Космические масштабы конфликтов, в которых, по мнению большинства террористических групп, они участвуют, с точки зрения внешнего наблюдателя делают победу немыслимой даже в теории. Когда «Боко Харам» подмял под себя огромные территории в Северной Нигерии, а ИГИЛ захватил контроль над западным Ираком и восточной Сирией, провозгласив основание халифата, это были примечательные исключения. Однако же власть «Боко Харам» оказалась довольно хрупкой, а «государство» ИГИЛ даже на момент наибольшего географического охвата в 2015 году представляло собой не более чем паутину захваченных поселений и городов, соединенных слабо охранявшимися дорогами. С началом массивного контрнаступления в 2016‐м игиловское владычество над множеством иракских поселений и аванпостов рассыпалось карточным домиком. В мае 2016‐го официальный спикер движения Абу Мухаммад аль-Аднани сделал заявление, в котором рекомендовал недоброжелателям воздерживаться от слишком поспешной радости по поводу того, что ИГИЛ теряет территории. «Настоящее поражение, – заявлял он, – это потеря воли и стремления к борьбе»[515]. Это его чувство разделяли многие тысячи добровольцев, которые поддерживали его онлайн в Твиттере и других соцсетях либо съезжались в регион, чтобы сражаться за воображаемый халифат. Для них это противостояние не ограничивалось только властью над захваченными территориями – однако же именно власть и сила были тогда на кону. В обращении к верным сторонникам со всего мира игиловский предводитель Абу Бакр аль-Багдади разъяснил, что совершение терактов ради движения помогает ему усилиться. «Терроризм – это преодоление унижения, рабства и подчинения», – говорил он, прибавляя, что это позволит вовлеченным в него мусульманам «жить как настоящий мусульманин – жить достойно, сильным и вольным»[516]. Несмотря на то что аль-Багдади убеждал своих последователей спешить в Сирию и Ирак, чтобы примкнуть к ИГИЛ в качестве бойцов, многие из них поддерживали его удаленно, из мест вроде Лондона, Брюсселя, Детройта, Карачи или Туниса, сидя за компьютерами и воображая себя солдатами в грандиозной космической битве. Впрочем, порой они действительно выходили на улицу и выступали в качестве бойцов. Теракты вроде нападения на рождественскую офисную вечеринку в Сан-Бернардино в 2015‐м были способом примкнуть к движению издалека. Множество из этих добровольцев со всего мира и большинство из тех, кто стекался, чтоб сражаться за ИГИЛ в Ираке и Сирии, материально от этого выигрывали очень мало. Кому-то это стоило больших жертв в плане денег, времени и семейных уз; некоторым это стоило жизней.
И все-таки, чем-то жертвуя и трудясь на дело движения, бóльшая часть боевиков ИГИЛ ощущали себя благороднее и сильнее, даже если их действия не приносили им непосредственных материальных или политических выгод. Ту же позицию занимали организаторы атак на Всемирный торговый центр и трагических взрывов «живых бомб» в Израиле. Сама манера, в которой велись эти и другие сражения – насильственные демарши небольших групп против несравненно лучше вооруженных оппонентов, – обрекали их, казалось бы, на верную неудачу. Едва ли можно воспринимать всерьез представление, будто всё это – рациональные попытки захватить или удержать власть, по крайней мере если говорить про обыкновенный расчет. Однако же террористы могут находить нечто воодушевляющее, даже какую-то награду, в самом противостоянии. Именно из‐за этого переживания собственной мощи им кажется, что игра стоила свеч.
«Лучше погибнуть так [став „живой бомбой“], чем каждый день – от фрустрации и унижений», – сказал мне лидер политического крыла ХАМАС, чьи слова удивительным образом напоминали высказывания игиловского главаря аль-Багдади[517]. И далее он заявил, что сама сущность ислама, по его мнению, состоит в защите «достоинства, земли и чести», и пересказал историю, которую когда-то поведал Пророк: некая женщина постилась каждый день, но поскольку она унижала своих ближних, ей все равно было суждено попасть в ад[518]. Мораль этой истории, по его словам, в том, что задеть чью-либо честь есть самое худшее, что может совершить человек, и противостать этому может только достоинство: честь, которую дает нам религия, и мужество защищать свою веру. Интересно, что противоядие от унижения для него – связка религии и насилия.
Сопротивление бесчестию с помощью воинственного благочестия – мотив, красной нитью проходящий через множество случаев религиозного насилия в последние десятилетия двадцатого века и первые – двадцать первого. Доктор Барух Гольдштейн пошел на убийство невинных мусульман в Пещере Патриархов в Хевроне якобы из‐за чувства, что евреев подвергли бесчестью. Схожее чувство гордости просвечивает и в нервной браваде хамасовских смертников на видео, сделанных в ночь перед миссией, и в твитах молодых добровольцев на пути в Сирию, где они, скорее всего, отдадут свои жизни в бою. Завербованный в ИГИЛ по интернету британский подросток заявлял, что ему больно за то, как обращаются с бангладешской мусульманской общиной в его стране, и что он охотно покинул Великобританию с намерением примкнуть к ИГИЛ. В итоге же он оказался в тренировочном лагере в Сирии, где признался, что тоскует по родителям, – как он писал, «мы все тут скучаем по маме», – но присовокупил, что «останется и будет сражаться до победы халифата или собственной гибели»[519]. Подобная же бравада характерна для многих юных сикхских бойцов в Индии: в разговоре со мной они заявляли, что в борьбе хотят принести славу общине и что их бесит, когда власти не относятся к ним всерьез[520]. Как сообщил мне один из его бывших учеников, в Японии Сёко Асахара хотел быть не просто «как король», но и «как сам Христос»[521]. Ашин Виратху же говорил, что полагает себя рупором широких буддийских масс[522].
Во всех этих случаях вовлеченность в насилие придавала ощущение силы – и притом диспропорционально мощное по сравнению с тем, чего этим насилием удавалось достичь. Поэтому я описываю его как «символическое усиление». Называя его символическим, я вовсе не отказываю этому усилению в реальности. В конце концов, ощущение силы по большей части зависит от восприятия, и во множестве случаев влияние этой полученной активистами силы на их общины, их отношения и на них самих, равно как и на представителей власти, которые начинали их опасаться и боязливо уважать, было самым что ни на есть реальным. Однако же символические исполнения насилия – перформативное насилие, как я его обозначил ранее, – усиливает по-особенному, поскольку лишь изредка ведет к захвату территорий или созданию армии в обычном понимании военного успеха. Для большинства этих донкихотствующих бойцов величайший успех заключен в самой битве и пьянящей уверенности, что они – солдаты и борются за великое, даже если в обыкновенном военном понимании они проигрывают те битвы, выиграть в которых зачастую вообще невозможно.
Усиление для мужчин-маргиналов
За всеми гражданами-бойцами его великих сражений общество закрепляет приемлемую – и даже героическую – социальную роль и моральный карт-бланш на убийство; они ведь солдаты. Именно так, по очевидным причинам, видят себя и многие члены радикальных религиозных движений. Последователи ИГИЛ, даже если никогда не участвовали в реальном бою, часто называют себя моджахедами – буквально «воинами, ведущими джихад». Шейх Абдель Рахман называл себя «солдатом и верным слугой Аллаха»[523]. Преподобный Майкл Брей, когда-то учившийся в военно-морской академии в Аннаполисе, но так и не окончивший подготовку, полагал себя «воином Христовым»[524]. Никогда не служившему в армии Андерсу Брейвику нравилось выкладывать в сеть фотографии, где он в военной форме. Бывший сотрудник «Арийской нации» говорил, что в движение его привлекли флаги, парады и униформа[525].
Для многих активистов, однако, милитантная поза – не просто бурные чувства. В свое время они действительно были солдатами в реальных войнах и продолжили пестовать свою идентичность «героев войны» – или, быть может, растягивать преждевременно окончившиеся карьеры – в воображаемых войнах политически-религиозных конфликтов. На 2009 год, перед тем, как обратиться против своих товарищей и расстрелять тринадцать человек, Нидал Хасан был врачом Медицинского корпуса армии США. Тимоти Маквей и Терри Николс – пара молодых людей, которые подорвали федеральное здание в Оклахома-Сити, – тоже когда-то были солдатами и ветеранами Войны в заливе. Во время операции «Буря в пустыне» Маквей, по рассказам, получал удовольствие от убийств и хвалился, что снес какому-то иракцу голову из винтовки с девяти сотен метров. Когда во время последнего сражения, безнадежной для противника стычки, обернувшейся методичным уничтожением всех оставшихся иракских сил, был отдан приказ прекратить огонь, Маквей сначала был в лютом бешенстве, а потом достал видеокамеру и расхаживал по месту бойни, снимая мертвых иракцев[526]. Когда по окончании войны Маквей вернулся в США, то продолжил носить армейскую одежду и собирал оружие, как будто готовясь к битве. В этом плане он ничем не отличался от тысяч других наводнивших США одетых в униформу активистов ополчений. Один из них, по имени Гордон Селлнер, который придерживался той же, что и Маквей, идеологии «Христианской идентичности» и застрелил помощника шерифа в Монтане, забаррикадировался у себя в хибаре и оттуда слал ультиматумы, подписываясь как «воин Христа и страны ради»[527].
Аналогичные армейские связи были и у прочих религиозных активистов. В качестве моджахедов на полях Афганистана сражались Махмуд Абухалима и другие последователи Усамы бен Ладена и шейха Омара Абдель Рахмана. По рассказам, во время нескольких командировок в Афганистан в 1988–1989 годах Абухалима вызывался добровольцем на самые коварные боевые миссии[528]. Когда мы беседовали в рамках интервью, он заявил, что подписывался в Афгане на опасные вылазки, потому что это была его «работа как мусульманина»[529]. Как сказал лидер мечети, куда ходил Абухалима, большинство мусульман вроде него уезжали в Афганистан из Америки «обычными людьми, а возвращались исполненными гордости фанатиками». И далее он объяснил, что Афган «напоминал им о славных, ушедших сотни лет назад днях, когда мусульмане сражались с неверными»[530].
В эпоху расцвета сикхского сепаратизма на сторону халистанских восставших переходили некоторые высокопоставленные индийские офицеры. Например, Шабег Сингх, военный советник Сант Джарнаила Сингха Бхиндранвале, некогда был генералом индийской армии. К движению после отставки примкнул также и бывший начальник Шабега Сингха – генерал-майор Нариндер Сингх. Когда я брал у бывшего генерал-майора интервью в городе Чандигархе, пенджабской столице, тот сказал мне, что изначально этот его переход был вопросом личной чести. После ухода из армии он чувствовал себя потерянным, и когда группу отставных боевых офицеров-сикхов привезли в Армитсар и призвали сражаться за свой народ, испытал большой душевный подъем. Впоследствии, по словам Нариндера Сингха, он несколько лет колесил по всему штату, успев выступить в роли советника в пяти или шести самых влиятельных военизированных организациях[531]. Другие сикхские активисты вышли из рядов полиции. К примеру, Дилавар Сингх, террорист-смертник, убивший пенджабского главного министра Беанта Сингха, был отставным офицером полиции из Патиалы. Его сообщник Балвант Сингх был полицейским констеблем. Предполагаемый организатор убийства Индиры Ганди, Симранджит Сингх Манн, служил когда-то суперинтендантом пенджабской полиции[532].
Военные образы в изобилии были представлены также у радикальных религиозных движений по обе стороны палестино-израильского конфликта. Так, бойцы ХАМАС проходили не только духовную, но и военную подготовку, а многие добровольцы были когда-то ополченцами в Палестинской автономии. Что касается еврейской стороны, убийца премьер-министра Ицхака Рабина и стрелок в Пещере Патриархов в Хевроне отслужили в израильской армии. Этот последний, Барух Гольдштейн, продолжал поддерживать с военными добрые отношения и спустя много лет после отставки, заходя в мечеть Пещеры Патриархов в Хевроне и десятками расстреливая склонившихся в молитве арабов, был в старой униформе и с армейской винтовкой наперевес[533].
Он и подобные ему солдаты нашли себе новые битвы – те грандиозные духовно-политические конфликты, чьими участниками они мнили себя. В мужчин, которым современный мир казался удушающим, беспорядочным и фатально сошедшим с рельсов, все эти космические войны вселяли ощущение чего-то значительно-судьбоносного. Воображаемые войны предоставляют врага – предполагаемый источник их личных или же политических неудач; избавляют самозваных воинов от всякой ответственности за эти самые неудачи, перекладывая ее на жертв; сообщают потенциал к накоплению сил и власти; и готовят их к битвам в метафорическим и буквальном смысле, вооружая моральными обоснованиями, социальной поддержкой и боевым снаряжением. Взрывоопасное сочетание, приводящее порой к чудовищному насилию.
Подобно солдатам настоящих армий, те, кто воображает себя солдатами космических войн, чаще всего молодые люди мужского пола. Кроме того, они зачастую принадлежат к финансово и социально маргинальным группам, испытывающим огромную нужду в усилении. Из всех обобщений, однако же, есть весомые исключения: лидеры этих групп, например, часто бывают людьми среднего возраста и более чем состоятельными.
Большинство участников этих движений являются маргиналами именно благодаря своей молодости. Многим добровольцам ИГИЛ из‐за рубежа не исполнилось и двадцати, лишь немногим было за двадцать. Возрастная сводка убитых полицией сикхских экстремистов показывает, что большинству из них было чуть более двадцати[534]. Как пишет Эммануэль Сиван, один из ведущих исследователей современной исламской истории, боевики ХАМАС – в основном «городские ребята-тинейджеры»[535]. В большинстве обществ приблизительно между шестнадцатью и двадцатью двумя годами молодые люди пребывают в лиминальном состоянии на границе между двумя этапами жизненного пути: это уже не дети на попечении своих семей, но и собственных семей у них еще нет. Особенно остро их маргинальность выражена в традиционных обществах, которые выстроены вокруг семейных единиц и в которых отсутствует развитая молодежная культура современных городских индустриализованных обществ. Эти юные активисты – члены семей без семьи, а религиозные движения дают им пристанище и новых родичей.
В культурах насилия, где зарождается религиозный терроризм, обычные тревоги молодежи – беспокойство насчет карьеры, своего места в обществе или сексуальных отношений – только усугубляются. Чувствуя себя во всем этом униженными, молодые люди легко поддаются влиянию авторитетных лидеров и величественных образов космической войны. В Ираке, когда установившийся после Саддама режим отказался принимать солдат из его прежней армии, тысячи молодых людей остались не при делах, и многие из них с большой готовностью записались в ряды боевиков «Исламского государства». В той же Палестине, где уровень безработицы среди молодежи в районе двадцати лет достигает 50 %, экономическая фрустрация ведет к сексуальной. Поскольку наличие работы в традиционных обществах – обычная предпосылка для поисков спутницы жизни, жениться они не могут. Не будучи женаты и принадлежа к строжайшей религиозной культуре палестинских арабов, они остаются без секса. ХАМАС оказывается той общностью, где они находят новую семью, объяснение, откуда все их проблемы, идеологию и спасающую от фрустрации надежду.
Это же верно и в отношении других религиозных активистских движений – например, «Исламского сопротивления» в Алжире. Эта религиозная оппозиция светскому «Фронту национального освобождения» возникла во многом благодаря 20 % инфляции и 25 % безработицы молодого населения, в котором 70 % граждан младше двадцати пяти лет с учетом прескверной алжирской экономики едва ли могли рассчитывать на женитьбу, стабильное жилье и работу[536]. Как сказал мне человек из Госдепартамента США, возбуждение религиозных революционеров было бы нетрудно смягчить, попросту улучшив экономический климат в стране; под этим он подразумевал, что местная религиозная революция – не более чем прикрытие для экономического бунта. Несмотря на мои подозрения, что религиозная идеология играла в алжирском сопротивлении бóльшую роль, чем он полагал, со многим я был абсолютно согласен: экономический провал спровоцировал чувства отчаяния и злобы, которые – обоснованно или нет – выплеснулись на светскую хунту, захватившую власть, когда стало ясно, что на выборах, скорее всего, победит исламская партия.
Однако же в некоторых движениях экономическая ситуация была связана не с предельной нищетой, а с частными лишениями. Таков случай японской общины «Аум Синрикё», где большинство последователей были из среднего класса и со специальным образованием, но с карьерой у них не задалось. В стереотип «молодых и бедных» не всегда вписываются также и христианские активисты в Европе и США: многие из них – уже зрелые люди и при работе. На момент бойни в Осло норвежскому террористу Андерсу Брейвику было уже за тридцать; профессиональными успехами похвастаться он не мог, но и не бедствовал. Хотя Тимоти Маквей был безработным с подвисшей карьерой, некоторые другие вроде напавшего на абортарий Пола Хилла были устроены в жизни лучше: тот служил пастором, но заработал отлучение от своей пресвитерианской деноминации и пробавлялся на автомойке и в мелкой торговле. Организаторы взрывов на Бостонском марафоне в 2013 году братья Царнаевы также застопорились в своих амбициях: старший, Тамерлан, забросил мечту стать «золотой перчаткой» по боксу, а другой, Джохар, учившийся в Массачусетском университете Дартмута, не знал, куда ему податься дальше. Еще одна пара братьев, Саид и Шериф Куаши, участвовавшие в нападении на редакцию «Шарли Эбдо» в 2015 году в Париже, также запутались в жизни: у них не получалось ни найти стабильной работы, ни наладить какие-либо социальные связи. Общее для них всех – печальная история обманутых надежд на профессиональную карьеру и страх оказаться еще бóльшими изгоями в будущем. Хотя многие были белыми, принадлежащими к среднему классу мужчинами-протестантами, им казалось, что эволюция европейского и американского обществ вытеснит их класс на периферию. Тех же белых ополченцев ужасали статические прогнозы в плане числа мигрантов с Ближнего Востока в Европу либо азиатов и латиноамериканцев в США, которые будут теснить белых чем дальше, тем больше.
Подобные страхи перед надвигающейся маргинальностью, без сомнения, немало способствовали эскалации расизма во множестве радикальных религиозных движений. Как вспоминал Керри Нобл, бывший некогда лидером христианского экстремистского движения «Завет, Меч и Божья Десница», в своих проповедях он звал черных «полевыми зверями» из Библии (Ис. 56:9). Евреи же, по его былым заявлениям, – плод сношения Евы с самим Сатаной. Хотя Нобл и его соратники «в жизни лично не знали ни одного жида», это не мешало им обвинять евреев во всех бедах современного мира: их бранили «за порнографию, за моральное разложение, за экономический кризис в Америке, за то, что у меньшинств больше прав, чем у белых, за изгнание Господа Бога из школ»[537]. Заявляя, что во всех этих проблемах виноваты евреи, Нобл выражал собственную фрустрацию относительно того, что белый мужчина-христианин вроде него более неспособен контролировать окружающий мир.
В Мьянме ревностный буддийский монах Ашин Виратху пророчествовал, что если демографические прогнозы сбудутся, в течение нескольких поколений мусульмане в бирманском обществе обойдут числом буддистов. Виратху считал, что бирманскому буддизму грозит опасность быть стертым с лица земли, – зловещее предсказание, которое мне довелось слышать уже на Шри-Ланке, в другом контексте и от другого монаха, обеспокоенного растущим влиянием в его стране индуистов-тамилов и мусульман. В Индии же индусы из среднего класса опасались увеличения экономической мощи мусульманских общин в Гуджарате, что вызывало в них бешенство и привело к истреблению мусульман в Ахмадабаде. В индийском Пенджабе движения воинствующих сикхов были представлены в первую очередь молодыми людьми из привилегированной аграрной касты джатов и тоже боялись разрушения своего мира, но уже не мусульманами, а городскими индусами и сикхами, которые пользуются, по их мнению, непропорционально большой поддержкой со стороны секулярных властей. Их обуревал страх, что из рук у них ускользнет их социально-экономический престиж, который они почитали своим неотъемлемым правом. Некоторые самые фанатичные участники этих движений – в том числе Беант Сингх, один из убийц Индиры Ганди – были сикхами, происходившими из нижайшего класса – так называемых неприкасаемых каст[538]. Костяк воинствующих сикхских движений, впрочем, составляли юные и плохо образованные деревенские джаты. Еще пару поколений назад они бы автоматически заняли в пенджабском обществе руководящие общественные и экономические посты, однако в последние десятилетия XX века Северная Индия все больше становилась индустриально-городской, так что деньги и общественный статус перекочевали из карманов деревенских сикхов в карманы индуистов и сикхов из городских торговых и управленческих каст. В Пенджабе власть джатов стали оспаривать городские общины вроде арора и кхатри, и молодые джаты в отчаянии пытались отстоять превосходство своей касты, как и свое собственное. В некоторых случаях это отчаяние приводило к участию в практиковавших религиозное насилие движениях вроде того, что отняло жизнь главного министра Пенджаба. В утро перед подрывом бомбы, убившей министра и еще четырнадцать человек, юный джат Дилавар Сингх говорил: «Сегодня благодаря мне джаты вновь почувствуют гордость»[539].
Однако не все сторонники сикхских воинствующих движений жили в Индии; жившие за границей представляли иной вид маргиналов, вовлеченных в полувоенную активность, а именно экспатриантов. Значительной частью денежных средств и моральной поддержки пенджабские ополченцы обязаны единоверцам из таких удаленных мест, как Лондон, Хьюстон и Лос-Анджелес; посмотрев видео или послушав запись Санта Джарнаила Сингха Бхиндранвале, тамошние сикхи с готовностью откликались на призыв. Несмотря на то что в Англии, Канаде и США и множестве других частей света, куда сикхи мигрировали в XX веке, они находились на общественной периферии, воинствующие движения давали им отличную возможность засвидетельствовать свою преданность общине и показать свою значимость.
Многие из девятнадцати мусульманских активистов, погибших 11 сентября в ходе атаки на Всемирный торговый центр и Пентагон (может быть, безуспешно, и на другие объекты), также были людьми без своей страны. Отчужденные от родных земель на Ближнем Востоке, они поселились в городах Америки и Европы и поддерживали связь через электронные средства коммуникации, разве что изредка организуя тайные сборища. В отличие от «живых бомб» ХАМАС, это зачастую были хорошо образованные профессионалы из среднего класса старше тридцати лет. От окружающих их отделяли не молодость и не бедность, а маргинальные национальные идентичности. Определявшие их идентичность сообщества, точно как и у многих других «кочевников» XXI века, помещались не в географической плоскости, а в своего рода этническом киберпространстве.
В XXI столетии электронная коммуникация недовольной и разделенной огромными пространствами молодежи со всего мира стала основным принципом организации террористических движений. Ничто не свидетельствует об этом лучше, чем возникшая после 2014 года потрясающая джихадистская сеть сторонников ИГИЛ с их номинальным «Исламским государством». Как я уже упоминал ранее в посвященном ИГИЛ разделе этой книги, в просмотренных моими помощниками твиттер-аккаунтах была одна общая и постоянная тема – чувство причастности к сообществу, – поразительным образом демонстрирующая, сколь мощное отчуждение все эти молодые люди испытывали и как маргинализированы были в тех обществах, где находились. Один подросток бангладешского происхождения, который вырос в Великобритании, говорил, что уехать оттуда и влиться в ряды ИГИЛ в Сирии было для него «величайшим счастьем в жизни»[540]. Чарли Винтерс, изучавший сети так называемого «виртуального халифата» в Твиттере и в интернете вообще, отмечал, что одна из ключевых тем чатов – «принадлежность»; справедливость этого наблюдения подчеркивали и те, кто поддерживал контакт со сторонниками ИГИЛ в Твиттере, поражаясь тому, какое значение дружба в онлайн-кругах джихадистов имела для их юных поклонников, многие из которых были выходцами из семей иммигрировавших меньшинств[541].
Этот феномен можно обозначить как «интернет-этничности», то есть транснациональные сети людей, культурно связанных через интернет, хотя они и живут в самых разных местах и разделены национальными границами[542]. Такие этничности, которые сходятся на вебсайтах и в соцсетях, являются в своем роде расширением традиционных обществ, поскольку носители их культуры рассеяны по всему свету[543]. Наибольшее разнообразие царит в рядах сторонников ИГИЛ: наряду с выходцами из Северной Африки и с Ближнего Востока это могут быть жители Европы, Северной Америки, Австралии или Азии. Другие онлайн-сети больше зависят от этничности как таковой.
Еще до эпохи повсеместного распространения интернета группы экспатов превращались в ячейки глобальных сетей наподобие тех, что я уже упоминал, – сикхов, ланкийцев, арабов, в том числе и последователей Усамы бен Ладена, который переехал из Саудовской Аравии в Судан, а затем в Афганистан, или шейха Омара Абдель Рахмана, жившего между Египтом, Суданом и Нью-Джерси. Их сторонником был и Мохаммад Саламех, чья история – образцовый пример опыта религиозного радикала-экспатрианта.
В Нью-Джерси Саламех едва сводил концы с концами и постоянно делил жилье еще с несколькими людьми. Это всегда были шумные рабочие кварталы, подобно прочим индустриальным районам Джерси-Сити, буквально наводненные недавними иммигрантами с Гаити и Ближнего Востока. В отдельных аспектах ситуация там весьма напоминала социально-экономическую обстановку переполненных лагерей беженцев на Западном берегу в Палестине и еще в Иордании, где Саламех родился и вырос и откуда в 1987 году уехал в Америку, чтобы получить образование и заработать. В США, где его социальные связи были сильно ограничены неважным английским, он общался по большей части с другими арабами. Поскольку интернет и виртуальные сообщества в то время были еще недоступны, «узлами» идентичности и принадлежности становились именно религиозные общины экспатов. Его жизнь начала вращаться вокруг расположенной над китайским рестораном местной мечети во главе с харизматичным египетским шейхом Омаром Абдель Рахманом. В конечном счете жизнь привела Саламеха к участию в подрыве ВТЦ в 1993 году, после которого он стал знаменит по всему миру как террорист, совершенно по-идиотски вернувшийся в точку проката «Райдер» забрать залог за тот грузовик, который арендовал и затем взорвал. Там его и схватили уже поджидавшие агенты ФБР[544].
Пример Мохаммада Саламеха показывает несколько аспектов маргинальности. Он был беженцем – сперва на Ближнем Востоке, затем в Америке; вырвался из убогой нищеты, но полезных навыков, а потому и надежд на успешную карьеру, у него было слишком мало. Он был холост и вряд ли мог бы жениться. Впрочем, это же самое можно сказать и о других мигрантах, которые каждый год тысячами прибывали в США и часто занимали там уважаемые, если не руководящие, посты; очень немногие из них кончали попытками поднять на воздух ключевые городские строения. Многие сообщники Саламеха по теракту в ВТЦ при этом вовсе не были маргиналами ни социально, ни экономически: некоторые, вроде Махмуда Абухалимы или инженера-химика Нидала Айяда, имели хорошее профессиональное образование и жили в пригородных домах с семьями.
Поэтому случай Мохаммада Саламеха, хотя и обнаруживает знакомые нам паттерны маргинальности, вызывает определенные вопросы. Какого рода причинно-следственную связь можно установить между маргинальностью и склонностью к насильственным действиям? Здесь бы я поостерегся отвечать слишком быстро. Не думаю, что экономическое или социальное отчаяние автоматически приводит к насилию, поскольку едва ли не каждый на этой планете переживал когда-нибудь экономические или социальные трудности. Однако в рассмотренных нами случаях все менялось из‐за комбинации факторов, а также интенсивности соответствующего опыта и наличия для выражения этих фрустраций религиозного или же политического словаря. Важнее всего то, насколько близко к сердцу принимаются унижения и в какой мере они вроде как затрагивают личную честь и достоинство. В совокупности все это может вызывать отчаянную нужду в усилении, которая за нехваткой или отсутствием других способов будет выражена символически и через насилие.
Зачем парни кидают бомбы
В жизни нет ничего интимнее сексуальности, и нет большего унижения, чем ощущение провала в том, как человек воспринимает свою сексуальную роль. Подобные неудачи часто провоцируют домашнее насилие, а будучи связаны с социальными идеями маскулинности и фемининности – и публичное. Поэтому теракты могут работать на символическое усиление мужчин, у которых оказываются поколеблены традиционные сексуальные роли, то есть сама их мужественность.
Впрочем, прежде чем поспешить с определением терроризма как занятия исключительно мужского, следует признать, что активную роль в террористических движениях играли также и некоторые женщины. Убийцей премьер-министра Раджива Ганди – сына и преемника Индиры Ганди – стала женщина-смертница, спрятавшая взрывчатку под сари. Она принадлежала к группе тамильских сепаратистов со Шри-Ланки, недовольной тем, что Ганди поддерживал дружественное ланкийское правительство в его попытках подавить сепаратистское восстание. Или: чеченское сепаратистское движение в России печально известно своими «черными вдовами» – женщинами, которые скрывают заряды взрывчатки в своих темных одеждах и умирают «живыми бомбами». Когда «Тупак Амару» напали на японское посольство в Лиме (Перу), среди тех, кто брал в заложники дипломатов, выделялось несколько сельских девушек. Убившая девять человек, включая себя, в турецком городе Тунджели смертница из курдских повстанцев оделась как беременная, чтобы спрятать бомбу, находившуюся у нее под юбкой. В ирландском националистическом движении женщины даже создали собственную полувоенную группу Cumann Na Mbann, чья основная роль заключалась в том, чтобы перевозить оружие и взрывчатку мужчинам-военным из рядов «Временной ИРА»[545].
Однако же во всех этих инцидентах группы, где были молодые террористки, руководствовались прежде всего светскими политическими идеологиями или этническим сепаратизмом, а вовсе не религией. Становившиеся мученицами в качестве «живых бомб» палестинки принадлежали не к исламскому ХАМАС, а к секулярным ответвлениям движения за независимость Палестины. Однако же в XXI столетии женщины начали играть все более активную роль также и в политических движениях, связанных с религией. Майя Коднани, как мы уже отмечали, получила срок именно за терроризм благодаря участию в нападении индуистов на мусульманские районы в ходе гуджаратской бойни. Хотя большинство в разъяренной толпе составляли молодые мужчины, осужденная за подстрекательство Коднани была тогда женщиной средних лет. Женщины составляли 10 % примкнувших к ИГИЛ добровольцев со всего мира, и хотя многие прибыли, чтобы предоставлять сексуальные услуги и помощь бойцам-мужчинам, некоторые сыграли стратегическую роль в терактах. Ключевым организатором атак на концертный зал «Батаклан» и другие объекты в Париже в ноябре 2015‐го был Абдельхамид Абаауд – двадцативосьмилетний бельгиец родом из Марокко, но его поддерживала двоюродная сестра – Хасна Аитбулахсен, бывшая примерно того же возраста, что и он. Она помогла ему ускользнуть от властей и погибла в стычке с полицейскими, когда те взяли в кольцо ее убежище в Сен-Дени. Из-за жестокой матери и вечно отсутствующего отца она росла в приюте, подростком подсела на алкоголь и наркотики и пыталась сойти с этой кривой дорожки, придерживаясь строжайших предписаний родной веры – ислама. Ташфин Малик – супруга террориста Сайеда Ризвана Фарука, устроившего стрельбу в 2015 году в Сан-Бернардино, – судя по ее комментариям, переписке и поведению, была настроена едва ли не радикальнее мужа. Некоторые даже считали, что это массовое убийство спланировала именно она.
Однако же в целом сколько-нибудь значимой роли в воинствующих религиозных движениях женщины не играли; некоторые группы отводили им вспомогательную. Твиттер-ленты фанатов ИГИЛ в интернете на львиную долю представлены юношами, хотя риторически в защиту движения иногда высказывались и девушки. Отчасти чтобы сделаться привлекательнее для добровольцев-мужчин, ИГИЛ активно пытался завлекать к себе иностранок, однако же именно эти первые назначались на стратегические посты вроде охранников или даже вспомогательного персонала. Аналогичную позицию заняли и сикхские сепаратисты в Индии. Как сообщает Синтия Кипли Махмуд, когда однажды у предводителя «Коммандоса Халистана» вступить в их ряды попросилась девушка, в итоге он согласился, но оставил ее на вторых ролях, доверяя только подвозить боеприпасы и передавать директивы, но не участвовать в «боевых действиях»[546]. Девушка, пишет Махмуд, с нетерпением ждала возможности проявить себя более активно – и час ее пробил, когда она вломилась в дом лавочника-индуиста, который, по ее подозрениям, «навел» на нее полицию. Приставив ему к голове пистолет, она обвиняла его в том, что тот ее сдал. Лавочник, вспоминала потом молодая женщина, все отрицал, «умолял о прощении» и «кричал, что я очень похожа на его дочь». Однако же это ее не остановило. «Я прикончила его из револьвера, – сказала она наконец, – собственными руками»[547].
Пересказывая эту неприятную историю, сикхская девушка сказала, что убила лавочника-индуиста в том числе и затем, чтобы вдохновить единоверцев-мужчин на подлинные, по ее выражению, проявления храбрости. Увидь они, что «девчонка может быть такой мужественной», рассуждала она, сикхские парни «стали бы еще мужественней нее»[548]. Подразумевалось, что вся кровавая работа была обычно возложена на плечи мужчин – или, как называли молодых сикхских активистов, «парней», тогда как женщины должны были их поддерживать, побуждать к действию и вдохновлять. Эта ее позиция совпадала и с мнением великого сикхского мученика Санта Джарнаила Сингха Бхиндранвале, который обращался к своей общине так, как если бы его слушали одни мужчины, особенно юноши, «умоляя» их отращивать по сикхской моде длинные бороды и говоря, что их трусость пред лицом правительственных сил означает, что они-де «обабились». В целом же позиция Бхиндранвале шла в русле тех ценностей, что преобладают едва ли не в любой культуре насилия, основанной на сильных традиционных религиозных идеологиях. По выражению Мартина Ризебродта, это культуры «радикальной патриархальности»[549]. Вся публичная жизнь здесь отдается на откуп мужчинам, тогда как место женщины – дома.
Покуда женщины знали свое место, религиозные активисты зачастую выказывали к ним своего рода покровительственное уважение. Во время мусульманского восстания в Алжире 1991–1992 годов один из предводителей «Исламского фронта спасения» (ИФС) Али Бельхадж говорил, что первостепенный долг женщины – «рожать хороших мусульман»; другой лидер ИФС, шейх Абделькадер Могхни, сетовал, что женщины идут на работу и тем самым отнимают ее у мужчин. Если его послушать, так «женщины всю зарплату тратят на платья и косметику, они должны вернуться в свои дома»[550]. Одна предпринимательница из Алжира рассказывала о своих опасениях, что если ИФС победит, это может привести к процветанию «свиновластия». «Все они – мужские шовинистические свиньи, – говорила она, – и поверьте мне: нас это беспокоит»[551]. Худшие из таких опасений сбылись в Афганистане, где «Талибан» установил жесткую маскулинную культуру, в которой женщинам было запрещено участвовать в общественной жизни даже в качестве учителей, врачей и медсестер. Когда-нибудь, говорили они, афганское общество станет более либеральным – но не раньше, чем окончится война. Подобные случаи демонстрируют утверждение маскулинности и возвращение публичной вирильности – одновременно социально-политической и сексуальной.
Объясняет ли это, почему терроризм – преимущественно мужское занятие, а бомбы чаще всего кидают именно парни? Здесь я использую термин «парни», потому что он подразумевает товарищество юных мужчин, находящееся на грани общественного принятия. Более того, с религиозным активистом он связан даже этимологически: слово guy – «парень» – возникло в XVII веке в Англии и произошло от имени Гая Фокса, который в 1606 году предстал перед судом и был казнен за соучастие в Пороховом заговоре. Радикальные английские католики придумали выдающийся план и заложили тридцать шесть бочек пороха в подвале прямо под Палатой лордов, с тем чтобы подорвать их в день открытия Парламента. Целью заговора было выразить протест против законов, якобы ограничивающих их религиозные права, но в итоге погибли бы члены обеих законодательных палат и сам король Яков I. Именно религиозный террорист Фокс был тем первым guy, чье имя с тех пор употребляется по отношению ко всем опасным прохвостам.
Былые религиозные террористы – сегодняшние парни: юношеские банды на грани благоприличия. Гендерная специфика их деятельности предполагает, что некоторые свойства мужской сексуальности – роли, идентичности, полномочность и контроль над всей этой сферой – становятся, по замечанию одного писателя, фактором «токсичной маскулинности» вовлеченных в терроризм юношей[552]. Вероятно, проще всего в этой маскулинности понять сексуальную полномочность: под этим я подразумеваю возможность заниматься сексом, которую связывают моральными и ситуативными запретами традиционные общества. Поэтому мы не можем просто взять и отбросить весь тот фольклор, что касается мужчин и «больших пушек», – в частности, идею, что сексуальная фрустрация ведет к завороженности оружием, которое обладает фаллической формой и, в отличие от некоторых мужчин в плане секса, еще и стреляет. Как я уже отмечал, то, как подписываются на смерть юные и холостые добровольные мученики ХАМАС, похоже на заключение брачного договора: они ждут, что эти рвущие на куски взрывы перенесут их на небесное ложе, где они наконец-то смогут вкусить невероятных эротических услад. Один согласившийся на роль «живой бомбы» юноша говорил, что «когда взорвется» и станет «святым мучеником Господним», то получит место в раю для себя и родных и семьдесят две девственницы, а его семье выдадут денежное вспоможение в размере около шести тысяч долларов[553]. Однако больше всего молодого человека, казалось, интересовали девицы.
Для значительного числа мужчин сексуальная мощь означает не только сексуальную полномочность – возможность заниматься сексом, – но и контроль над всей этой областью, то есть понимание, когда этого делать не следует и как вопросы секса нужно регламентировать. Примером выхода секса из-под контроля может служить их резкое неприятие того, что кажется им извращением традиционных половых ролей – например, «путаница», когда женщины стоят в общественной жизни на лидирующих позициях. Для мужчин подобные явления означают нередко социальный хаос куда бóльших масштабов: все это – знак наступления темных сил, повсеместного упадка моральных ценностей и разложения существующего общественного уклада. В ленте Твиттера один молодой сторонник ИГИЛ защищался от обвинений в мизогинии, говоря, что он «чтит женщин, но только верующих»[554]. Или: в «Дневниках Тёрнера» Уильям Пирс заявляет, что так называемая «женская эмансипация» – это «что-то типа массового психоза, который Система произвела и всячески продвигает, чтобы внести раскол в ряды нашей расы»[555].
Обеспокоенность половыми ролями не позволяет ограничить весь этот вопрос сексуальной полномочностью или личным контролем. Для Пирса секс – это проблема социальная: неподобающие людям разных полов роли и поведение свидетельствуют о моральном разложении всего общества. Более того, это проблема публичная, в некоторых случаях порождающая враждебность. Именно недовольство вышедшим из-под контроля сексом часто просвечивает в выборе целей насилия вроде абортариев или гей-баров и ночных клубов. В иных случаях само насилие приобретает сексуальные обертона – как, например, в Ирландии, где в числе прочих пыток врагов оскопляли, буквально тем самым лишая их мужского статуса, или в находящихся под ИГИЛ землях в Сирии и Ираке, где изнасилования женщин – разновидность терактов.
Изнасилование женщин (а иногда и мальчиков) и в самом деле превратилось в узнаваемую часть насильственных нападений, но почему – до конца не понятно. Как и любой другой теракт, вне зависимости от обстоятельств изнасилование – это символическая демонстрация силы. В случае игиловцев, продававших езидских женщин в сексуальное рабство, сексуальное насилие оправдывались выдумкой, будто последователи этой древней религии поклоняются дьяволу и всякого наказания для них будет мало. Более того, изнасилование было также и способом покорения отвергших ислам народов, которых в буквальном смысле заставили «принять» мужчин-мусульман и в некотором смысле тоже сделали мусульманами. Это же Парвиз Гассем-Фаханди отмечает и в отношении индусов, которые насиловали мусульманок во время гуджаратской бойни. По мысли исследователя, нападавшие на этих женщин индусы считали, что поскольку этнически они – индианки, но отвернулись от индуизма ради ислама, насильственный половой акт был способом заявить, что в действительности они – индуски, а никакие не мусульманки[556]. В обоих случаях принудительный секс был утверждением собственной власти.
Как связаны между собой две этих формы насилия – мачистская религиозность и притязания на политическую власть? Одна из имеющихся у нас зацепок – отвращение к современным женщинам вкупе с идеей, что те «отбились от рук» и бросили подобающее им место. Другая зацепка – ненависть к гомосексуалам. На протяжении целых веков консервативная религия неизменно изъявляла свое презрение к гомосексуальности, и именно его во Франции XVIII столетия религиозные противники Просвещения подняли на щит, протестуя против ценностей светской морали[557]. Однако же всё это в устрашающе жесткой форме вернулось в современных религиозных культурах насилия, где важное место заняла именно гомофобия, то есть страх перед гомосексуальностью.
Эта зацикленность на гомофобии была характерна практически для всех радикальных религиозных движений последних десятилетий XX века. Особенно печально известен своим обращением с гомосексуалами стал ИГИЛ: на территориях движения в Сирии и Ираке их казнили десятками только за ориентацию. На одном ужасающем видео из Ютьюба троих предполагаемых геев сбрасывают на улицу с крыши трехэтажного здания, после чего на их еще извивающиеся тела набрасывается толпа мужчин и подростков, которые разбивают им головы, ребра и позвоночники огромными булыжниками, пока те не испустят дыхание. В 2016 году якобы принесший присягу ИГИЛ террорист совершил нападение на гей-клуб в Орландо, штат Флорида. Сотни предполагаемых геев погибли в иранском Тегеране после Исламской революции. Однако ислам – не единственная религия, консервативные представители которой проявляли жестокость к так называемым извращенцам. К примеру, на севере Калифорнии имели место убийство гей-пары и нападения на гей-бары – совершенные, как считается, активистами «Христианской идентичности». Геи были также и среди того «человеческого мусора», который Бенджамин Смит пошел «отстреливать» в 1999 году в Иллинойсе, а в «Дневниках Тёрнера» утверждалось, что гомосексуальность – вещь настолько противоестественная, что «здоровый мужчина» на это никогда не пойдет[558]. Трактуя Библию на свой лад, некоторые христианские активисты заявляли, что в качестве «наказанея [sic] за расо-смешение, гомо-сексуальность [sic] и наживу» там предписывается «смерть»[559]. У правых еврейских активистов нормализация гомосексуальности в светском израильском обществе вызывает столь жуткую неприязнь, что они разносили слухи о якобы «склонности» Ясира Арафата к мальчикам как подтверждение морального разложения палестинского командования[560].
В контексте Смуты в Северной Ирландии одной из главных претензий ревностного проповедника Иана Пейсли к либеральному протестантизму было принятие геев. «Подумать только! – гремел он в одной из своих речей. – Они говорят, что Библия дозволяет лесбиянство и гомосексуализм и христиане могут безбоязненно их творить!»[561] Следуя в том же направлении, Пейсли негодовал, что католическому духовенству не разрешают жениться, – что для него, как для идеального гетеросексуала, не могло не быть подозрительным. «Негоже преклонять колени в исповедальной кабинке, – говорил он своей пастве, – пред холостым священником: грехов у него поболее вашего, и не ему вас прощать»[562]. Еще один воинствующий протестант, Керри Нобл, поведал трогательную историю о том, как едва не взорвал гей-приход в Канзас-Сити: в тот день он пришел туда с намерением подорвать бомбу, которую нес в портфеле[563]. Однако же, оглядевшись и увидев, как мужчины обнимают мужчин, женщины целуются с женщинами, а проповедник говорит о своем партнере, Нобл засомневался. Он подумал о тех жизнях, которые может унести взрыв, – не меньше пятидесяти человек – и спросил себя, какой эффект это может произвести. Поэтому он решил, что никакой долгожданной революции из этого не получится. Много позже, отрекшись от идеологии «Идентичности» и порвав все личные связи с ее носителями, он избавился от гомофобии и понял, что он и его былые товарищи делали из геев козлов отпущения за все так называемые грехи общества.
По словам другого христианского активиста, преподобного Майкла Брея, терпимость светских властей к абортам и «гомосексуализму» однозначно свидетельствует о его моральном вырождении. Учитывая его предрассудки, любопытно отметить, что когда Брей оказался в тюрьме за подрыв абортариев, его посадили в одну камеру с педофилом, осужденным за охоту на мальчиков. Он и его сокамерник, сказал Брей, быстро сдружились – но не ранее, чем педофил раскаялся в своих грехах, хотя и сознавался ему позднее, что от влечения к юношам избавиться так и не смог. Когда же Брей отказался участвовать в тюремном молитвенном собрании вместе с другим заключенным, открытым и к тому же «нераскаянным» геем, в его камере начался конфликт. Сокамерник разозлился и обвинил Брея в гомофобии, а тот пытался его убедить, что однополое влечение извинительно, пока не заходит далее помышлений и если человек сожалеет о том, что поддался «содомскому греху» в прошлом[564].
Почему же современные религиозные активисты так зациклены на этой своей неприязни к гомосексуальности? Один возможный ответ заключается в том, что они утрачивают свою идентичность: тянущиеся к подобным движениям гетеросексуальные мужчины переживают, что власть в обществе вкупе с традиционным статусом переходит к их «конкурентам» – женщинам и геям. Однако же на вопрос, почему в радикальных религиозных группах царит столь непроглядная гомофобия, есть и другой ответ: потеря контроля. Когда мужчины почувствовали, что в социально-экономическом положении, которое отвергает недостаточно или избыточно компетентных индивидов в пользу безликой механизированной бюрократии, их значимость идет на спад, то пустились в ответ на защиту традиционных ролей. Поскольку же в прошлом обязанность поддерживать общественный уклад так часто была гендерной обязанностью мужчин, они чувствуют себя особенно уязвимыми, когда публичный мир распадается на куски или как бы выходит из-под контроля. В этом случае они рассматривают деятельных женщин и геев даже не просто как конкурентов, а как живые симптомы того, что все в мире пошло наперекосяк.
Страх этот очень глубок, и поделать с ним мужчины ничего особо не могут. Если бы проблема была в конкуренции, они совершенствовали бы свои навыки, и хотя бы некоторым на индивидуальной основе удалось бы достичь успеха. Но если проблема эта – системная, то речь идет о социальном хаосе или о чем похуже: миром правит, попутно его разрушая, чья-то зловещая рука. Подобное ощущение естественным образом приводит к демонизации врагов и созданию теорий космической войны, а также расшевеливает «племенной» инстинкт, который побуждает причастных к этой культуре насилия людей скучиваться и бороться.
Хотя однополые эротические контакты в таком контексте и не поощряются, крепкие связи между мужчинами тут – в большой цене. Сходясь, подобно братству футбольной команды, в отчаянной битве со страшным врагом, сплоченное мужское сообщество предстает как первичная форма социальной организации. В отличие от гетеросексуальных связей, образующих замкнутые мирки – семьи, в однополых сообществах вроде монахов обоих полов и футболистов связи представляют собой примитивный опыт создания публичного общества в его персонализированной форме. Отдельные члены свободно общаются с лидерами, и хотя их роли четко расписаны, ответственность у всех общая. Посему состоящие из мужчин радикальные религиозные группы стремятся творить и поддерживать благонравный порядок пред лицом ширящегося социального хаоса.
Существование таких маргинальных, чисто мужских, антиинституциональных и отчасти политических движений не ограничивается одним нашим временем: прошлое знает множество случаев, когда от мейнстримов религиозных традиций откалывались неинституционализированные и склонные зачастую к насилию мужские сообщества. Ассасины средневекового ислама – один пример; другой – тхаги в Индии, кровожадные и преданные богине культовые убийцы, от имени которых пошло английское thugs, «головорезы». В христианстве в XVII веке были католические террористы и «парни» вроде Гая Фокса, еще до них – крестоносцы, чьи «подвиги», по крайней мере задним числом, получали благословение предстоятелей церкви. В XVIII столетии возникли масоны – протестанты, порвавшие с церковной религиозностью в пользу собственного тайного ордена; хотя с насилием они дел не имели, но организационно явно нарушали границы институционального христианства. Благодаря им прецедент маргинальных и чисто мужских движений прочно закрепился в религиозной истории. Однако же распространение неинституциональных мужских военизированных орденов вроде христианских ополчений – феномен относительно новый. Примечательнее же всего в этих сообществах – их потрясающая внутренняя сплоченность.
Именно такая инициация в «братство» порой характерна для вербовки в ИГИЛ. Хотя некоторых добровольцев со всего мира вербуют по интернету через соцсети, других находят в мигрантских районах европейских и ближневосточных городов и обхаживают лично. Один из моих студентов, американец родом из Палестины, в течение года учил арабский в Аммане, столице Иордании, и местный приятель позвал его однажды потусоваться. Простодушно приняв приглашение, он был весьма удивлен, когда подсевшие в их внедорожник мужчины направились не к кому-то домой, а на вершину холма, где старший принялся в полной темноте вещать что-то о смысле жизни, о том, как важно сохранять верность своим религиозным убеждениям, и о свершениях, которые порою приводят к жертвам и чудесам отваги. Он понял, что все это было затеяно, чтобы он примкнул к одной из джихадистских групп, чей посыл – не только идеологический, но и личный. По сути, его приглашали в очень специфическое ответвление этого братства.
К похожим закрытым мужским кругам, как повествует воинственный роман «Дневники Тёрнера», предоставляли доступ и христианские ополчения. Когда протагонист книги проходит инициатический обряд тайного движения «Орден», то видит свет факела, подрагивающий над «аскетично-серыми балахонами неподвижных собравшихся» и думает про себя, что эти люди – «лучшие в нынешнем поколении представители моей расы». Именно к ним он хочет примкнуть. «Это не какие-нибудь там бесхребетные консервативные торгаши, какие стекаются на масонские пляски с бубном», решает главный герой, «и не церковники с постными рожами, молящие антропоморфное божество о напутствии и заступничестве». Нет, это «настоящие мужчины, Белые люди, которые теперь едины со мною не только по крови, но в духе и мысли»[565].
Как явствует из романтического красноречия пирсовского романа, подобные тесные мужские связи могут предполагать и гомоэротический элемент – что парадоксально, учитывая отвращение большинства состоящих в «правых» религиозных группах мужчин к «неправильному» сексу, и в том числе к прямо гомосексуальному поведению. Однако же глубокие и близкие отношения между людьми одного пола – мощная отличительная черта многих «правых» движений. К примеру, контингент поселения «Арийской нации» Ричарда Батлера в Айдахо практически целиком состоял из молодых неженатых мужчин[566]. Специфическую мужскую социальность ищут в своих религиозных и политических группах даже те последователи «Христианской идентичности», которые состоят в браке. Дружба Тимоти Маквея и Терри Николса опять же была столь крепкой и отнимала так много времени, что супруга Николса даже начала ревновать.
Юноши, добровольно становившиеся «живыми бомбами» в финансируемых ХАМАС терактах, обычно работали парами, а перед миссией для них проводились обряды, весьма напоминавшие свадебные. На одном из видео, запечатлевшем будущих хамасовских смертников, молодой человек не старше восемнадцати лет в стильных темных очках и камуфляжной кепке рассуждает о своем друге, отправленном на подобную же миссию, с которой не возвращаются: «Мы с моим братом Хатимом были друзьями в Господе Боге». В ночь перед этим, с трогательным чувством произнес юноша, «он завещал мне сей дар» (кинжал), чтобы «отрезать голову предателю или жиду». «И если будет на то воля Божья, – прибавил он, – то я буду жить и смогу исполнить данную клятву»[567].
Аналогичный паттерн мужских связей в радикальных религиозных группах обнаруживается и у сикхских активистов, чье движение пустило корни по всему индийскому штату Пенджаб. Как сказал один молодой активист Синтии Кипли Махмуд, быть частью сикхского движения значит связать себя «узами любви»[568]. Изображения убивших генерала Вайдью сикхов Сухи и Джинды, висящие дома у множества воинствующих активистов, символизировали, по выражению Махмуд, «товарищескую любовь». Их руки лежали на плечах друг у друга, а сами они служили примером «теснейшей спайки братьев по оружию», которой Пенджаб, как она пишет, был сильно обязан храбрости сикхских боевиков и молниеносно охватившим весь штат циклам мести. В своем последнем слове перед тем, как мужественно встретить смерть, Сукха и Джинда якобы уподобили веревку палача «любовному объятию» и «жаждали смерти, как услад супружеского ложа». Собственная же их «пролитая кровь» станет «исполнением их союза» и послужит, как они надеются, «удобрением для земель Халистана»[569]. Тесная мужская дружба, как у Сукхи и Джинды, – обычное дело в обществах, где внебрачные сексуальные отношения не дозволяются, и общение между представителями одного пола может быть чрезвычайно эмоциональным. В языках хинди и пенджаби для таких больше-чем-друзей есть даже особые слова: они – yar, «сердечные друзья», или yaro-ki yar, «наилучшие друзья».
Некоторую роль подобная дружба могла сыграть и в приведших к смерти предводителя сикхского движения Санта Джарнаила Сингха Бхиндранвале трагических событиях 1984 года. Бхиндранвале дружил с молодым лейтенантом Суриндером Сингхом Содхи, которого называл своим «братом»[570]. Журналисты же звали его «правой рукой» сикхского лидера, его «личным телохранителем» и «главным подручным убийцей»[571]. Именно убийство Содхи подлило масла в огонь внутреннего конфликта между сторонниками Бхиндранвале и силами «Акали», связанными с Гурхараном Сингхом и Сантом Хархандом Сингхом Лонговалом, которые засели в главном сикхском святилище – Золотом храме в Амритсаре. Бхиндранвале обвинил Гурхарана Сингха в организации убийства Содхи и объявил, что отнять у него молодого товарища было все равно что «отсечь ему правую руку»[572]. После убийства молодого человека Бхиндранвале неделю не покидал своей резиденции. Спустя несколько дней убийца Содхи и еще несколько приверженцев лагеря «Акали» также были убиты в отместку. Пока напряжение между двумя партиями нарастало, в Золотой храм вторглась индийская армия, что стало известно как операция «Голубая звезда». В начавшейся перестрелке силы Бхиндранвале убили лидера «Акали» Гурхарана Сингха; сам Бхиндранвале тоже погиб. После убийства премьер-министра Индиры Ганди позднее в том же году ее сын и преемник Раджив заключил мирное соглашение с Лонговалом, которого вскоре, опять же, убили, замкнув тем самым спираль насилия, которая закрутилась со смертью Содхи, друга Бхиндранвале.
Тема крепких мужских связей обнаруживается и в индуистском националистическом движении РСС, состоящем сплошь из помешанных на своей маскулинности неженатых мужчин, которые прилагают непомерные усилия к политически-религиозному ориентированию мальчиков и юношей в ходе мероприятий, напоминающих бойскаутские походы. Однако же когда один из американских ученых опубликовал работу о Рамакришне, духовном герое движения, и проанализировал гомосексуальные аспекты его отношений с жившими и учившимися в его школе мальчиками, в Индии поднялся невероятный протестный вал – особенно среди «правых» приверженцев РСС и отпочковавшейся от них «Бхаратия джаната парти», которые полагали, что исследователь пытается очернить знаменитого индийского учителя[573]. В свою распространявшуюся среди американских исследователей религии в Южной Азии электронную рассылку профессор индийского происхождения Нарасингха Сил включил послание Джеффри Крайплу, обвиняя его в том, что тот выставляет гомосексуальные наклонности Рамакришны – «его нездоровые и гнусные духовные изъяны» – чем-то «нормальным или естественным». Его явно покоробило то, что гуру оказался в одной категории с индийским молодняком, который «праздно шляется по улицам элитных кварталов Калькутты и Мумбаи с кольцами в носах и ушах». Хотя профессор и признавал, что «среди некоторых зрелых мужчин» в Индии имеет место «склонность к юношам», это был скорее «убогий выбор для престарелых импотентов»[574].
Подобные двойные стандарты, то есть, с одной стороны, отвращение к гомосексуальному поведению «западников», с другой же – принятие определенных форм гомосексуальных актов, позволяют объяснить и ту любопытную двойственность, которую выказывают к гомосексуальности группы вроде ИГИЛ или «Талибана». Как я уже писал выше, на подконтрольных ИГИЛ территориях в Сирии и Ираке за гомосексуальность казнили десятки мужчин. В 2016 году, однако же, стало известно о сексуальной связи заслуженного игиловского офицера Абу Зейда аль-Джазрави с пятнадцатилетним юношей в захваченном его войсками сирийском городе Дейр-эз-Зор[575]. Поднялся скандал, и было понятно, что последует наказание, – а справедливость в ИГИЛ ждать себя обычно не заставляла. Мальчика казнили. Как и другим предполагаемым геям на игиловских территориях, ему связали руки и ноги, с повязкой на глазах привели на крышу самого высокого здания в городе и сбросили вниз головой на асфальт, где на него мгновенно налетела большая толпа, чтобы изуродовать труп. Сам игиловский офицер отделался переводом на другой пост в Ираке.
Хотя старшего по возрасту мужчину, командира ИГИЛ Абу Зейда, могла спасти и его весомая роль в движении, на это сыграл и ряд чисто культурных факторов. С западной точки зрения насильник и педераст – именно старший, и именно его сочли бы активной стороной и агрессором в случае анального полового акта с несовершеннолетним подростком, который является жертвой. Однако во множестве незападных стран, как мы уже видели на примере Индии и сексуальности Рамакришны, ситуация традиционно рассматривается иначе. Прежде всего, в тех обществах, где женщин выдают замуж в районе тринадцати, пятнадцать лет – возраст зрелый. Далее, враждебность к гомосексуальности намного сильней зависит не от самого факта сношения, а от сексуальных ролей: «актив» отправляет обычную мужскую функцию проникновения, будь она направлена на женщину, мальчика или домашний скот; пассивный же участник вступает в роль женщины, в патриархальной и женоненавистнической культуре для мужчины чудовищно унизительную. Поэтому-то в игиловском Дейр-эз-Зоре наказания заслуживал скорее не старший мужчина, а мальчик.
В Афганистане есть давний обычай «танцующих мальчиков», вроде как сексуально доступных для старших мужчин. Это явление называется «бача-бази», то есть буквально – «забавы с мальчиками», и неформально отсылает к использованию мужчинами юношей с эротическими целями в обществе, где женщинам появляться на публике не дозволено. В мягчайшей форме бача-бази мальчики одеваются и красятся как девицы и исполняют непристойные танцы, но затем все может дойти до изнасилований и сексуального рабства. Хотя официально эта практика вне закона, командование «Талибана», по слухам, продолжает похищать с этой целью юношей. Подобного рода практики изображены в романе (и затем – фильме) «Бегущий за ветром»[576]. Родной брат протагониста в этой истории попадает в руки местного атамана, становится «танцующим мальчиком», и хозяин силой вынуждает его оказывать ему сексуальные услуги. Годы спустя главный герой возвращается в Афганистан, чтобы спасти племянника, которого с теми же целями похитил все тот же атаман – теперь командир талибов. Эта культурная практика, по свидетельствам, в ходу равно у талибов и их противников в афганских войсках. Один бывший американский рейнджер, долго прослуживший в Афганистане, рассказывал мне, что в их подразделении не было никого, до кого не доносились бы слухи про «мужелюбовные четверги»; раз в неделю их союзники из числа афганских солдат полагали себя вправе заняться сексом с другим мужчиной, желательно – мальчиком, который по собственной воле примет на себя женскую роль пассивного партнера в оральном или анальном половом акте. Поэтому совершенно неудивительно, что в закрытых мужских сообществах, которые принадлежат к этим культурам, разделяют одну веру и склонны к насилию, распространена такая гомоэротическая близость.
Маскулинные проявления властной силы в политическом братстве могут быть, таким образом, усилены гомоэротическими узами, а сама маскулинность – стать политическим ресурсом. Американская исследовательница Сара Ли Колдуэлл много размышляла о, как она пишет, «глубинной взаимосвязи сексуальной удали, вирильности и националистического насилия у индусов»[577]. Поднявшееся в Индии возмущение мнением Крайпла относительно гомосексуальности Рамакришны было, по мнению Колдуэлл, «укорененной в колониальном периоде» защитной «гипермаскулинной» реакцией. Проблема состояла не только в его предполагаемой склонности к мальчикам: сама идея, что он отказывался выполнять обычную для мужчин гетеросексуальную функцию и что Вивекананда, его ученик, мог удовлетворять сексуальные прихоти гуру в пассивной роли, казалась многим индийским националистам «крайне тревожной»[578]. Одна только мысль о том, что мужчина способен добровольно согласиться на «женскую» роль в половом акте, растревожила, по мнению Колдуэлл, былые представления о «женоподобных» индийских юношах. Как отмечали некоторые другие писавшие об Индии авторы, британский взгляд на индийских мужчин как «по-бабьи изнеженных» был частью так называемого колониального дискурса[579].
Начиная с Махатмы Ганди и заканчивая нынешними членами БДП вожди индийских националистов чувствовали себя обязанными с новой силой заявить мужское достоинство индийского лидерства. Как уже отмечали Ашис Нанди и другие исследователи, «феминизирующая» индийцев британская риторика колониального периода повлияла на местные националистические движения чрезвычайно сильно и продолжает влиять на сей день[580]. Когда вскорости после прихода к власти БДП потрясла мир серией ядерных испытаний, в самой Индии подобная демонстрация силы встретила глубокое одобрение. Выставление БДП напоказ своей мощи, как отметил один индийский ученый, свидетельствует о «гипермаскулинности» индийского националистического движения – представленного, к примеру, лидером партии «Шив сена» Баласхебом Такереем, по заявлению которого ядерные испытания наглядно показали, что индийцы – «не какие-нибудь там евнухи»[581]. Проводя испытания бомб, руководство БДП не только утверждало национальную мощь, но также ниспровергало западное колониальное доминирование, символически «кастрировавшее» индусов.
Хотя у сторонников христианских ополчений в США индийский опыт колониального угнетения и отсутствует, в своем отношении к нынешнему либеральному правительству они во многом напоминают индийских неоконсервативных националистов. И те и другие согласились бы с определением Уильяма Пирса, что либеральные власти требуют от народа «инфантильного» и «бабьего» послушания[582]. Эти опасения касаются не только половой импотенции, но и того, что власти якобы лишают людей их мужского достоинства. Поэтому одержимые подобными страхами защищаются не только прячась от могущественных женщин и слабых мужчин за нагромождениями баррикад, но и пытаясь вернуть себе контроль над миром – где, по их мнению, царит совершенный моральный и политический бардак.
Когда в Израиле еврейский активист Авигдор Эскин обвинил Ясира Арафата в сексуальном пристрастии к мальчикам, то не столько говорил о личном изъяне, сколько обрушивался с политической критикой. Заявляя о предполагаемой бисексуальности палестинского лидера, Эскин подразумевал, что тот не способен обуздать даже собственные страсти, не говоря уже о священном для Эскина географическом регионе[583]. Не добившись особого успеха в музыке и философии, в своих взглядах он вполне мог вдохновляться американскими религиозными «правыми», для которых воинственная гомофобия – своеобразная добродетель и с которыми поддерживал тесную связь. Родившись и получив воспитание в России, какое-то время Эскин колесил по США, выступая в передачах телеевангелистов вроде Пэта Робертсона и Джерри Фолуэлла с критикой угнетения еврейского сообщества в СССР. Затем он эмигрировал в Израиль, занялся в местной русской общине активной политической деятельностью и какое-то время слыл среди русских эмигрантов четвертым по известности человеком в стране. На время нашей встречи у него дома в Иерусалиме он с головой погрузился в антиарабский политический активизм и находился под домашним арестом в связи с обвинениями в том, что собирался закинуть на территорию мусульманского святилища Купола Скалы свиную голову (сам он эти обвинения отрицал). Вне зависимости от того, правда была это или нет, комментарии Эскина подтвердили, что из всех социальных проблем его занимала отнюдь не гомосексуальность, а именно политика и восстановление того, что он считал «праведным библейским укладом общества».
Все это я вел к тому, что гомофобный мачистский язык праворадикальных религиозных движений свидетельствует не только о кризисе сексуальности, но также и о столкновении различных мировоззрений: проблема здесь не только моральная или психологическая, но также политическая и религиозная. Политическая – поскольку связанная с характерным для постмодерных обществ кризисом доверия публичным институтам. Религиозная – поскольку общество, по мнению многих, утрачивает присущие более устойчивому общественному порядку «духовные скрепы». Когда герой «Дневников Тёрнера» видит по телевизору ужасающие кадры изувеченных тел – их выносят из федерального здания, которое он только что сровнял с землей при помощи грузовика, нагруженного взрывоопасным удобрением и топливом, – то продолжает говорить, что был «совершенно уверен»: то, что он сделал, было необходимо для спасения Америки от ее вождей – «обабившихся», «инфантильных» мужчин, начисто лишенных «моральной выдержки и духовной силы», чтобы вести Америку за собой и дать ее гражданам моральную и духовную цель. Искупление – вот чем, с его точки зрения, было это жалкое злодеяние.
Умаляя масштабы своих насилий, протагонист и его реальные «подражатели» Тимоти Маквей, Андерс Брейвик, Абу Бакр аль-Багдади, Махмуд Абухалима и многие другие расчетливые, но отчаявшиеся люди тщились восстановить необходимые социальные предпосылки сексуальной и духовной полноценности – конечно, как понимали их они сами. Их риторика мужественности – мантры, в которых они смешивают грубую маскулинность и святошеское благочестие, чтобы вернуть себе утраченную идентичность и разъехавшийся по швам мир. Зачастую это не одиночки, а наспех сколоченные армии озабоченных борцов за веру. Что у этих общих движений ковбоемонахов общего – так это что они сплошь состоят из молодых парней, враждебных к любым институтам религиозных националистов, расистов и сексистов, эмоционально повязанных только с другими мужчинами и склонными кидать бомбы. В современном мире их маргинальность переживается как своего рода сексуальное отчаяние, которое и ведет к насильственным актам символического усиления. Это было бы почти трогательно – не будь столь опасно.
Битва за Царствие Божие
Этот концептуальный сдвиг от переживания утраты личной целостности и половой силы к направленному на властей предержащих гневу может быть характерно мужской чертой. В конечном счете, поскольку чувство идентичности у мужчин сильно обусловлено их ролью в обществе, они куда болезненнее женщин переживают, когда общественный порядок не функционирует должным образом. Как показали проведенные в ходе президентских выборов 2016 года опросы, мужчины чаще, чем женщины, думают, что страна пошла по кривой дорожке, и винят в этом политических лидеров. В ходе политического скандала в 1998 году, когда президента США Билла Клинтона публично шельмовали за интрижку с практиканткой Белого дома, американцы, согласно опросам, чувствовали себя обманутыми действиями главы страны намного больше американок.
Исходя из этого, вполне понятно, что эти мужчины могут обратить свою ярость против государства. После убийства врача и его сопровождающего Пол Хилл говорил, что «сбросил бремя государственной тирании», а в предшествующие этому событию недели его якобы гнело «тяжелое чувство несвободы». Поэтому его поступок, принесший ему «глубокую радость и душевный покой», целил не только во врача-«абортника», но и в правительство, которое несло, по его мнению, ответственность за работу абортариев и его собственное чувство униженности[584].
Вполне понятно и то, что когда государственные власти дискредитированы, люди начинают искать альтернативные источники авторитета. В ситуации, когда общественная мораль якобы в полном упадке, лидеры развращены до предела и даже законы более не имеют под собой надежного этического основания, человек может обратиться к единственному легко доступному источнику авторитета: напрямую довериться уважаемому лицу. Это как бы переворачивание того, что Эрик Эриксон описывал как «базовое доверие»: ощущение уверенности в себе, проистекающее из крепких личных взаимоотношений. Эриксон полагал, что фундамент психологического развития индивида закладывается еще в детстве из отношений с родителями; это «первейшая составляющая здоровой личности»[585]. Когда же первоначальные узы доверия теряются или человек из них вырастает, на их место должно прийти что-то иное. «Именно религия, – пишет Эриксон, – и является самым древним социальным институтом», который закладывает основы уверенности в себе и «возрождает чувство доверия» в периоды кризиса[586].
Эта потребность в создании основанной на личных взаимоотношениях атмосферы общественного доверия отчасти объясняет, почему принадлежащие к культурам насилия группы тратят столько усилий на построение и поддержание собственных сообществ. Наиболее драматичный пример в этом плане – создание в Сирии и Ираке «Исламского государства» и завоевания ИГИЛ в 2014 году. На какое-то время движение сформировало государственный аппарат, который управлял деревнями, поселениями и даже крупными городами вроде Мосула, второго по величине иракского города, зачастую привлекая экспертные услуги бывших функционеров партии «Баас», занимавших управленческие должности при режиме Саддама Хусейна. В иных случаях подобные группы обустраивали закрытые коммуны вроде штаба Усамы бен Ладена в пещерах Афганистана, поселений «Христианской идентичности» наподобие Элохим-Сити, общин «Завета, Меча и Божьей Десницы» и «Свободных людей Монтаны». В Японии у «Аум Синрикё» были собственные власти и собственные центры городского типа. Экстремистские еврейские группы строили поселения на территориях палестинских арабов, а Меир Кахане говорил о создании на Западном берегу независимой страны Иудеи. В ходе собрания радикальных еврейских поселенцев в актовом зале иерусалимского отеля «Шератон» я мог собственными глазами наблюдать Кахане разворачивающим флаг, придуманный специального для нового государства. Командный центр Санта Джарнаила Сингха Бхиндранвале в Индии также располагался на собственной территории движения: сначала в ашраме Дамдами Таксал, затем – в сикхском Золотом храме в Амритсаре.
Даже группы, которые не проживали вместе физически, – вроде разветвленной джихадистской сети, готовившей теракт 11 сентября, – выработали настолько интенсивные отношения и тесные, соединявшие их воедино узы, что для чужаков, включая правительственных агентов, становились абсолютно непроницаемы. Однако же поскольку отношения порой становились натянутыми и там, на плаву их удерживали идеологическая преданность и сильное руководство. С тем же вызовом столкнулась и обширная сеть сторонников ИГИЛ, когда под ударами иракских и сирийских правительственных войск с их союзниками движение начало терять захваченные территории. Вполне вероятно, что их насилие, хотя бы и обращенное против космического врага, имело целью также и поддержать групповое единство. В таких случаях – на что совершенно не обратила внимание публика, целей террористов не понимающая, – теракты были адресованы внутренней аудитории и особенно потенциальным «раскольникам», которых подобные демонстрации силы позволили бы удержать в строю. Именно поэтому, как я отмечал уже ранее, многие из этих актов насилия оставались сокрыты от внешнего мира: кто должен был усвоить месседж – тот это сделал.
Внутренняя динамика группы может влиять также и на ее отношение к окружающему миру. Если, как это делает Марта Креншоу, взглянуть на террористическое движение с точки зрения его организации, можно сказать, что его действия обусловлены напряженностью внутри него самого куда больше взаимодействия с заклятыми врагами[587]. Как мы уже имели случай увидеть, с наибольшей жестокостью тот же ИГИЛ резал головы и пытал своих же товарищей, наказывая так называемых отступников или перебежчиков, бросивших вызов руководству ИГИЛ. Аналогичным образом главари радикальной сикхской группы «Коммандос Халистана» (KCF) регулярно приказывали убивать бойцов собственной или же конкурентной группы, если те, по их мнению, отбились от рук. Если, как говорил один бывший участник KCF, кто-то из группы обращался к военной силе, чтобы урвать себя побольше «бабла, наркоты и девок», руководство «могло его устранить, чтобы поддерживать респектабельность движения в целом»[588].
В прочих движениях, как мы видели, «зарвавшихся» ненавидели наравне с врагами или даже больше. Так, Ашин Виратху презирал буддийских политиков, не способных или же не стремящихся защищать буддийскую культуру в Мьянме – то есть, с его точки зрения, исполнять свой прямой долг. Иан Пейсли, протестантский смутьян из Белфаста, говорил, что «мы не уважаем всю эту римствующую систему [католичество] и еще меньше уважаем систему отступников-протестантов»[589]. Рабби Меир Кахане, как считалось, одобрял идею еврейской гражданской войны и предсказывал политические убийства светских израильских лидеров, а в разговоре со мной заявлял, что светские евреи вызывают у него даже бóльшую неприязнь, чем мусульмане-арабы. Или: о Махмуде Абухалиме, как я уже упоминал, говорили, будто он замешан в убийстве умеренного исламского лидера – соперника шейха Омара Абдель Рахмана. Многие совершенные той или иной группой теракты, таким образом, были направлены не на широкую аудиторию, а на своих же коллег.
Мишель Вивьорка, продвигая эту концепцию организационных причин терроризма еще на шаг, писал, что он возникает как следствие не только внутренних разногласий в движении, но и его распада. Насилие, по его словам, начинается только если от более обширного движения откалывается его часть или само оно отказывается от прежней идеологии[590]. «Организованная практика стихийно-несоразмерного насилия», как рассуждает Вивьорка, «превращается в субститут движения, когда оно становится воображаемым или понимает, что его надеждам не суждено исполниться»[591]. Если его довод справедлив, терроризм – признак не силы политического движения, а его раскола.
Некоторые факты действительно свидетельствуют в пользу его правоты. Когда «Исламское государство» стало терять равно своих территорий и добровольцев, число терактов по всему миру значительно возросло. Участники «Аум Синрикё» пустили нервно-паралитический газ в токийской подземке, лишь когда за них уже плотно взялась полиция. Ряд наиболее жестоких терактов ХАМАС произошел после подписания мирных соглашений между Израилем и Палестиной в лице Ицхака Рабина и Ясира Арафата, что для хамасовских лидеров означало оттеснение на обочину палестинского руководства. Сикхский теракт, убивший главного министра Беанта Сингха, произошел спустя два года после того, как движение было уничтожено в Пенджабе практически полностью. Наконец, повлекшие наибольшее количество гражданских смертей инциденты в ходе конфликта между католиками и протестантами в Северной Ирландии случились именно после заключения формально покончившего со Смутой мира.
В этих примерах терроризм возникал как реакция на отчаяние и унижение – именно это я утверждал на протяжении всей работы. Однако хотя они и доказывают, что в ряде случаев Вивьорка прав и насилие может быть следствием «размывания» целей того или иного движения, другие примеры свидетельствуют, что это так не всегда. Когда главари ИГИЛ, например, призывали своих приверженцев по всему миру восстать и посредством терактов идти в наступление, где бы они на тот момент ни были, то по мере того, как связанных с ИГИЛ атак становилось все больше, их идеологическая мотивация вполне соответствовала целям движения – по крайней мере в тех случаях, когда ясно проговаривалась нападавшими. Подобным же образом в понятиях основной идеологии группы обосновывались действия ХАМАС и еврейских активистов вроде Гольдштейна. Поджог абортария, как объяснил мне Майк Брей, выражал его разочарование умеренной политикой не только пролайф-движения, но и американских властей. По его словам, атаки на клиники целили также в стоящее за ними правительство и секулярные ценности, которые поддерживают подобные учреждения[592]. Поэтому хотя иногда религиозное насилие и в самом деле может быть следствием внутренних противоречий, расколов и упадка энтузиазма, как правило, оно обосновывается в понятиях космической войны и яростного противостояния с каким-нибудь внешним дьявольским врагом.
В реальности активистские группы в своей борьбе зачастую стараются быть последовательными и совершают теракты не просто так. Некоторые акты насилия вроде подрывов посольств США в Африке имели целью продемонстрировать серьезность угроз. В этом плане кашмирские бунтовщики, убившие заложников из числа американцев и европейцев, столкнулись, как сами же говорили, с дилеммой: им не хотелось причинять вреда этим молодым людям, однако они должны были быть верными своему обещанию убить их, если их требования не будут исполнены. Ту же позицию в отношении своих требований занимали игиловцы: не получив желаемого, они решали, что если не приведут угроз в действие и не станут убивать и пытать, их перестанут воспринимать всерьез. Пол Хилл, как поведал Майк Брей, пошел на убийство «абортника» во многом под действием слов главы «Операции „Спасение“» Флипа Бенана, что если он правда верит в моральную необходимость подобных действий, то должен на это решиться[593]. Именно потому, что сикхам в Пенджабе не хотелось терять лицо перед индийскими властями, они, как пишет Синтия Кипли Махмуд, должны были убивать индусов и правительственных чиновников, если делали такие угрозы.
Хотя на первый взгляд кажется, что целью всех этих жестокостей было завоевать уважение оппонента, они значили и кое-что иное: движение хотело продемонстрировать, что может выступать с оппонентом на равных. В рамках процесса, который Рене Жирар обозначил как «мимезис», они не только подражали своим соперникам, но и заявляли о своем превосходстве – доходчивым, по их мнению, для этих соперников образом. Многие активисты использовали залы суда как ристалища, где утверждали, что своими действиями боролись с правительством, и швыряли перчатку ему в лицо, обвиняя в отступлении от собственных ценностей. Говоря, что правительство США подает скверный пример, Тимоти Маквей, как мы видели, цитировал судью Брэндайса; Андерс Брейвик признал ответственность за убийства, но объявил себя «невиновным» – поскольку именно ему, а вовсе не норвежскому правительству, принадлежит здесь моральное первенство; обвиняемые же в подрыве ВТЦ обзывали Минюст США «Министерством несправедливости». Пол Хилл, напавший на сотрудника абортария в Пенсаколе, во время суда заявил, что вынесенный ему за убийство приговор был «неправедным»[594]. В том же ключе в изученном мною твиттере одного из сторонников ИГИЛ говорилось, что ИГИЛ убивает точно так же, как и его оппоненты. Как писал этот молодой человек, «америкосы убивают людей и потом снимают кино, как им пришлось ради этого попотеть», в то время как шиитский мир «убивает и потом наживается на трагедии, чтобы привлечь побольше внимания»[595]. Организованные ХАМАС теракты смертников в жилых кварталах Тель-Авива с Иерусалимом были, как описал их один из лидеров, «письмами для Израиля», непосредственно адресованными противнику. Вторгаясь в самые мирные уголки территории их соперников, ХАМАС желал донести, что «игнорировать нас не получится» и что «уровень безопасности израильтян – круглый ноль»[596]. Посланием в этом смысле являлось само средство его передачи: взрывы ХАМАС сеяли хаос, войну и кровь именно чтобы израильское общество их на себе испытало. Обращая тихие израильские кварталы в сцены кровавой битвы, движение как бы заявляло, что война уже на пороге. Подобные акты символического усиления подчеркивали не только серьезность намерений их руководства и что они могут быть на равных с «шишками» из правительства, но и легитимность их идеологии религиозного общественного порядка. Путем насилия ХАМАС старался привлечь внимание к тому, что в социальном плане он полагал за истину. Его лидеры формировали темный мир социальной действительности (в терминах Пьера Бурдьё – извращенный «габитус») и требовали равно от всех израильтян и палестинцев перенять это их мировосприятие[597].
В некоторой мере такое усиление работало, и все эти символические акты и вправду меняли социально-политическую арену. В ответ на мое предположение, что подрывы абортариев вряд ли дали практический результат, Майк Брей привел в пример Джерри Адамса из ИРА, в то время как раз приглашенного в Белый дом. «Посмотрите на Адамса, – сказал Брей, – ведь он обедает с Биллом Клинтоном». Люди, по его словам, вполне готовы это принять, «если между этим моментом и последней бомбой приходит какое-то время». Чего бы там ИРА ни добилась своими атаками, сказал Брей, с ее помощью Адамс «заставил публику к себе прислушаться»[598]. Как и большинство активистов, Адамс прекрасно знал, что подобные демонстрации силы не только работают на статус движения, но и продвигают его социально-политическую повестку. Ему и другим активистам было также известно, что публичное исполнение насилия – это политический акт, означающий, что по силе группа равна государству или даже его превосходит. Именно это в большинстве случаев и есть ее главный месседж.
В том же Израиле, например, еврейские «правые» очень долго обвиняли светские власти, что их приверженность демократии – всего лишь предлог, чтобы не признавать Израиль еврейским религиозным образованием. За несколько лет до нападения на безвинных мусульман в Пещере Патриархов в Хевроне в письме редактору New York Times доктор Барух Гольдштейн заявлял, что «вскоре израильтянам придется выбирать, будет ли у них еврейское государство или демократическое»[599]. Учиненная доктором кровавая бойня, как сказал мне один из его сторонников, наглядно продемонстрировала, сколь серьезно относился он к этому выбору. «Евреи, – произнес он в ходе нашего разговора, – должны будут научиться верить как единая нация»[600]. С этим был согласен и Йоэль Лернер, сказавший мне, что Израиль должен быть не демократией, а «Торократией» – обществом, выстроенным на принципах еврейского закона[601].
Подобная же идея живущей по религиозному закону страны присутствует и у религиозных активистов-христиан: сторонники «Христианской идентичности», к примеру, ратовали за создание Христианской Республики[602]. На встрече в Айдахо белые расисты со всех концов США и Канады предположительно планировали насильственно свернуть федеральное правительство и создать внутри США отдельное «арийское» государство. Как гласит основанное на просочившейся оттуда информации правительственное обвинительное заключение, те планировали «убивать представителей федеральных властей, политиков и евреев, устраивать взрывы, а также отравить муниципальные запасы воды»[603]. Рассуждая об идеях теологии реконструкционизма, Майк Брей поддерживал возвращение к «христианскому закону и порядку»[604]. Образцами для него служили не только христианские европейские монархии и римско-католическое каноническое право, но и протестантские правительства ранних американских колоний. Их укорененные в библейском законе правовые установления, как полагал Брей, могут стать в США ориентиром для христианского правительства нового типа – хотя, безусловно, не всем гражданам страны такой поворот придется по вкусу. Посему он ратовал за расширение прав отдельных штатов и крайний федерализм, который позволил бы установить в каждом из них собственную форму политического управления. Благодаря такой «транслокации» власти, по его мысли, в одних штатах расцвела бы «христианская цивилизация», в иных же – «другие цивилизации»[605]. Единственное, что удерживало бы штаты вместе, – их общая военно-оборонительная система. В целом же весь этот проект напоминал предложенное главой «Арийской нации» Ричардом Батлером «решение 10 %», согласно которому 10 % американских территорий – те же Айдахо и Монтана – целиком отошли бы белым христианам.
Установление основанного на религиозном законе правления – главная цель великого множества исламских групп, в том числе халифата, провозглашенного Абу Бакром аль-Багдади и названного «Исламским государством». Статьи о том, как нужно править религиозным обществом в соответствии с его истолкованием шариата, публиковались в каждом выпуске игиловского журнала Dabiq. Именно следование шариату члены ХАМАС считают главным отличием между собственной организацией и светскими группами наподобие ФАТХ, связанного с Палестинской автономией Ясира Арафата. Аналогичный аргумент приводили и активисты в Египте. В течение того года, когда в качестве первого после «арабской весны» демократически выбранного правительства у власти в стране находились «Братья-мусульмане», сторонники и противники режима одинаково рассчитывали, что его политика будет соответствовать их трактовке шариата. Еще до этого египетские активисты – тот же Махмуд Абухалима – говорили мне, что президент Хосни Мубарак не может быть истинным мусульманином, поскольку не возвел шариат в ранг государственного закона[606]. Один представитель духовенства из консервативного теологического Университета аль-Азхар, что в Каире, сетовал, что власти предпочитают западные законы. «К чему нам подчиняться этим западным нормам, если мусульманские лучше?» – спрашивал меня он[607]. Эту же точку зрения разделяли и многие другие исламские активисты: западные политические институты и лежащая в их основе идеология должны быть изгнаны с их земель. Фундаменту для восстановления их обществ следует быть исламским.
Отдельные активистские группы возвели эту свою критику в абсолют и не просто отвергли секулярную политическую систему, но и создали ей альтернативу. «Исламское государство» было, в конце концов, государством. В Японии радикальное буддийское движение «Аум Синрикё» также устроило собственное правительство, в котором их лидеры занимали различные административные посты: у них были министр просвещения, разведки, внутренних дел, а еще – министр науки и технологии. Идея организации была не только в том, что она может выполнять работу правительства, но и в том, чтобы реально взять ее на себя после явления глобальной катастрофы, которую предсказал Сёко Асахара. Когда этот страшный день наконец наступит, сохранить общественный порядок сможет только правительство «Аум Синрикё». В Индии, когда сикхское восстание было еще в зените, к воинствующим активистам относились так, будто их авторитет соизмерим с авторитетом полиции и представителей власти. Жители деревень в террористических зонах вокруг пенджабских городов Батала и Тарн-Таран отказывались сообщать властям о насильственных инцидентах, а радикальная молодежь устраивала новые суды и правительственные учреждения. Как сказал мне бывший первосвященник главного сикхского храма[608], «политика может быть удивительно прекрасна, но только если это правильная политика». Под этим он подразумевал политику в тесной связи с религией, но «господствовать в этой связке должна религия», а не наоборот[609]. После образования государства Халистан и установления там сикхского правления один из лидеров движения говорил мне, что закон у них будет справедливым не только к сикхам, но и вообще ко всем, хотя превыше всего они и поставят принципы сикхских писаний[610]. В чем именно тут будет отличие от светских форм политической организации в Индии, осталось, правда, неясным.
Участники активистских групп зачастую бахвалятся, что установление такой праведной власти – единственная цель их терактов. Однако на самом деле, за исключением ИГИЛ в Сирии и Ираке и еще «Талибана» в Афганистане, государственного аппарата террористическим путем создано не было. И даже в случае ИГИЛ с «Талибаном» и в некоторой мере ливанской «Хезболлы» боевики придерживались такой же дисциплины, что и любая армия: радикальной была лишь тактика. Другие религиозные режимы – когда ХАМАС закрепился в Газе, в Египте ненадолго пришли к власти «Братья-мусульмане» или в Иране произошла Исламская революция – устанавливались путем мирных демократических выборов или же по итогам грамотных военных переворотов, но никак не посредством спорадических и предельно насильственных выступлений, характерных для партизанской борьбы. Несмотря на свою показную браваду, в действительности большинство практикующих терроризм групп политики по большей части сторонятся, а выборы презирают. Когда им предоставляли возможность официально войти в правительство, как это было в 1992 году в Пенджабе с радикальными сикхами, они, как правило, ее отвергали. Когда же они пытались участвовать в выборах, как партия «Ках» Меира Кахане в Израиле или «Аум Синрикё» в Японии, результат обычно оказывался плачевным. «Хезболла» в Ливане хотя в общенациональных выборах никогда и не побеждала, но оттягивала все больше голосов избирателей и сыграла решающую роль в избрании в 2016 году президентом Мишеля Ауна. «Хезболла» располагает довольно-таки внушительным ополчением, хотя и не сопоставимым с национальной армией по размеру и силе. В целом, однако же, если не считать ИГИЛ и «Талибана», религиозно-политические движения редко пытались сформировать эффективные боевые силы помимо тех, что пригодны лишь для терактов и подрывных операций по принципу «бей и беги».
Итак, большинство связанных с религией политических движений не склонны принимать бразды правления, даже если их прямо совали им в руки. Образы же того политического порядка, который они вроде как жаждут построить, сознательно рисовались весьма размыто. Иногда они напоминали демократию, иногда – социализм, в третьих случаях – что-то вроде религиозной олигархии. По характеру они могли быть националистическими или интернациональными. Особенно часто эту иллюзию борьбы в глобальном масштабе брали на щит исламские движения: тот же Усама бен Ладен очень любил красоваться в образе великого предводителя объединенного мусульманского мира в его борьбе с сатанинской мощью Америки. В снятых на камеру прокламациях, которые показывали на «Аль-Джазире» после терактов 11 сентября, он выставляет себя почти что самим Пророком – военачальником, поведшим свои войска в бой. Однако же политический порядок, за который он борется, – какое-то неясное транснациональное образование, описанное крайне скудно. Как говорил мне хамасовский лидер Абдель Азиз Рантиси, его организация отличается от организации Ясира Арафата тем, что Палестинская национальная автономия ведет «национальную борьбу», тогда как ХАМАС «транснационален»[611]. Но что это значит с политической точки зрения? Кого эти транснациональные активисты ненавидят – понятно, однако в их программе нет никакого проекта глобального политического образования, исламского или какого другого, которое после победы над американцами и светскими властями, случись им ее одержать, сможет воспользоваться ее результатами и привести к религиозной революции.
Мой вывод таков, что хотя ряд религиозно-националистических движений и представляли наряду с ИГИЛ серьезную альтернативу светскому управлению, цели большинства сторонников религиозного терроризма куда более эфемерны. Их демарши – это механизмы символического усиления в безнадежных войнах, а их задачи невыполнимы. Эти активисты совершенно не задумываются о том, что будут делать, когда победят, – и уже одно это убедительно показывает, что победы они не ждут, а может, она им и нежеланна. Их деятельность – по сути, оригинальное следование совету французского теоретика Франца Фанона, который во время войны за независимость Алжира оправдывал терроризм как орудие мобилизации для алжирцев. Даже скромная демонстрация силы, как полагал Фанон, может иметь для масс огромное символическое значение и помочь им осознать свою скрытую мощь[612]. Чего Фанон не учел – так это что ничего, помимо этого «осознания», некоторым активистским группам не нужно.
И все же эффект подобных актов символического усиления не сводится для их исполнителей и сторонников к чьей бы то ни было личной удовлетворенности или игре мускулами. Убить исходя из особого морального кодекса – само по себе политическое заявление, поскольку такое убийство является вызовом государственной монополии на морально санкционированное убийство. Присваивая себе право отнимать жизнь, исполнители религиозных терактов выдвигают дерзкое притязание на власть от лица безвластных и предлагают иную основу для легитимности, чем та, на которую опирается светское государство. Так они демонстрируют всем и каждому, насколько социальный порядок хрупок, а общественная поддержка морального авторитета власти – непостоянна.