Когда в 2012 году Андерс Брейвик предстал перед судом за ужасающий теракт в молодежном лагере, который финансировался из средств партии, проводившей в Норвегии политику мультикультурализма, ему дали последнее слово. Он не отрицал содеянного, но и какой-либо вины за собой не признал. Напротив, он заявил, что это была «превентивная атака, предпринятая в защиту своей этнической группы, и я не могу считать себя тут виновным», и прибавил, что действовал «в интересах своего народа, своей религии и своей страны»[444]. Борьба, по его словам, еще далеко не окончена, и прямо сейчас его «братья из рядов сопротивления в Норвегии и повсюду в Европе смотрят на то, как его судят, и планируют новые атаки», так что от их рук «может погибнуть до 40 000 человек». Хотя и жертвуя свободой ради общего дела, Брейвик был свято убежден, что грандиозное противостояние еще только начинается.
Примерно это же сказал и Тимоти Маквей, когда его приговорили к смерти за подрыв федерального здания в Оклахома-Сити. Он процитировал слова судьи Верховного суда США Луи Брэндайса, что «наше правительство – могучий и вездесущий учитель»[445]. Большинство поняли эту цитату так, что Маквей утверждает: приговаривая его к смерти, правительство подает скверный пример. Однако если истолковать это по-другому, то именно это он и твердил всю дорогу, вписывая свой поступок в необычайной важности историческое противостояние и четко обозначая, в чем, с его точки зрения, состоит этот грандиозный сценарий: это конфликт между свободой и рабством, космическая война, в которой роли ведущих противников предстоит сыграть ему и властям предержащим.
Казалось бы, если Брейвика и Маквея поймали и осудили за их преступления, это свидетельствует о том, что они свое отвоевали и были побеждены. Однако же, помещая свои действия в более широкий исторический фрейм, оба они заявили, что война далеко не окончена и ее исход неясен. Практически это же сказал мне политический лидер ХАМАС доктор Абдель Азиз Рантиси о своей борьбе с израильтянами. Признавая, что ситуация теперь не самая радужная, он был вполне убежден, что противостояние займет еще долгие годы, если не поколения. «Загляните в историю, – сказал он. – Палестину уже оккупировали раньше, и на целых двести лет, но затем оковы спадали. На сей раз нас оккупируют всего пятьдесят лет. Нужно быть терпеливыми»[446]. Сам Рантиси, по его словам, может апофеоза и не застать, но его дети – они застанут. Однажды все переменится.
Главное в любой истории, по мнению доктора Рантиси, – это концовка. Поскольку же сценарий космической войны – история, она неуклонно стремится к завершению и пестует надежду на исход. Я говорю надежду, а не страх, ибо никому не хочется верить в истории, где счастливый конец невозможен. Те, кто признает, что их земная борьба – часть большего их самих противостояния, космической войны, знают, что разыгрывают великую пьесу, которой суждено окончиться триумфом, пусть даже на это потребуются силы и время. Исходя из ее эпического характера, счастливый конец может быть сильно отсрочен – так что, быть может, ни вы, ни ваши потомки его не дождутся. Не обойдется в истории и без скорбей вкупе с адским трудом. Ведь даже Иисус, как вспоминают христиане, восторжествовал над смертью лишь после того, как сам прошел через спектакль мучительной и унизительной публичной казни.
Цель войны – преодолеть крах и унижение. История войны свидетельствует, что когда мы иногда чувствуем себя побитыми и загнанными в угол – это часть воинского опыта. Однако же в случаях космической войны решающая битва еще только предстоит – и вкусить славный триумф можно будет лишь после нее. До тех же пор воину надлежит сражаться, вооружившись зачастую лишь упованием. В привязке к этим сильным нарративам наполняются смыслом и наши личные истории бедствий. Сказания об угнетении и освобождении вдохновляют людей, объясняя и даже возвеличивая их собственные страдания. В некоторых случаях страдание облекается в величие мученичества, и образы космической войны перековывают поражение – и даже гибель – в победу.
Приносимые в жертву
Один из постов в ленте молодых джихадистов-сторонников ИГИЛ в Твиттере сообщал о смерти – или, как было сказано в твите, «мученичестве» – юного австралийского добровольца. Молодой человек, известный исключительно под боевым прозвищем Абу аль-Валид аль-Аустрали, бросил семью и работу в своей стране и отправился воевать за ИГИЛ в Сирию[447]. Сам твит сопровождался красочным постером с изображением павшего мученика, сведениями о нем и об обстоятельствах его кончины. Он принадлежал к подразделению ИГИЛ, которое пыталось занять военную базу Вади аль-Дейф на северо-западе Сирии, и был застрелен вражеским снайпером. Этот твит-некролог – лишь один из десятков, а возможно, и сотен постов, которые делаются в Сети каждый день, и всегда одинаково: в красочной рамке, обрамляющей умирающего бойца-мученика. Иногда его лицо несет на себе следы жестокого сражения. Подобные постеры твитят и потом ретвитят, часто с бурными излияниями чувств и возгласами, что он-де будет вознесен до высших небес, «и да благословит его Аллах».
В красочных электронных журналах Dabiq и Rumiyah ИГИЛ регулярно отдает дань почтения своим сторонникам, которые стали «живыми бомбами» – или, как их называют в журналах, ishtishhadi, «добровольными мучениками». Так, в июньском выпуске Dabiq за 2015 год была опубликована история двадцатипятилетних братьев-близнецов из Германии, которые вызвались стать смертниками в Ираке. Фотография смазливых улыбающихся братьев – с Кораном в руках на фоне черных игиловских знамен – была там на самом видном месте[448]. Как выяснили писавшие об этой истории немецкие газеты, они родились в 1989 году в городе Кастроп-Рауксель в северной Вестфалии, район Рекклингхаузен, звали их Кевин и Марк К. (фамилии не раскрывались)[449]. Росли они, по словам их отца, который служил полицейским, в обыкновенной семье среднего класса. Уже в старшей школе Кевин поехал по обмену учиться в Турцию и по возвращении начал ходить в мечеть. Кевин по окончании школы поступил в колледж при Рурском университете в Бохуме, где изучал горнодобывающую промышленность и энергетику. Марк пошел добровольцем в армию и получил назначение в Афганистан. Первым в ислам, по-видимому, обратился Кевин, а затем – Марк. Изначально их основные контакты с джихадистскими экстремистами проходили через интернет, где они зависали на разных сайтах и общались в твиттер-чатах. Летом 2014 года, когда у Марка были отпускные, оба по-тихому уехали из страны в Турцию, а затем – в Сирию, где примкнули к другим рекрутам ИГИЛ. Им дали арабские имена: Кевина – теперь Абу Мусаба аль-Альмани – назначили в Ирак на ответственную миссию смертника. На одном из игиловских видео он запечатлен еще с двумя добровольцами, арабом и таджиком: Кевин по-немецки объясняет, почему желает пожертвовать ради этой миссии своей жизнью. Затем показывается, как он несется по иракским дорогам за рулем грузовика, груженного семью тоннами взрывчатки, к проходному пункту на въезде в лагерь четвертого полка иракской армии в Вилаят-Шамале, что к северу от Багдада. Пронесшись через проходной пункт, грузовик подорвался, и весь лагерь четвертого полка потонул в гигантском огненном шаре. Его брат Марк вскоре отдал свою жизнь в другой миссии аналогичного плана – его набитая взрывчаткой машина взорвалась неподалеку от города Баджи, также рядом с Багдадом, уничтожив десятки сотрудников иракских сил безопасности. Снимки в Dabiq запечатлели находившихся в самом расцвете сил молодых братьев как образец мусульманской доблести. В расточаемых их подвигу славословиях постоянно изъявлялась уверенность, что «Аллах встретит их в раю».
Представление о героической и преображающей смерти – частый мотив в коммюнике вовлеченных в теракты активистских групп по всему миру. Хотя в данном случае сторонники ИГИЛ из глобального джихадистского сообщества распространяли месседж в киберпространстве, иные движения делают то же в других форматах. ХАМАС, например, чествует своих смертников с помощью плакатов, которые вывешивает на стенах Газы и городов Западного берега. В районах Бейрута, которые контролирует «Хезболла», портреты павших в борьбе с Израилем и США воинов-мучеников красуются на знаменах, свисающих с уличных ламп. Идею мученичества выражала также и архитектура святилища, украшавшего когда-то могилу еврейского активиста доктора Баруха Гольдштейна в поселении Кирьят-Арба в Хевроне. Святилище имело форму площадки, окруженной застекленными табличками и вотивными свечами; все это весьма напоминало изваяния креста в католических храмах. То было, очевидно, святилище – и посвящено это святилище было тому, кого местный охранник описал как одновременно мученика и «героя войны»[450]. Аналогичное чувство царило на торжественных похоронах мусульманских юношей, отдавших жизни в акте «добровольного мученичества», как называли атаки смертников равно лидеры ХАМАС и приверженцы ИГИЛ. Эти торжества были важным событием, а последние слова ревностных юношей в ночь перед смертью писались на видео и тайно потом циркулировали по Газе и всему Западному берегу с целью вербовки их юных единомышленников. Однако настоящими похоронами эти мероприятия не были, что символизировалось питьем подслащенного, а не горького кофе, изобилием сладостей и пением свадебных песен. В целом же эти события, будучи чем-то средним между свадьбой и религиозным праздником, являлись современным примером древнейшего религиозного обряда: апофеоза мучеников.
Аналогичные церемонии на могилах мучеников проводятся и в других религиозных движениях. Сикхские активисты гордо вывешивают снимки своего павшего лидера Санта Джарнаила Сингха Бхиндранвале, погибшего в ходе военной операции, осуществленной в 1984 году по приказу Индиры Ганди, премьер-министра Индии. Его фото выставлялось на почетном месте рядом с гуру – основателями традиции, а день его рождения был столь же знаковым, сколь и день его мученической кончины. Последователи Бхиндранвале чтили его как выдающийся образец преданности своему делу. По словам одного юноши, «он пошел на смерть за то, во что верил»[451]. Практически это же самое я услышал от брата одного из халистанских лидеров, погибшего в стычке с полицией: Бхиндранвале «не просто трепал языком, его дела соответствовали словам»[452].
Когда в 2009 году Скотт Редер застрелил в городе Вичита, штат Канзас, делавшего аборты врача Джорджа Тиллера, схожее ощущение испытал и преподобный Майкл Брей. Ранее он выказывал то же почтение своему другу преподобному Полу Хиллу, коего объявил мучеником после осуждения на казнь за убийства «абортников» в Пенсаколе, штат Флорида. По мере того, как смертельная инъекция становилась все ближе, Брей начал выпускать публикации, посвященные его близкому мученичеству, – не только чтобы мобилизовать способных этому помешать сторонников, но и чтобы придать этому событию религиозный смысл, если оно все же свершится. «Мы, – писал Брей, – должны молить изо всех сил» пощадить «призванного Господом Богом принести жертвенное публичное свидетельство» человека, осужденного исключительно за то, что «любил справедливость и был милосерден». Брей полагал Хилла мучеником и ужасался кровожадности правительства, способного лишить жизни столь благородного мужа[453].
Однако же Брей не заботился и не выказывал ни малейшего уважения к жизням доктора Джона Бриттона и вызвавшегося его охранять Джеймса Барретта, которых Хилл убил – или, по выражению Брея, «абортировал» – в ходе жестокого двойного убийства. Следуя любопытным образом извращенной логике, Брей считал Хилла скорее жертвой, а не убийцей, каковым его полагали власти и бóльшая часть американского общества. В этом он совершенно походил на людей, печалившихся о гибели доктора Баруха Гольдштейна, Санта Джарнаила Сингха Бхиндранвале, боевиков ИГИЛ и «живых бомб» ХАМАС, хотя все они обрекли множество безвинных людей на безвременную смерть. Билли Райт – североирландский активист, осужденный за участие в терактах, организованных воинствующими протестантами из рядов «Ольстерских добровольческих сил», – сообщил мне, что «нет ни малейших сомнений»: «каждый террорист» здесь твердо убежден, «что жертва – именно он». Это, по словам Райта, позволяет им «морально обосновывать свои действия для самих себя»[454].
Приблизительно это же сказал мне в интервью доктор Рантиси, подчеркнув, что арабы-мусульмане в этом столкновении – самые настоящие жертвы, а никакие не террористы или безумные «живые бомбы», какими их представляют западные СМИ. Чтобы показать, что опыт страдания превалировал над насилием с их стороны, он припомнил все те несправедливости, которые долгие годы приходилось сносить ему самому, его родным и другим арабам. Этот же аргумент выдвинул в феврале 1998 года Усама бен Ладен в своей фетве против Америки: он заявлял, что его действия – чистая самозащита, поскольку именно США объявили войну мусульманам своими «преступлениями и грехами» на Ближнем Востоке[455]. Поэтому теракты активистов вроде Рантиси, бен Ладена или их оперативников обосновываются их сторонниками как «защитные меры» благородных воителей. Если они завершают миссию и остаются в живых, их объявляют героями; если же погибают в процессе – то мучениками.
Идея мученичества весьма любопытна: у нее долгая история, и она присутствует в целом ряде религиозных традиций, включая раннее христианство. Сам Христос тоже был мучеником, как и Хусейн ибн Али – родоначальник шиитского ислама. Понятие martyr (то есть «мученик») происходит из греческого и означает «свидетеля» – скажем, чьей-либо веры. Однако в большинстве случаев мученичество рассматривается не просто как свидетельство преданности, но как исполнение религиозного акта – а именно самопожертвования.
Подобное измерение мученичества связывает его с феноменом, который некоторые ученые считают краеугольным камнем религиозности: жертвоприношением. Примечательно, что этот обряд разрушения можно найти практически в любой религиозной традиции мира. Уже само понятие указывает на духовный характер разрушения как такового, поскольку этимологически идет от латинского sacrificium, «делание святым». Самое же захватывающее в жертвоприношении – даже не то, что оно включает убийство, а что, по иронии, оно также и возвеличивает. Разрушение осуществляется в религиозном контексте, который превращает убийство в нечто позитивное. Поэтому мученичество, как и все прочие религиозные образы жертвы – это символ насилия, усмиренного (или по крайней мере возвращенного на подобающее ему место) посредством заключенного в языке религии более широкого фрейма упорядоченности.
У нас есть свидетельства, что религиозные жертвенные обряды древности были перформансами, предполагавшими убийство живых существ, – в точности как и разрушительные перформансы сегодняшнего терроризма. Позднейшее «приручение» жертвоприношения в продвинутых формах религиозной практики наподобие христианского таинства Евхаристии лишь маскирует тот факт, что в наиболее ранних формах этого обряда на священной плахе, то есть на алтаре, отдавало жизнь настоящее животное или (в ряде случаев) человек. В Танахе – книге, которую почитают за священную равно иудеи, христиане и мусульмане, – подробное руководство, как подготавливать животных для жертвенного забоя, дается в Книге Левит. Центральный характер жертвенного события был отражен в самой архитектуре древних храмов израильтян. Ведический обряд агничаяна, который насчитывает вот уже три тысячи лет и является, возможно, древнейшим из тех, что совершаются и поныне, включает сооружение изощренного алтаря, где и проводился жертвенный обряд – причем изначально, по некоторым сведениям, жертва была человеческой[456]. И совершенно точно это было так на другой стороне земного шара во времена старой ацтекской империи, где пленных врагов с королевскими почестями готовили к роли в жертвенном обряде; затем им в грудь вонзали кинжалы, вынимали еще бьющиеся сердца и приносили в дар Уицилопочтли и прочим богам. После этого их съедали сами верующие, а срезанные лица жертв превращались в ритуальные маски.
Как эти чудовищные обряды жертвоприношений могли занимать в религии центральное место? Множество ученых бились над поисками ответа в течение более чем столетия. Уже в конце XX века прорывные теории таких мыслителей, как Эмиль Дюркгейм и Зигмунд Фрейд, возрождались трудами исследователей вроде Мориса Блоха, Рене Жирара, Вальтера Буркерта и Эли Сагана, нашедших этой практически абсолютной универсальности религиозных идей и образов социальные и психологические объяснения[457]. Как полагали большинство из них, важность для общества символов насилия обусловлена тем, что в конечном счете они способствуют ненасилию.
По мысли Фрейда, к примеру, связанные с насилием религиозные символы и обряды жертвоприношений пробуждают и, следовательно, дают выход насильственным импульсам в целом. Принимая основной тезис Фрейда, Жирар его несколько корректирует, предполагая, что мотивацией к насилию являются отнюдь не психологические инстинкты вроде сексуальности и агрессии, а «миметическое желание», то есть стремление подражать противнику. Подобно Фрейду, Жирар утверждал, что роль ритуализованного насилия в обществе скорее позитивная: благодаря символам насилия люди могут «выпускать пар» в отношении сородичей, что позволяет общине достичь еще большей сплоченности. «Функция ритуала, – пишет он, – в том, чтобы „очищать“ насилие, то есть „обманывать“ его и переключать на жертв, мести за которых можно не бояться». Поскольку же участники обряда, разумеется, не имеют отчетливого понимания его социально-психологического значения, то ритуал, по словам Жирара, «пытается понять собственное функционирование в категориях веществ и предметов, способных предоставить символические точки опоры»[458].
Многое из того, что Фрейд и Жирар утверждают о функции в религии символического насилия, вполне убедительно. Даже если, как это делаю я, поставить под сомнения жираровскую идею, что единственный двигатель символов религиозного насилия – миметическое желание, можно согласиться с тем, что это действительно важный фактор. Вполне резонна и мысль, которую Жирар заимствует из Фрейда, что воспроизведение насильственных действий в обряде служит «переносу» агрессии и помогает тем самым поддерживать мир. Однако же остается ключевой вопрос: следует ли вслед за Фрейдом и Жираром рассматривать жертвоприношение как контекст для всех прочих форм религиозного насилия.
Собственное мое заключение состоит в том, что скорее война является контекстом для жертвоприношения, а не наоборот. Конечно, священную войну можно помыслить как некую смесь жертвоприношения и мученичества, когда противники приносятся в жертву, а соратники становятся мучениками. Однако за всей этой зловещей арифметикой кроется и кое-что еще, охватывающее равно жертвоприношение, мученичество и еще многое другое: космическая война. Языку религии, как отмечал Дюркгейм, присуща идея глубокого и радикального напряжения, которое он описал как различение сакрального и профанного. Эта фундаментальная дихотомия порождает образы вселенского противостояния космических сил – порядка и хаоса, добра и зла, правды и лжи, которое лишь копируют наши земные конфликты. И уяснить эту антиномию позволяет скорее образ войны, а не жертвоприношения.
На семинаре, посвященном сравнительному исследованию порядка и хаоса, один из коллег подверг жираровское утверждение об антропологических истоках образа жертвоприношения сомнению. Он предположил, что, возможно, Жирар ошибается и что сначала была первобытная охота, а уже потом, в подражание ей, возникло жертвоприношение. «Приняв вашу теорию, – ответил Жирар, – я уже не смогу связать свою теорию желания с теорией виктимизации»; вслед за его комментарием в зале рассмеялись[459]. Однако мне кажется, что смех этот был скорей нервный, поскольку замечание исследователя Эрика Ганса указывало на то самое, с чем в глубине души соглашались большинство коллег на семинаре: что первичная форма человеческой деятельности – совместное ведение организованного конфликта, против зверей на охоте или других людей – в битве. Война определяет, кто суть «мы» и «они», заявляет историю общества как череду гонений, конфликтов и надежд на искупление, освобождение и победу[460]. Начиная с древнейших эпох и до нынешнего времени устойчивый и будто бы вездесущий образ космической войны по-прежнему придает смысл также и обрядам принесения жертв.
Идея жертвоприношения, как я полагаю, имеет смысл исключительно в рамках космической войны. Жертва обряда обозначает царящее на бранном поле разрушение. Подобно врагу (и самому насилию), категориально жертва часто находится «не на своем месте» и потому является символом хаоса. Например, приносимые в жертву животные – обычно одомашненные звери, занимающие двойственную промежуточную позицию между царством людей и своим.
Когда в жертву приносили людей, их категория тоже, как правило, была неопределенной. Индийский обряд сати, скажем, был предназначен для таких аномальных существ, как вдовы – замужние женщины без живых мужей[461]. У индейских племен гуронов и сенеков в жертву приносили оказавшихся не на своем месте воинов: когда между племенами бушевала война, вражеского бойца брали в плен и приводили в семью, потерявшую сына, так что на какое-то время он восполнял им потерю. Храбреца чествовали и осыпали почестями; он знал, чем все кончится, но все равно демонстрировал мужество, а затем его подвергали ритуальным пыткам и убивали. Ближе к концу обряда ему, все еще живому и извивающемуся от боли, вырывали глаза, раздавливали и калечили гениталии, однако тот мужественно принимал свою участь[462].
Иногда в жертву приносилось само мужское или женское божество или осененные божественным духом люди вроде Иисуса или Хусейна ибн Али, чья жизнь отличалась от жизни обычных людей. Божественными их делало отнюдь не само жертвоприношение; напротив, потенциальными жертвами их делала почти что нечеловеческая святость. Такой мотив часто встречается и в литературе, и в исторических легендах. Эту тему обыгрывает, например, Герман Мелвилл в незавершенной повести «Билли Бадд»: несмотря на заикание, во всем остальном Билли настолько же морально чист, насколько подл Клаггарт – его антагонист, и намеком, что он не вписывается в окружающее общество и в конечном счете погибнет, служила именно его непорочность. Группа исследователей, проводившая кросс-культурный анализ категорий святости и моральности, пришла к аналогичному выводу относительно святых, однако сформулировала его наоборот: отбросы общества – зачастую потенциальные святые. Чтобы их мученичество и добровольное принесение себя в жертву считались чистыми, им следует быть немного юродивыми в глазах окружающих[463].
В тот же фрейм укладываются и жертвоприношения, совершенные в ходе недавних религиозных терактов. В своей работе о молодых людях, избранных двумя ливанскими сектами – «Хезболлой» и движением «Амаль» – для подрыва американских и израильских целей, а следовательно, для мученического принесения в жертву, Мартин Крамер пришел к выводу, что они удовлетворяют традиционным критериям жертвы, таким как чистота и аномальность. Это юноши – уже не дети, но еще не женаты; члены сообщества, но свободны пока еще от ответственности за семью; благочестивы, но не числятся в рядах духовенства[464]. Как показывают интервью с членами их семей и видеозаписи их завещаний, добровольно становившиеся смертниками ХАМАС молодые люди зачастую были застенчивыми, но славными парнями. В обращении они серьезны, порой немного выделяются из толпы; в итоге же, став «живыми бомбами», они оставляют о себе радостную память как о мучениках и триумфально принимаются обществом.
Не соглашаясь с тем, что я называл его молодых коллег из ХАМАС, решивших подорваться на бомбе с целью нанести вред израильтянам, «смертниками», доктор Рантиси оспаривал идею, будто они действовали из слепого или бездумного порыва или просто хотели умереть. Сам он, как я уже писал, предпочитал называть их «добровольными мучениками» – солдатами в грандиозной войне, которые самоотверженно и рассудительно отдали свои жизни за общину и религию. Судя по видеозаписям, снятым в ночь перед смертью юношей, именно такими они себя и видели. Отнюдь не избегая жизни, они стремились привести ее к совершенству и пойти на то, что полагали искупительным актом – равно личным и коллективным.
Изобретение врагов
В любом противостоянии есть герои, но гораздо важнее, чтобы был враг. Как отмечал в своем исследовании ополченческих движений Айдахо и Монтаны Джеймс Аго, понятие врага «конструируется социально»[465]. Как показало наше собственное рассмотрение сценариев войны, это действительно так в отношении практически каждого связанного с религией теракта: если врагов пока еще нет, их изобретают. Если цель сценариев космической войны – дать тем, кто в них верит, надежду и уверенность в собственной мощи, этим чувствам не возникнуть без фигуры зловредного супостата, которого можно поставить себя в оппозицию в расчете над ним возобладать. Проще говоря, без врага нет и войны.
Из этого следует, что некоторых врагов приходится выдумывать. Как отмечал в своей работе о межэтнических конфликтах Стэнли Тамбайя, «обряды насилия» в контексте религиозных беспорядков в Южной Азии неизменно вели к «демонизации жертв и их дальнейшему изгнанию или уничтожению по типу экзорцизма»[466]. Когда люди угнетены или их мучит непреклонная, безжалостная и грубая сила, демонизировать оппонента для них легко. Однако же если это не так и причины для такой демонизации туманны, для превращения относительно невинных людей в дьявольские сущности приходится немало исхитриться.
Мониторя Твиттер джихадистов-сторонников ИГИЛ, работавшие со мной студенты-исследователи обнаружили, что американцев, европейцев и израильтян там редко называли именно так, по национальности. Вместо этого их обычно именовали kafir или kuffar, то есть «неверный» или «неверные» (как правило, в качестве оскорбления). Еще их величали «крестоносцами» и «сионистами», но все эти обозначения для их оппонентов-немусульман – еще самые мягкие. «Эти шелудивые псы возомнили себя лучше людей», – писал в Твиттере один сторонник джихадистов, имея в виду израильских лидеров, которые планировали снова ввести смертную казнь, но только для неевреев[467]. Другой заявлял, что три напавшие на ИГИЛ в Фаллудже в 2016‐м силы, то есть иракская армия, шиитские ополчения и американские войска, – это «ось зла»[468].
В Мьянме радикальный буддийский монах Ашин Виратху поведал мне об имевшихся у него подозрениях, что все мусульмане заключили союз с ИГИЛ – в связи с чем, покуда не доказано обратное, их всех придется считать потенциальными террористами (как он сказал, «исламскими экстремистами»)[469]. Более того, как и многие другие политические лидеры в Мьянме, он считал все сообщество мусульман-рохинджа «пришельцами» и небирманским народом, который нужно лишить гражданства даже несмотря на то, что те живут в прибрежном регионе на северо-западе страны вот уже много поколений. В Индии во время гуджаратской бойни мусульман называли «заклятыми врагами» индуизма, к которым можно было поэтому проявлять крайнюю жестокость: обливать керосином и сжигать заживо. Во всех этих кейсах создание врага давало коллективу чувство собственной идентичности (кем они не являются) и моральную индульгенцию на какое угодно насилие по отношению к чужакам; их и впрямь считали ниже людей по достоинству.
Враги японского движения «Аум Синрикё» составляли довольно-таки причудливый коктейль: это были правительства Японии и США, масоны и евреи. Включение Учителем Асахарой в этот список масонов было, по-видимому, инспирировано чтением европейских мистиков – которые, как он заявлял, стремились приблизить Армагеддон, поскольку «верили, что Царствие Христово не приидет, пока не окончится последняя война»[470]. Исходя из похожих конспирологических теорий здесь оказались и евреи, якобы плетшие заговоры с целью добиться глобального экономического и политического контроля[471]. Вдобавок ко всем этим супостатам в проповедях Асахары встречался также туманный и обобщенный враг – что-то вроде абстрактной «силы зла», представленной местной полицией, новостными СМИ и практически кем угодно, кто косо взглянул в его сторону.
Не меньшим разнообразием отличались враги сикхизма, как их описывал предводитель халистанского движения Сант Джарнаил Сингх Бхиндранвале: среди них числились как политики, так и мутные безымянные фигуры. Он также испытывал величайшее презрение – и даже ненависть – к так называемым врагам религии: еретикам, выпавшим из дисциплинированных рядов сикхского воинства ради дармовых удовольствий современной жизни, и еще «этой даме из брахманов» – так он обычно величал Индиру Ганди. Шпильки Бхиндранвале в сторону Ганди были, по всей видимости, нацелены равно против светских и индуистских политиков, первых – из‐за партии, вторых – из‐за касты, а сам он полагал их единым злом. Его взгляды отражали ощущение многих сикхов, что «светская политика» Индии – в действительности только прикрытие для культурного доминирования индусов.
Схожий политический излом был свойственен и демонизации католиков ирландским протестантским лидером преподобным Ианом Пейсли. Называя папу «холостяком в рясе», он нападал на веру общины, которая, как опасался он сам и другие протестанты, когда-нибудь сможет обойти их числом в Ольстере и силой – в близлежащей Республике Ирландия. Вместе с тем Пейсли старался выставить обычного оппонента – лидера конкурентной религиозной группы – в карикатурном виде и дегуманизировал тем самым равно его самого и всех почитавших его католиков. Не отрицая, что они – тоже христиане, он все-таки представлял их недочеловеками и делал то, что творят обычно с врагами: отказывал им в личностном достоинстве.
В некоторых случаях враги выставлялись в карикатурном виде буквально. Так, преподобный Майкл Брей любил публиковать в своей рассылке комиксы, изображающие врачей-«абортников» и политиков из администрации Клинтона никчемными фиглярами. Кроме того, он распространял книжицу анекдотов в стиле «анекдотов про чукчей» с шутками про этих ненавистных ему докторов, где были строчки вроде: «Как понять, что абортник – крутой перец?» Ответ: «Все слова на его тотухе [sic] написаны без ошибок». Опечатка в слова «татуха» – вероятно, просто случайная – невольно делала шутку еще более тяжеловесной. Еще в другом выпуске своей рассылки Брей объяснял, что цель его юмора – «высмеивать злодеев» и что он усиливает «единственно верную позицию… ненависти к ним, а не всей этой веселенькой толерантности»[472].
За шутками, как признавал Брей, стояла серьезная попытка обезличивания, свойственного отношению практически любой группы к своему врагу – тем более в сценарии космической войны, где это грандиозный враг и дьявольское отродье. Вскоре после того, как Бенджамин Натаниэль Смит «вышел пострелять» и в итоге ранил или убил одиннадцать представителей расовых меньшинств, а затем покончил с собой, предводитель «Всемирной церкви Создателя», с которой был связан убийца, оплакивал «кончину одного белого человека»: самого Смита. Одиннадцать раненых или убитых жертв были не в счет, поскольку являлись «недочеловеками» и «человеческим мусором», как называл их лидер движения Мэтью Хейл, используя те же оскорбительные эпитеты, что и авторы «Христианской идентичности»[473].
Убитый позднее в перестрелке с правительственными силами Роберт Мэтьюс, глава отколовшейся от «Арийской нации» группы под названием «Орден», употреблял характерное для «Идентичности» понятие «человеческого мусора» в отношении черных и выходцев из Южной Америки. Он утверждал, что наряду с поддерживающими их так называемыми предателями белой расы они будут уничтожены в ходе того, что он называл «расово-религиозным Армагеддоном»[474]. Патриарх «Христианской идентичности» Ричард Батлер как-то раз пригласил своих последователей в гости к себе на участок у Хейден-Лейк, штат Айдахо, на «летнюю конференцию и отстрел нигеров». Любой встреченный «черножопый», по его словам, будет считаться «живой мишенью», а кто «откажется или не сможет убегать, неважно, по какой причине, того мы бросим собакам»[475].
Однако же главным объектом ненависти «идентичников» являются даже не черные, а евреи. Согласно идеологии движения, те с самого начала искажали библейское учение и заявляли, будто они и есть истинный Народ Израилев, наследующий Царствие Божье, а не дети Сатаны, каковыми их считали представители «Христианской идентичности». Как говорил Денвер Парментер, на соучастие в убийстве денверского радиоведущего Алана Берга его сподвигло именно учение «Идентичности», поскольку радиоканал был еврейским. «Жидов нужно мочить», – объяснил он, потому что хотя «нигеры отравляют белую расу» и заслуживают презрения, евреи еще хуже, поскольку являются, по учению «Идентичности», «корнем зла»[476].
В свете всей этой отвратительной юдофобии и учитывая, сколь часто евреев делали врагами и обезличивали на протяжении многих веков, поистине удивительно видеть, как некоторые еврейские активисты относятся ровно так же к собственным врагам – арабам. Наиболее ясно эта обезличивающая позиция проявилась в реакции некоторых сторонников радикального еврейского поселенческого движения на свадьбе вскоре после поджога палестинского дома в городе Дума, что на Западном берегу, в июне 2015 года. Как видно на загруженном на Ютьюб любительском видео, люди в толпе тычут фотографии убитой семьи ножами и радостно вопят[477]. На похоронах Баруха Гольдштейна, погибшего в драке после того, как он открыл огонь по невинным мусульманам, молившимся в Пещере Патриархов в Хевроне, некий раввин утешал его почитателей, говоря, что еврейская кровь гораздо ценнее языческой[478]. Когда последователи созданной Меиром Кахане партии «Ках» ехали на автобусе на похороны Гольдштейна, по рукам ходили газеты с фотографиями – там были простреленные головы арабов, погибших в учиненной им бойне. «Оказывается, у арабов-таки есть мозги!» – ухмыльнулся какой-то подросток, показывая пальцем на кроваво-серую массу. Его приятели заржали и стали передавать по кругу пластиковые стаканчики со сладким благословленным вином, воздавая должное памяти доктора[479].
Благодаря подобным циничным определениям какого-либо народа процесс дегуманизации лишь упрощается. Принизить и убить человека, которого знаешь и к которому не испытываешь личной вражды, непросто. Чем ненавидеть отдельных людей, куда проще определить в абстрактную категорию врага стереотипный «народ»: это хорошо выучили большинство евреев за многие века господства антисемитизма. Именно так до сих пор рассматривают евреев активисты «Христианской идентичности» – и абсолютно так же, как мы увидели, некоторые еврейские экстремисты вешают ярлыки на арабов. Для многих исламских активистов коллективными врагами являются Америка и ее народ, притом что как и почему они угрожают самим мусульманам и их культуре, обычно толком не разъясняется. После 11 сентября некоторые американцы видят врагов уже в мусульманах.
Именно этим феноменом безликого коллективного врага во многом и объясняется, почему столь многие теракты целят в обычных людей – индивидов, которых большинство наблюдателей сочло бы невинными жертвами. Серия связанных с ИГИЛ нападений в 2015–2016 годах в Париже, Брюсселе, Берлине, Стамбуле, Багдаде и Дакке пугали именно тем, что били по обыденной жизни. В парижских атаках 13 ноября 2015‐го пострадали в основном молодые люди, которые прогуливались по вечернему городу, ели и пили в кафе и кайфовали в концертном зале «Батаклан»: тогда выступала американская хэви-метал-группа Eagles of Death Metal из города Палм-Дезерт, что в Калифорнии. Спустя час после начала представления трое одетых во все черное парней влетели в зал, выкрикивая «Аллаху Акбар!», и начали беспорядочно палить в толпу. Это была лишь одна из нескольких согласованных атак той ночи, и когда бойня кончилась, под пулями полегло 130 ни в чем не повинных людей.
Схожим образом для тех, кто подрывал автобусы в Иерусалиме и Тель-Авиве, ехавшие на учебу школьники и спешившие в торговые центры домохозяйки были не вполне безвинны: они представляли некую общность – израильский социум, который был врагом во всех своих проявлениях. С другой стороны баррикад один израильтянин подтвердил, что также полагает невинных арабов врагами, ибо в «культурной войне» гражданских нет[480]. Фактически повторяя его слова, лидер движения ХАМАС заявил мне, что «в войне между арабами и евреями невиновных нет»[481]. Все израильтяне, по его мнению, солдаты либо потенциальные солдаты, и женщины и дети – не исключение. На видеозаписи интервью с Усамой бен Ладеном, сделанном спустя пару недель после 11 сентября, тот выказывает чрезвычайную радость по поводу успешной воздушной атаки на здания Всемирного торгового центра и Пентагона, благодарит за эту удачу Аллаха и, по-видимому, ни капли не сожалеет о нескольких тысячах жизней, что были погребены под руинами.
Поскольку убить того, кто тебе незнаком, довольно-таки легко, уже после терактов некоторые их исполнители пускаются в оправдания, как это было с «Подлинной ИРА» после нападения на город Ома в Северной Ирландии. Однако же чаще даже при зашкаливающем уровне человеческого страдания террористы продолжают защищать свои поступки. К примеру, Тимоти Маквей, обращаясь с сочувственной речью к семьям людей, погибших в результате подрыва федерального здания в Оклахома-Сити, по сути, воспроизвел сцену из «Дневников Тёрнера». Покончив с федеральным зданием, главные герои романа пробираются через горы щебня и помогают женщине, чье «красивое лицо было грязным и ободранным… а из глубокой раны на бедре струей лилась кровь». Террористы сожалели, что «нескольким тысячам ни в чем не повинных людей» пришлось умереть, однако остались при убеждении, что «иного пути не было» и что «разрушить Систему, не навредив тысячам невинных людей, не выйдет»[482].
Поскольку же индивидуальных личностей у всех этих жертв не было, они могли воплощать коллективного врага вроде «американской системы» или дублировать некое более абстрактное понятие зла – то есть «врага-как-такового». К примеру, Джарнаил Сингх Бхиндранвале в своих проповедях будто бы сознательно не уточнял, кто на самом деле их враг. «Чтобы уничтожить религию, – заявлял он собравшимся, – они не погнушаются ничем, самыми грязными средствами», которые будут исходить «со всех сторон и во множестве форм»[483]. Однако же вместо того, чтобы уточнить, кто эти «они», кто за ними стоит и с чего бы им стремиться к уничтожению религии, Бхиндранвале напирал на ответные меры: необходимо собрать всю волю в кулак, сражаться и защищать веру – если потребуется, ценою собственной жизни. «Молю вас, безучастные ныне юноши», – заламывал себе руки Бхиндранвале, напоминая, что окончательное решение, встать ли на сторону истины или же зла, остается за ними[484].
Более того, в представлении врага как некой туманной и почти недочеловеческой фигуры есть нечто поэтически притягательное – как в образах «человеческого мусора» у «Идентичности» или «крыс» и «паразитов» в Твиттере сторонников ИГИЛ. Поскольку цель религиозного образа космической войны – утвердить торжество порядка над хаосом, понятно, почему противники в ней настолько бесформенны: они символизируют бесформенность как таковую, и даже когда в качестве символов выступают конкретные люди или правительства – евреи, арабы, Америка, – эти концепции остаются столь широкими и размытыми, что редко заходят дальше метафор.
Пластичность идеи врага позволяет ей охватывать больше одной группы. Попытки «делегитимировать» оппонента в качестве врага, как утверждает политолог Эхуд Шпринцак, в действительности неизменно «расщеплены»: вызванная, по его выражению, «радикализацией экстремистской группы» ненависть относится к «двум разным сущностям»[485]. В этих случаях к врагам относится не только первичная, но и вторичная цель, то есть люди и сущности, которые якобы помогают первичной цели или как-либо ее поддерживают.
Первичный враг – это угрожающие активистам конкуренты в поле религии или местные политические власти, которые являются для них «природными» соперниками в конфликте и объектом враждебности. Угроза же, исходящая от вторичного врага, гораздо менее очевидна: к примеру, таковым может быть независимый политический лидер или стремящийся быть беспристрастным важный человек в правительстве. Оба вызывают у активиста лютое неприятие, поскольку мир для него разделен космической войной на героев и злодеев. Вторичные враги вроде властей предержащих не только, по его мнению, защищают первичных, но и принижают само понятие космической войны. Один из величайших грехов этих вторичных врагов, с точки зрения радикала, заключается в их неспособности воспринять идею абсолютного и священного противостояния с подобающей тому серьезностью. Вместо этого они впустую чешут языками – как если бы речь шла о каких-то вразумительных разногласиях, относительно коих рациональные люди могли бы прийти к компромиссу или даже согласию. Для тех, чей мир охвачен войной, подобные взгляды – анафема.
Так, игиловские добровольцы выказывают совершеннейшее презрение к ведущим политикам исламских стран, называя их «псевдомусульманами». Наиболее жесткие образчики риторики лидера ирландских активистов преподобного Иана Пейсли обращены против так называемых отступников – умеренных деятелей со стороны протестантов. Однажды, когда одна протестантская делегация куда-то его пригласила, но с уважением к его позиции попросила быть посдержанней в выражениях, Пейсли пригрозил пинками выставить их за дверь. Позднее он объяснил, что это были «эмиссары ада, вот кто они такие, посланные Вельзевулом и науськанные самим Сатаной склонить человека Божьего к компромиссу»[486]. Умеренных и «современно мыслящих» представителей своей общины нещадно бичевал и воинственный сикхский лидер Джарнаил Сингх Бхиндранвале; особенно же его гневили те, кто вопреки сикхскому обычаю не отращивает длинных бород и волос и «зарится на административные должности во власти»[487]. Некоторые христианские активисты даже меньшинства не презирали так, как ненавидели белых либеральных защитников гражданских прав. «О. Джей Симпсон был героем», – заявлял один из предводителей «Арийской нации», вспоминая о том, что Симпсон убил свою белую жену вместе с ее ухажером-евреем, поскольку «одним махом покончил с жидярой и расовой предательницей»[488].
Особенно же легко вторичными целями становятся люди из правительства, которые покрывают первичного врага и принижают саму идею, что обычный земной конфликт может возвыситься до космической войны. Более того, в качестве защитников общественного порядка они естественным образом оказываются врагами ощущающих, что для перестройки системы необходима хотя бы малая толика революционного хаоса. По словам рабби Меира Кахане, к светскому правительству в Израиле он питает даже большее отвращение, чем к палестинским арабам: те вызывают у него скорее жалость, чем ненависть[489]. Махмуд Абухалима говорил, что его невероятно бесят светские мусульмане вроде египетского президента Хосни Мубарака, который, по его мнению, не является мусульманином вовсе. Мубарак для него был волком в овечьей шкуре, который только прикрывался исламом, но на самом деле «разбавил» исламский закон[490]. Что касается преподобного Иана Пейсли, то ему удавалось презирать правительство Великобритании, даже требуя от него поддержки юнионистов: умеренная и примирительная политика Лондона в отношении католиков вызывала у него такое бешенство, что он даже называл премьер-министра Маргарет Тэтчер «порченой, коварной и лживой бабой»[491].
Ненависть к правительству в качестве первичного либо вторичного врага в космической войне приводила активистов к убийствам политиков. Целый ряд преступных заговоров (хотя ни один из них благодаря бдительности властей и не преуспел) был направлен на президента Барака Обаму. В 2016‐м во время своей президентской кампании в США республиканский кандидат Дональд Трамп намекал, что его конкурентку Хиллари Клинтон запросто могут убить сторонники второй поправки к Конституции, которая касается прав на оружие. В иных случаях политические лидеры в итоге действительно гибли от пуль радикалов. Так, ирландские националисты из рядов «Временной ИРА» убили британского лорда Луиса Маунтбэттена. В Египте связанный с движением «Аль-Джихад» мусульманский экстремист убил президента Анвара Садата. В Индии собственные сикхские телохранители премьер-министра Индиры Ганди убили ее в отместку за отданный индийской армии приказ атаковать Золотой храм сикхов. Спикера египетского парламента Рифаата аль-Магуба убили члены той же радикальной исламской организации, на чьих руках уже была кровь Садата. В Алжире убили гражданского председателя Высшего государственного совета, за которым стояли военные; сделали же это, предположительно, люди из находящегося вне закона «Исламского фронта спасения». Окрыленный победой и мирным договором с палестинцами, израильский премьер-министр Ицхак Рабин погиб от пули еврея, для которого невыносимой была сама мысль о компромиссе с арабами; ранее же его высмеивали сторонники устроившего бойню в Хевроне Баруха Гольдштейна. На его похоронах они ругались на израильское правительство, и любое упоминание Рабина или других правительственных фигур тут же провоцировало свист и улюлюканье. Когда сторонники партии «Ках» ехали в автобусе на похороны, одна женщина с гордостью рассказывала приятелям, что ее сын сует фотографии Рабина и прочих видных политиков в унитаз, рисует им на лицах концентрические круги и потом целится в них во время мочеиспускания[492].
Вражеская Америка
Чаще любой другой нации в риторике множества активистов по всему миру первичным или вторичным врагом назначают Америку. Их гнев, как показали атаки 11 сентября 2001 года, нацелен не только на правительственные, но также и экономические символы – не только на Пентагон, но и ВТЦ. Еще более широкий круг целей охватывает также американских бизнесменов, культуру и саму американскую «систему» – этот предельно абстрактный термин обозначает совокупность людей или сущностей, ответственных за функционирование страны как политической, экономической и общественной единицы. Впрочем, в США теракты проводятся реже, чем в иных местах: во втором десятилетии XXI века крупнейшие атаки имели место в Ираке, Афганистане, Пакистане и Сирии, растерзанной на части войной[493]. Ранее, в 1990‐е годы, отдел Госдепартамента США по борьбе с терроризмом в своем рапорте отмечал, что непропорционально большое количество нападений по всему миру направлено именно против американских граждан и учреждений[494]. Однако же хотя число терактов на американской земле несравнимо с десятками прецедентов в других странах мира, их символизм враждебности по-прежнему крайне силен.
Усама бен Ладен говорил, что Америка – это враг всего мира. Почему это так, разъяснил один из членов движения, связанных с сетью «Аль-Каиды»: причина, по словам Махмуда Абухалимы, не только лишь в том, что США поддерживают светские режимы вроде египетского, который он и его коллеги полагают откровенно репрессивным, но и благодаря истории их собственных терактов. В этой связи Абухалима сравнил бомбежку США Хиросимы и Нагасаки с подрывом федерального здания в Оклахома-Сити[495]. Продолжительной речью в конце судебного заседания духовный наставник Абухалимы, шейх Омар Абдель Рахман, окончательно убедил его в необходимости подрыва Всемирного торгового центра, предсказав, что «отмщающий» Бог «сотрет Америку с лица земли»[496]. Его слова резонировали с тем, как Америку определял бен Ладен: «величайший террорист во всем мире»[497]. По его словам, выбор Америки для атаки был обусловлен множеством ее «преступлений», в числе которых – «захват исламских земель в святейшем из мест – Арабском полуострове, разграбление его богатств, помыкание его вождями, унижение его населения, угрозы в адрес его соседей и превращение размещенных на полуострове баз в орудие для противостояния соседним мусульманским народам»[498]. Рассматривая действия Америки как объявление войны мусульманам, бен Ладен выпустил фетву, призывающую «каждого мусульманина» «в порядке личного долга» примкнуть к нему в праведной борьбе, чтобы «убивать американцев вместе с их союзниками». Это, как уверял он своих сторонников, «соответствует словам Господа Всемогущего», а «каждый мусульманин, который верует в Бога и стремится к награде», должен «исполнить Господне повеление»[499].
Почему же Америка предстает корнем всех зол? Для обозревателей международной политики вопрос этот непростой, а для рядовых американцев – почти что неразрешимый. В те адские часы 11 сентября они с ужасом наблюдали, как их сограждане и символы их страны уничтожались незнакомыми им людьми, принадлежавшими к культурам, которые они с трудом нашли бы на атласе мира, и по совершенно неочевидным тогда причинам. из обрывочных слов людей, считавших Америку своих врагом, пару мотивов, однако же, вычленить можно.
Один такой мотив уже был упомянут: Америка – зачастую вторичный враг. Будучи торговым партнером и политическим союзником множества режимов по всему миру, она напрямую заинтересована в укреплении их стабильности – и это часто ставит США в не слишком выгодное положение защитника и покровителя светских правительств – первичных врагов в глазах религиозной оппозиции. В 2004 году в Ираке США способствовали появлению демократически избранного светского правительства, так что у власти оказались шииты, а сунниты были вытеснены на периферию. В Египте по следам Арабской войны 2011 года во вмешательстве в местную политику США обвиняли и «Братья-мусульмане», и милитаристские режимы. Еще ранее один египетский исламский шейх говорил своим последователям, что «за этими неисламскими правительствами стоят американцы», что цель американской политической и экономической поддержки – «усиливать их», чтобы те могли «сокрушить исламские движения»[500]. После неудачной попытки военного переворота в Турции в 2016‐м поговаривали, что заговор придумало американское ЦРУ. В случае же предреволюционного Ирана аятолла Хомейни полагал шаха и американское правительство повязанными, как темные близнецы-братья: Америка была запятнана сотрудничеством с шахом – а тот, в свою очередь, был развращен тем, что «пособничал сатанинским силам», то есть Америке[501]. Когда Хомейни молился «прекраснейшему Господу Богу, чтоб защитил от лютой злобы грязных предателей», и просил Его «покарать врагов», то подразумевал, что главный предатель – шах, а враг – Америка[502]. В случае Ирана действительно есть свидетельства, что США участвовали в свержении предыдущего правительства, помогая привести к власти шаха вместо демократического режима, во главе которого стоял Мохаммед Мосаддык, поскольку в то время американские власти думали, что он ведет Иран в сторону социалистического блока.
Вторая причина, по которой Америку считают корнем всех зол, – это то, что она прямо или же косвенно производит и поддерживает современную культуру. В мире, где даже сельские жители в самых отдаленных уголках земли все чаще имеют доступ к MTV, голливудским фильмам и интернету, наполняющие их образы и ценности – преимущественно американские. Юные сторонники ИГИЛ используют для обмена сообщениями современнейшие технологии вроде Твиттера, Ютьюба и Даркнета, зачастую делают целями своих нападок поверхностность и материализм европейской и американской культуры.
Именно эта культурная угроза и подтолкнула Менахема Фрумана, ортодоксального раввина, жившего в еврейском поселении на Западном берегу неподалеку от Хеврона, к регулярным встречам с близкими к ХАМАС муллами из близлежащих деревень. С Фруманом я пообщался в его скромных апартаментах в поселении неподалеку от палестинской деревни, где, по его словам, они встречались с тамошними муллами, соглашались между собою в том плане, что нынешние городские ценности никуда не годятся, и спорили о том, какая страна ответственна за это в большей степени. Когда же муллы заявили, что США – это «престол дьявола», Фруман всецело их поддержал[503]. Мысля в эту же сторону, Махмуд Абухалима рассказал о своем огорчении, что ислам в своем влиянии на глобальные СМИ намного уступает светской Америке – которая, по его мнению, использовала информацию как орудие для продвижения аморальных ценностей секулярного общества[504].
Третья причина ненависти к Америке – экономическая. ВТЦ символизировал ее глобальный экономический охват, и бен Ладен еще до 11 сентября называл экономическую эксплуатацию одним из факторов западного доминирования над мусульманскими странами на Ближнем Востоке, которому они должны сопротивляться. Игиловские главари также полагали, что американское влияние в регионе связано с недопустимым экономическим колониализмом; поэтому они проворно захватили контроль над иракскими нефтяными месторождениями и перерабатывающими заводами – не только потому, что те представляли ценность для игиловского режима, но и поскольку символически демонстрировали, что местные исламские организации таки могут восстановить контроль над ценнейшим из ресурсов их региона. Хотя национальный состав большинства осуществляющих международную торговлю корпораций является смешанным, многие из них базируются в США или как-либо повязаны с Америкой – и даже те, которые формально являются европейскими или японскими, считаются во всем похожими на американцев и неявно американскими по духу и стилю. Говоря о жаждущих уничтожить ислам «сатанинских» силах, аятолла Хомейни называл не только евреев, но и куда более «сатанинских» западников – особенно «безбожных» глав корпораций, якобы считающих ислам «главным препятствием на пути своих материалистических амбиций и величайшей угрозой для их политической власти»[505]. Аятолла дошел до того, что объявил, будто «все проблемы Ирана суть следствие коварства „зарубежных колониалистов“»[506]. По другому поводу, смешав в одну кучу политические, личные и духовные проблемы, он абстрактно рассуждал о космическом враге – западном колониализме – и «темном и страшном будущем», которое «агенты колониализма, да проклянет их всех Господь Бог Всемогущий», готовят исламу и мусульманам[507].
Пророча исламу «темное и страшное будущее», аятолла подразумевал всемирное господство американской экономики и культуры. Исходя из этого, четвертая причина считать Америку врагом – страх перед глобализацией. Опасения аятоллы Хомейни разделяют не только в исламском мире, но и в других регионах, включая сами же США: местные праворадикальные ополчения убеждены, что провозглашенный президентом Бушем-младшим «новый мировой порядок» – не просто призыв к международному сотрудничеству, а целый заговор с целью захватить власть во всем мире. Всецело разделяя эту паранойю относительно глобальных планов американского руководства, игиловский глянец Dabiq изображал присутствие американских войск по всему миру как доказательство, что Америка – это всемирная шайка заговорщиков, помешанных на установлении контроля над целой планетой.
Некая доля истины в этих определениях – как, впрочем, и в большинстве стереотипов – имеется. Доминирование американской экономики и культуры в самых различных обществах осуществляется таким образом, что не может не вызывать у их защитников опасений. Обширные финансовые и медийные сети связанных с Америкой корпораций и информационных систем окутывают весь земной шар. Серьезные конфликты между секулярной и религиозной жизнью, которые разворачиваются по всему миру – объективная реальность, и Америка обычно встает на сторону секуляристов; финансовая же помощь, предоставляемая лидерам Египта, Саудовской Аравии, Иордании или Израиля, сильно увеличивает политический вес тех, кто выступает против воинствующих «религиозников». Более того, после распада СССР Соединенные Штаты остались едва ли не единственной слаженной военной силой на международной арене – в связи с чем являются легкой мишенью для всякого рода нападок, когда люди чувствуют, что их жизни идут наперекосяк или управляются какими-то непонятными силами. Однако недолюбливать Америку – это одно; полагать же ее космическим врагом – совсем другое.
Когда на США навешивается ярлык врага в космической войне, они обрастают сверхчеловеческими – или, быть может, недочеловеческими – качествами, впрочем, имеющими очень мало общего с живущими там людьми. Ненависть вызывают не сами американцы, а именно образ страны – овеществленное понятие «американскости». У тех, кто ненавидит их коллективный образ и почитает его за космического врага, отдельные американцы зачастую встречают теплый прием. Впервые я осознал это в Газе, когда беседовал с предводителем ХАМАС доктором Абдель Азизом Рантиси об отношении его движения к Америке и ее произраильской позиции. Угощая меня кофе в уютной гостиной у себя дома, Рантиси признал, что США являются вторичным врагом, поскольку напрямую содействовали появлению Израиля и угнетению палестинских арабов. Поэтому, с его точки зрения, их звание врага – вполне заслуженное. «А как быть с отдельными американцами? – осторожно спросил его я, приведя в пример американских профессоров. – Могут ли и они стать мишенью?»
«Вроде вас? – уточнил Рантиси, как будто чем-то удивленный. – Вы не в счет. Вы наш гость»[508].
Демонизация и стадии усиления
Враги в смысле «оппонентов» есть у каждого, однако чтобы стать объектом религиозного терроризма, им необходимо стать чем-то исключительным: космическими врагами. Когда игиловский журнал Dabiq описывал Америку как воплощение «сил зла», то не просто указывал на проблему, с которой должны иметь дело верующие, а изображал мифическое чудовище, с которым им придется сразиться, и усмирить его способна лишь божественная сила. Вопрос здесь в том, как это происходит: как образ оппонента пересекает красную линию и становится дьявольской сущностью, предметом глубокой и устойчивой ненависти.
«Демонизация» – так я называю этот процесс, по итогам которого создаются демонические враги. Это часть конструирования образа космической войны, и некоторые из перечисленных в конце предыдущей главы критериев, которые обусловливают священную войну, можно отнести и к дьявольскому оппоненту. Когда противник отвергает чьи-либо моральные или духовные взгляды; когда представляется, будто враг своей мощью способен стереть его общину, культуру и его самого с лица земли; когда победа оппонента – нечто немыслимое; и когда врага нельзя победить скудными человеческими силами – все эти предпосылки увеличивают вероятность, что чей-либо оппонент предстанет в его глазах сверхчеловеческим супостатом, то есть космическим врагом. Цель процесса демонизации – умалить мощь чьего-либо оппонента и дискредитировать его; принижая его и высмеивая его недочеловеческую природу, можно утвердить собственное превосходство и моральную силу.
В некоторой мере процесс демонизации схож с процессом «делегитимации», описанным у Шпринцака. Так, он выделил три последовательные стадии дискредитации оппонента, его принижения и уменьшения его силы[509]. Первая предполагает кризис доверия к авторитету режима или его политике. Вторая – конфликт легитимности, в которой активная группа «готова усомниться в легитимности системы в целом»[510]. Третья стадия означает полномасштабный кризис легитимности. На этой стадии активная группа распространяет свою враждебность на любого из членов общества, который будет ассоциироваться с нелигитимным в их глазах режимом, так что режим и обычные граждане демонизируются – или, как пишет Шпринцак, «понижаются в достоинстве, пока не окажутся в рядах худших врагов или недочеловеческих сущностей»[511]. Именно дегуманизация позволяет группе «без малейших сомнений творить злодеяния»[512]. И именно на этой стадии, по мысли Шпринцака, вступает в игру терроризм.
В целом я поддерживаю Шпринцака в том плане, что эффект демонизации проявляется в делегитимации оппонента. Когда добровольцы ИГИЛ бранили шиитские ополчения с иракским правительством «крысами» и «паразитами», то стремились уничтожить доверие к руководству страны и подорвать его авторитет. Иногда это даже срабатывало. Если же не ограничиваться обзывательствами, теракты, которые оппонент, очевидно, не может никак контролировать, могут быть действенным инструментом для подрыва его легитимности – как обнаружил на израильских выборах 1997 года премьер-министр Шимон Перес. Проводником делегитимации тогда выступил именно терроризм.
Однако же так случается не всегда. Иногда правительство реагирует на терроризм так, что его авторитет для его сторонников лишь усиливается – как это произошло с реакцией на теракты, которую предложили Британия и Франция. В прочих случаях теракты, в особенности завязанные на религии, совершались не с целью делегитимировать, хотя зачастую в итоге этого и достигали. Это вопрос мотивации: стремились ли исполнители тех или иных терактов к тому, чтобы уничтожить доверие к своим оппонентам? Когда я напрямую спрашивал об этом причастных к терактам людей – доктора Рантиси и стоявших за подготовкой «живых бомб» хамасовских оперативников, а также Махмуда Абухалиму и его соратников по подрыву Всемирного торгового центра, – те отвечали весьма расплывчато. Масштабы конфликта, по их словам, таковы, что подобные действия вполне обоснованы и неизбежны.
Если отправляться от слов активистов, оказывается, что их первичная цель – вовсе не делегитимировать оппонента. Большинство религиозных активистов, по всей видимости, не мыслят тактически. Вместо того чтобы пытаться сладить с оппонентами стратегически, вырабатывать тактику и изыскивать способы их дискредитировать, активисты полагают, что участвуют в великом конфликте, в котором дискредитация оппонентов происходит сама собой – и, может быть, даже задним числом. Предпосылкой равно делегитимации и демонизации является само это переживание участия в космической войне.
Убедительность идеи космической войны для религиозных активистов связана, как мы уже видели ранее, с тем, что она облагораживает и возвеличивает их самих как ее участников – в особенности же тех, кто отчаялся в своих обстоятельствах и дерзновенно им противостоит. В этом смысле эта концепция – попытка не делегитимации, а дегуманизации: тем, кто иначе бы был ими парализован, она дает выход из унизительных и невыносимо тяжких положений. Они становятся террористами не только чтобы принизить врагов, но и чтобы самим обрести ощущение силы.
В Израиле Меир Эттингер повторял слова своего деда, рабби Меира Кахане, который рассматривал космическую борьбу как бесконечную полосу унижений. Всю их историю евреев порабощали враги, которых затем карал Господь Бог. Кахане говорил о Господнем возмездии язычникам. Начав с бедствий от фараона во время Исхода из Египта более трех тысяч лет назад, он кончил нашими днями, когда язычники были посрамлены основанием Израиля[513]. Эти же слова повторил Йоэль Лернер, сообщив мне, что «Бог всегда сражается с врагами Своими» и что «орудия в этой битве» – активисты вроде него самого[514].
Оба этих явления – демонизацию и оформление идеи космической войны – можно считать попыткой возвеличиться, усилиться и преодолеть унижение. Это стадиальный процесс, в котором теракты совершаются лишь на поздних стадиях паттерна, начинающегося с чувства беспомощности. Сами же эти стадии таковы.
1. В мире все пошло вверх дном. Процесс начинается с реальных проблем: это израильская оккупация Палестины, разложение секулярных правительств в Египте и Индии, военное присутствие США на Ближнем Востоке и то, что они поддерживают саудовский режим, дискриминация арабов-суннитов в Сирии и Ираке, дегуманизация и ускоренные социальные изменения в современных обществах Японии, Европы и тех же США, обесценивание по всему миру традиционных ценностей с наступлением эпохи глобализации. По большей части люди успешно приспосабливаются к новому положению дел, иные же восстают на нее политически и в культуре. Немногие, кому эти изменения даются наиболее тяжко, полагают, что это знаки конца времен, – и именно они составляют костяк оформляющихся культур насилия.
2. Отвержение обычных путей решения проблемы. Большинство людей, которые трудно переживают эти отчаянные обстоятельства и хотят перемен, присоединяются к различным политическим или же социальным кампаниям – иногда успешным, порой не очень. Однако же они по-прежнему думают, что перемен можно добиться каким-то обычным путем: переизбрать власть, лоббировать изменения в социальной политике, мобилизовать сторонников. И напротив, немногие включенные в структуры насилия полагают, что достичь улучшения ситуации привычными способами невозможно. Их фрустрация относительно окружающего мира переживается как бессмысленность жизни и перспектива совершеннейшей личной неудачи.
3. Демонизация и космическая война. Агенты культур насилия – люди, которые испытывают в этой, казалось бы, безнадежной ситуации отчаяние и уходят в глухую оборону, – находят прибежище в религии: это космическая война. Стоит им демонизировать своих оппонентов и назвать их «крысами», «паразитами» или «силами зла», как мир вновь обретает смысл. Некогда угнетенные люди осознают, что все это время их унижали, – и понимают, кого именно им винить за их горестную ситуацию. Важней всего то, что они обретают надежду: если в этой борьбе есть божественное измерение, Бог будет на их стороне, и несмотря на все доказательства обратного, все-таки они могут взять в ней верх.
4. Символические манифестации силы. Заключительная стадия – это демарши, символически обнаруживающие всю глубину противостояния и ту силу, которой, по их мнению, обладают агенты культур насилия. Эти перформансы могут включать проведение в узком кругу агитационных собраний и публичные демонстрации, публикацию книг или новостных листков, заваливание интернета постами в соцсетях, постановку высмеивающих космического врага «спектаклей», размахивание оружием с целью продемонстрировать свою военную мощь, разработку различных коммуникационных систем и организаций, в конечном счете – создание альтернативных властных структур со своими войсками, судами, министрами и социальными службами. В моменты особенно сильного напряжения принадлежащие к культурам насилия люди, которые стремятся к символической демонстрации своей силы, могут пойти на крайнюю меру – теракт; это может быть отдельный случай, регулярные наступления в ходе затянувшейся партизанской войны или способ территориального контроля.
Таким образом, демонизация – всего лишь фрагмент более общего поведенческого паттерна, посредством которого люди отчаянно пытаются привнести в мир хоть какой-то смысл и сохранить над ним контроль. Теракты – один из множества способов символически утвердить свою власть над угнетателями и восстановить свой личностный статус. Такую эйфорию надежды, что удача однажды им улыбнется, испытывали все агенты культур насилия и те, кто хотя бы и косвенно участвовал в актах усиления. Благодаря подобным манифестациям силы они ощущают, что победа уже в кармане. Увы, зачастую это ощущение мимолетно – и еще печальнее то, что оно дается столь ужасной ценой.