами Newsday книжка под названием «Две секунды под миром», где его называют «главным организатором» теракта[377]. С другой стороны, он с гордостью хранит в камере выпуск журнала Time со своей фотографией на обложке и посвященным ему же центральным материалом: там, по его мнению, факты переданы верно и безоценочно.
Когда я сам просил об интервью у активистов, которые поддерживали теракты либо прямо в них участвовали, то зачастую обнаруживал, что отдельные люди охотно соглашаются встретиться и поведать свои истории. Изначально я налаживал контакты через своих академических коллег или журналистов. Многие проявляли больше готовности к интервью, если я ссылался на контакты из СМИ. Чем более интернациональна медийная сеть – тем лучше. В Японии, например, официальные представители «Аум Синрикё» заявили, что согласны говорить лишь при условии, что со мной не будет японских журналистов или ученых. У меня сложилось впечатление, что их заботила не только объективность – поскольку человек извне может оценивать их ситуацию более непредвзято, – но и охват более широкой аудитории. Беседуя с американским исследователем, они надеялись донести свое послание до большего числа людей.
К тому же едва ли местные СМИ могли узнать об «Аум Синрикё» что-то такое, чего не знали до этого: ее медийное освещение было на грани перенасыщения. После инцидента с нервно-паралитическим газом в СМИ началось продолжавшееся несколько лет безумие: сотни часов телевизионных эфиров, тысячи книг и статей. Одна освещавшая эти события журналистка благодаря своему репортажу стала, в свою очередь, знаменитой, и уже другие журналисты домогались у нее интервью[378]. Как сказал мне один работавший в Японии американский корреспондент, эта история «будет покруче землетрясения в Кобе – покруче даже процесса над О. Джеем Симпсоном, японской публике все мало»[379]. Подобно тому, как американцы жадно следили за событиями после взрывов во Всемирном торговом центре, Оклахома-Сити или посольствах в Африке, а на Ближнем Востоке медиа постоянно транслируют новости о терактах мусульманских и еврейских активистов, японцы восприняли теракт как общенациональную трагедию.
«Однако не может ли быть, что новостные СМИ, сами того не желая, потворствуют целям террористов в плане паблисити?» – спросили в итоге себя рефлексивные журналисты. Стоит ли, например, показывать видеоролики с игиловскими «казнями»? Освещавшие нападение Андреса Брейвика в Осло работники норвежского телевидения спорили между собой, нужно ли размещать брейвиковский манифест у себя на сайте, учитывая, что отчасти эта бойня рассчитывалась, чтобы привлечь общественное внимание к его писанине. Думая, следует ли им публиковать манифест Унабомбера в тридцать пять тысяч слов, сотрудники New York Times терзались вопросом, не будет ли освещение в газете – и готовность публиковать сочинения террориста – облегчать его коллегам работу, помогая раскрыть тайну его личности, или даже внесет свою лепту в приносимые терроризмом страдания, косвенно поощряя других активистов также искать медийной известности, которую вроде как обеспечивала газета. Владелец NYT Артур Окс Сульцбергер – младший сетовал, что «приходится тратить чернила на убийцу», однако оговаривал свое «убеждение», что «из двух зол они выбрали наименьшее»[380].
Поскольку благодаря публикации манифеста личность Теодора Качинского – Унабомбера – смог в итоге установить его брат Дэвид, решение издателей NYT выглядит оправданным. Это положило конец тянувшейся семнадцать лет вакханалии насилия, в которой из‐за шестнадцати почтовых бомб пострадало двадцать три человека и еще трое погибли. Скольких активистов эта капитуляция перед требованиями террориста могла вдохновить – по-прежнему неизвестно. В случае визуальных медиа вроде TV террористам, впрочем, не приходится даже ничего требовать, поскольку вызываемая их выступлениями сенсация приковывает внимание телевизионщиков мгновенно и очень надолго.
В сборнике эссе о современной культуре Жан Бодрийяр описывает терроризм конца XX века как «порождение сверхсовременности» именно исходя из его воздействия на общественное сознание через электронные медиа. Теракты, как он пишет, «возникают скорее от экрана, чем от страсти, они той же природы, что и изображение»[381]. Доходит до того, что Бодрийяр даже рекомендует своим читателям «не находиться в общественном месте, где работает телевидение, в силу высокой вероятности насильственного события, которое оно индуцирует своим присутствием»[382]. Подобный совет, конечно, гипербола, однако он попадает в цель в том смысле, что цель терактов – привлечь внимание медиа, и возможно, они происходили бы реже или иначе, если бы к их услугам не было огромных ресурсов новостных СМИ, с готовностью делающих им рекламу.
Всемирное медийное освещение игиловских «казней» и многих других терактов, в том числе атак на Всемирный торговый центр, аэропорт в Брюсселе, стадион, кафе и концертный зал в Париже, ночной клуб на Бали, рынки в Израиле, поезда в Мумбаи, Мадриде и Лондоне, говорят о развитии терроризма в сторону небывалого расширения аудитории, среди которой сеется «ужас». На протяжении большей части истории аудитория терактов ограничилась почти исключительно властями, последователями и соперниками террористов. Именно охват аудитории, придающий ему во многих случаях глобальный масштаб, и делает терроризм последних лет явлением столь значительным.
Когда телевидение перевирает их идеи или мотивы, многие активисты находят им эффективную замену в виде интернета и социальных сетей вроде Твиттера. У движений типа ИГИЛ, ХАМАС или «Арийской нации» есть свои сайты. Электронные журналы ИГИЛ Dabiq и Rumiyah, как я уже упоминал выше, доступны только через Даркнет. Однако достаточно просто погуглить, и сразу найдется несколько других сайтов – например, Clarion Project, где в открытом доступе выкладывается английская версия этих изданий: сайт вроде как критикует их претензии и утверждения, но размещает при этом в открытую[383]. В изобразительном плане журналы сделаны очень качественно, а материалы на английском языке написаны безупречно. В качестве ценного инструмента для поиска рекрутов и саморекламы интернетом нередко пользуются и другие радикальные организации. Антиабортный портал The Nuremberg Files, где призывали к убийству врачей-«абортников» и регулярно пополнялся список потенциальных мишеней, был заблокирован интернет-провайдером после того, как на следующий день после гибели доктора Барнетта Слепиана от рук убийцы его имя было зачеркнуто красным. Создатель сайта Нил Хорсли сказал, что это «временные трудности», сменил провайдера и продолжил свою деятельность[384]. Прочие группы вроде «Христианской идентичности» и вооруженных активистов ввели у себя на сайтах пароли, так что доступ к ним могли получить исключительно их приверженцы. Однако даже при ограниченной аудитории посыл все равно направляется с помощью медиа.
В ряде случаев посыл акта насилия является сдвоенным: более общим – для максимально широкой аудитории и более точечным – для конкретной группы. Цель многих терактов ИГИЛ, например, – укреплять решительность своих приверженцев и возможных последователей. Парижские атаки в ноябре 2015‐го происходили в то время, когда «Исламское государство» стало терять земли, а поток добровольцев стремительно иссякал, однако вызванное этими атаками глобальное потрясение доказывало его сторонникам, что движение все еще может привлекать внимание всего мира и вселять ужас в сердца западных политиков. Или же, в случае исламского насилия в Палестине и сикхского терроризма в Индии, целью нападений было продемонстрировать участникам этих групп, что их лидеры все так же влиятельны и могут требовать от бойцов рисковать жизнями. В иных случаях задача может быть в том, чтобы запугать собственных же адептов и заставить их выкинуть из головы любые уступки и компромиссы.
Подобные мотивы объясняют и одну из самых загадочных форм насилия в современном мире: «молчаливый террор». Аудитории у этих странных терактов будто бы нет вообще. Раздается взрыв, публика задается вопросом, что это было, но дальше – лишь зловещая тишина: никто не берет на себя ответственности и не заявляет никаких требований. После того как 11 июля 2006 года утром в час пик в семи поездах в Мумбаи (Индия) прогремела серия взрывов – почти одновременно, в течение одиннадцати минут, – шли дни, но ответственности за теракт не брали ни отдельные люди, ни группы, и назрел вопрос: почему никто не присвоит себе «авторство», чтобы получить дармовую рекламу? За практически десять лет этого так и не произошло, пока в сентябре 2015‐го за это преступление не осудили нескольких человек – хотя о стоявшей за этим организации так ничего и не выяснилось. Аналогичным образом никто не взял на себя ответственности за зрелищные атаки 11 сентября – включая и «Аль-Каиду» во главе с бен Ладеном. Если, как предполагается, эти удары по крайней мере отчасти были предприняты, чтобы прорекламировать идеи или намерения какой-то либо группы, почему их представители так и не заявили, что «это сделали мы»?
Тот же вопрос задавали и после еще одного теракта, схожим образом оставшегося без объяснения. 31 октября 2015 года самопальная бомба взорвалась на борту российского чартерного рейса, только что покинувшего египетский курортный город Шарм-эш-Шейх на берегу Красного моря. Президент России Владимир Путин заявил, что имел место теракт, но ответственности на себя так никто и не принял. Правда, год спустя за участие в минировании самолета был арестован механик египетских авиалиний, чей брат примкнул к ИГИЛ. В 2008 году взрыв прогремел прямо у вербовочного пункта на Таймс-сквер в Нью-Йорке; исполнители неизвестны. Так же произошло и в случаях с падением авиалайнера Air India, набитым взрывчаткой грузовиком, въехавшим в еврейский центр в Буэнос-Айресе, атаками на ночные клубы Бали и израильский курорт в Момбасе (Кения): удар – и полное молчание. В случаях, когда определить анонимных террористов все-таки удавалось, как это было с взорвавшимся над Локерби рейсом 103 Pan American World Airways (под обвинение и арест тогда попали ливийские правительственные чиновники), окончательного признания от исполнителей получено так и не было.
Даже в тех случаях, когда обвиняемых судили и выносили им приговор, как, например, было с гуджаратской бойней в Индии, взрывом в Оклахома-Сити и атакой в токийском метро, виновные свое участие отрицали. Уже после вынесения приговора за участие в подрыве ВТЦ в 1993‐м Махмуд Абухалима сказал мне, что во время взрыва его рядом с Центром «и в помине не было» и что никаких отношений с шейхом Омаром Абдель Рахманом, также осужденным за этот теракт духовным лидером группы, у него нет[385]. Если предположить, что представленные властями доказательства его вины были справедливы и что он и в самом деле был повинен в преступлении, за которое оказался в тюрьме, зачем ему или любому другому замешанному в насилии активисту это отрицать?
Когда мы обсуждали взрыв в Оклахома-Сити, Абухалима заметил, что абсолютно без разницы, кем были его организаторы, коль скоро это событие позволило донести посыл, что американское правительство – враг. Сделать же это, по его мнению, было необходимо: его весьма раздражала беспечность американской публики, ее неспособность понять, что за великое противостояние идет в мире, и отрицание, что правительство США глубоко в это во все замешано. Подрыв общественно важного здания обнажал реальность этой скрытой войны. Поскольку терроризм суть театр, катастрофы в пассажирских поездах в Мумбаи, Всемирном торговом центре, Оклахома-Сити или посольствах США в Африке направляли это послание в мир. Этого, с точки зрения их исполнителей, было достаточно; «месседж» успешно передан, а тем, кто его передавал, нет нужды этим как-то бравировать.
В мире, где информация – форма власти, способность публичного демонстративного послания доносить «месседж» и в самом деле весьма велика. Когда группа показывает, что способна творить разрушение одновременно в разных местах или даже разных частях света, как это было с семью согласованными взрывами в Мумбаи, нападениями ИГИЛ в шести точках Парижа или подрывом посольств США в двух странах Африки, это впечатляло больше одиночных атак. Этот эффект не умаляется, даже когда единственные зрители, которые знают, кто именно все провернул, могут оценить по достоинству «заслугу» террористов и восхититься их властью над жизнью и смертью, – сами участники группы. Своим актом насилия они демонстрируют, что способны организовать мощную акцию едва ли не глобального масштаба.
Возникшие в последние два десятилетия прошлого века формы терроризма были «глобальными» по крайней мере в двух смыслах: они были транснациональными и в смысле выбора целей, и в смысле организации. Само название Всемирного торгового центра указывает на его роль в транснациональной глобальной коммерции, среди погибших числились граждане восьмидесяти шести стран. Национальный состав «Аль-Каиды», ответственной за эти и другие атаки, тоже был весьма пестрым: ее участники были выходцами из Саудовской Аравии, Египта, Судана, Афганистана, Пакистана, Алжира и иных мест и подготавливали свои теракты в таких удаленных друг от друга местах, как Германия, Испания, тот же Судан, Марокко и США. Столь же глобальным был и эффект этих инцидентов – во многом благодаря мгновенному освещению в международных новостных СМИ по всему миру. Эта атака предназначалась не просто для какого-то там телевидения, а для CNN. Теракты «Аль-Каиды» в ВТЦ и других местах были также рассчитаны на «Аль-Джазиру» – телеканал из Катара, который вещает по всему Ближнему Востоку.
Кроме того, терроризм все больше опирается на аудиторию во всемирной сети, и в этом смысле он действительно столь же глобален, сколь глобальны события международной экономики. В качестве глобальной политической силы терроризм по иронии судьбы стал даже влиятельнее организованных политических усилий по его контролю и сдерживанию. ООН для борьбы с террористическими группами по всему миру не хватает ни военной мощи, ни мощных разведывательных служб, способных противостоять терроризму, который организуется и заявляет о себе через всемирную паутину. Поэтому договариваться, обмениваться информацией и устраивать совместные операции с целью противостоять насилию в масштабе всего земного шара приходится немногочисленному объединению стран.
Глобальное измерение организации терроризма и его аудитории, а также транснациональный отпор, который ему оказывают, делает особенно значимым понимание терроризма как публичного перформативного насилия – то есть социального события, у которого есть и реальные, и символические аспекты. Как отмечал Бурдьё, символы формируют жизнь в обществе не меньше институтов. Поэтому символические акты – своего рода «институциональные обряды» – позволяют осуществить разметку публичного пространства и указывают, что в социальном мире важно, а что – нет[386]. Поразительным образом их имитируя, терроризм разыгрывает собственные драмы. Эти «обряды насилия» являются проводниками альтернативного взгляда на социальную реальность: страстные религиозные образы трансформаций и перемен бросают вызов не какому-то единичному обществу на переходном этапе, а всему миру в целом.