11 августа 2015 года молодой израильский активист Меир Эттингер обвинил государство Израиль в «предательстве сионизма». В своем блоге он написал, что президент Реувен Ривлин пляшет под дудку палестинских арабов, и подверг жесткой критике ту идею, будто «еврейское государство может быть двухнациональным и остаться при этом еврейским»[92]. Общий посыл заключался в том, что всю территорию библейского Израиля, в том числе Западный берег, необходимо освободить от мусульман-арабов с христианами и провести там этнические чистки, чтобы эти земли соответствовали религиозному идеалу еврейского государства. Сам Эттингер в это время как раз был арестован израильскими правоохранительными органами и находился под стражей. Хотя израильские власти и не обнародовали причин его задержания, многие СМИ были уверены, что его обвиняют не только в разжигании ненависти в блоге, но также и в организации ужасного теракта в городе Дума, где за пару недель до публикации записи подожгли дом палестинской семьи.
Было 31 июля 2015 года, от двух до четырех часов ночи. Семья Саада Давабшеха проснулась от звука разбитого стекла и вспышки коктейля Молотова, брошенного им в окно. Дом был маленький, и пламя охватило его мгновенно.
«Нас разбудил шум», – рассказал мне дядя Саада, Зохаир Давабшех, когда я заглянул в поселок несколько месяцев спустя[93]. Вместе с другими родственниками, жившими поблизости от семейного участка Давабшехов на окраине городка, он выбежал на улицу и пытался помочь родителям – те отчаянно боролись за детей. Мать, Рихам Давабшех, вместо младшего полуторагодовалого сына схватившая одеяло, в которое, как она думала, он был запеленут, высадила дверь, и огонь перекинулся на нее саму; ребенок, увы, остался в горящем здании и погиб. Отцу удалось спасти четырехлетнего Ахмета, хотя оба они также обгорели. Муж, обгоревший на 80 % площади тела, скончался неделю спустя; его супруга, на 90 % покрытая ожогами 3‐й степени, дотянула до сентября, после чего травмы взяли свое. Четырехлетний Ахмет тоже сильно пострадал, но боролся за жизнь. Правда, когда много месяцев спустя я вернулся в этот район, его родственники сказали мне, что мальчик все еще выздоравливает.
Рис. 5. Зохаир Давабшех, дядя Саада Давабшеха, с автором перед домом после бомбардировки, в результате которой погибли жена и дети Саада. Дума, Западный берег. Фото: Марк Юргенсмейер
Арабский поселок Дума – уютное сельское местечко в три улицы, расположенное неподалеку от города Наблус на палестинской территории Западного берега реки Иордан. Как и многие местные, Саад Давабшех работал на стройке близлежащего еврейского поселения Маале-Эфраим. По словам его дяди, убийцы Саада, должно быть, пришли из той самой общины с места его работы. Один из других его родственников сказал мне, что видел на месте поджога четырех молодых людей, убегавших в сторону еврейской общины[94]. Поселенцы оказались, таким образом, среди главных подозреваемых – тем более что на стене дома Давабшех были найдены граффити с изображением звезды Давида и надписи «Месть» и «Слава Мессии!» Как предположили близкие Саада, это был акт «таг мехир» – такое понятие переводится как «ценник» и означает набег евреев из поселения на дома и машины палестинцев с целью получить от арабов «выкуп» за якобы предпринятое ими нападение на евреев. Поскольку, по данным Исполнительного комитета ООН по гуманитарным вопросам, в 2015‐м число таких актов «возмездия» палестинцам достигло 120, резонно предположить, что и этот принадлежал именно к ним[95]. Однако же фраза «Слава Мессии» в данном случае – хасидская и для нападений «таг мехир» несвойственна. Более того, целью атаки была не собственность, а люди – включая младенца. Когда я увидел этот скромный, дотла обгоревший дом спустя несколько месяцев после трагедии, на его стене была арабская надпись: «В этом доме заживо сгорел ребенок».
Израильский премьер-министр Биньямин Нетаньяху назвал это событие «терактом», заявив, что убийц найдут и покарают по всей строгости. «Израиль не цацкается с террористами, – сказал он, – кем бы там они ни были»[96]. Страна, по его словам, должна объединиться пред лицом этого «ужасного преступления на почве ненависти»; люди по всему миру были возмущены, узнав о нем из новостей, и большинство израильтян искренне разделяли их чувства. Однако не все. Спустя несколько недель по местному телевидению показали кадры из частных видео, на которых молодые гости справлявшейся в Иерусалиме свадьбы распевают мстительные гимны, пляшут с огнестрельным оружием и кинжалами и тычут ими в фотографию младенца, сгоревшего 15 июля в Думе[97]. По некоторым сведениям, приглашенные были друзьями некоторых подозреваемых в нападении.
Одним из них был Меир Эттингер. Хотя на момент ареста в 2015 году ему было всего двадцать четыре, он уже принял участие в паре радикальных выходок, включая поджог католической церкви Приумножения Хлебов и Рыб неподалеку от Тивериадского озера (известного по Евангелиям как Галилейское море). У него была многочисленная свита поклонников, преимущественно молодых радикалов, позанимавших форпосты рядом с еврейскими поселениями на Западном берегу, так называемых «ноар ха-гваот», или «молодежь холмов». Он также считается предводителем группы «Мятеж», которую правительство Нетаньяху и мейнстримные СМИ считают террористической[98]. Когда я говорил с Эзри Туби, лидером поселенческого движения на Западном берегу, тот описал «Мятеж» и прочие банды как «перевозбужденную молодежь», которая «ищет на свою голову неприятностей»[99]. Однако же, хотя Туби и заявил, что не согласен с их месседжем, в главном они вроде как правы: Западный берег – часть библейского Израиля.
Исходя из этого, Туби, Эттингер и множество идеологических поселенцев на Западном берегу полагают, что право на территорию, которую они рассматривают как часть еврейского государства Израиль, дано им самим Господом Богом. Несмотря на то что многие другие израильтяне и палестинцы согласны с ООН и Международным судом относительного того, что кибуцы незаконны и располагаются на территории палестинцев, дело, по мнению еврейских экстремистов, обстоит ровно наоборот. Проект еврейского государства Израиль, каким они его представляют, так и будет не завершен, пока оно не охватит всю территорию библейского Израиля, включая земли древних Иудеи и Самарии, – а сейчас это палестинский Западный берег. С точки зрения Туби и поселенческих активистов, палестинские арабы могут остаться, если Западный берег будет считаться частью еврейского Израиля и они согласятся на роль безгласного меньшинства[100]. Эттингер же и его радикальные сторонники считают, что арабы должны просто уйти.
Тень Меира Кахане – Меир Эттингер
В блоге Меира Эттингера мне смутно мерещилось что-то знакомое. Многое из этого я уже слышал раньше из уст пламенного экстремиста Меира Кахане, у которого брал интервью в Иерусалиме много лет тому назад. Именно он говорил, что палестинцы попросту оказались не в том месте и не в то время и что ради исполнения судьбы Израиля как библейской родины всех евреев им лучше уйти.
Как выяснилось, связь между словами Меира Эттингера и Кахане – больше чем простое совпадение: молодой человек оказался его родным внуком. Он напоминал Кахане даже своей манерой держаться: обоим была свойственна естественная и непринужденная самоуверенность тех, кто уверен в своей правоте. И в устной, и в письменной речи оба изъяснялись предельно четко, внятно – и вполне убедительно для тех, кто принимал справедливость еврейских претензий на эти земли за аксиому и боролся со всеми, кто думал иначе.
Когда Эттингер с головой ушел в активизм, его родители, правда, были не в восторге. Его отец, Мордехай Эттингер, был иерусалимским раввином, а мать, Това Кахане, дочь Меира Кахане, после инцидента в Думе и ареста сына скрылась от публичного внимания, уйдя в изоляцию. Кроме того, стиль и тактика Эттингера пришлись по вкусу не всем бывшим сторонникам Кахане, хотя многие из его былых последователей и нашли в молодом Меире нечто узнаваемое, включая его идеи, что Израиль задумывался не как светское государство, а во исполнение библейского пророчества, что правительству доверять нельзя и что палестинским арабам хорошо бы убраться куда подальше.
Много лет назад эти же идеи проговорил в интервью со мной и Меир Кахане, упомянув, помимо прочего, что палестинское правительство на Западном берегу представляет угрозу не только Израилю как государству, но также евреям и иудейской религии в целом[101]. Однако же, в отличие от своего внука, который предпочел террористические атаки извне, Кахане какое-то время занимался политикой и основал «правую» партию «Ках» (в переводе – «Так»). Хотя особенно много голосов эта партия никогда не собирала и вскоре за свою экстремистскую риторику была объявлена вне закона, благодаря ей Кахане стал лидером политических активистов из рядов мессианически настроенных иудеев, и в частности из рядов поселенческого движения.
Когда я беседовал с рабби Кахане в Иерусалиме за год до его смерти в 1990‐м, это было сразу же после собрания в актовом зале отеля «Шератон», возвестившего о скором образовании нового государства Иудея. В то время израильское руководство пыталось прикинуть решение палестинской проблемы по принципу «мир в обмен на землю». Палестинцам должен был отойти солидный кусок Западного берега, который потом мог бы стать страной Палестиной. Меир Кахане рассчитывал, что, если Израиль уступит хоть пядь земли, он немедленно провозгласит над ней суверенитет от имени этого нового политического образования, то есть Иудеи. На собрание, где я был в компании профессора Эхуда Шпринцака из Еврейского университета в Иерусалиме и нескольких его студентов, Кахане принес новенький флаг – звезду Давида на бело-голубом фоне – и повесил его на стену посреди роскошного убранства актового зала. Из нескольких сотен присутствовавших бóльшая часть были поселенцами с Западного берега, связанными с «Гуш Эмуним». Не все из них признавали лидерство Кахане, и было ясно, что создание нового государства – угроза больше символическая, чем политическая. Однако же предложение встретило некий эмоциональный отклик и позволило участникам мероприятия как-то излить свои опасения, что израильское правительство отдает их дома непонятно кому. Кроме того, эта месть позволила им выразить ощущение, что еврейское присутствие на Западном берегу важно как исторически, так и духовно.
После собрания я проследовал за рабби Кахане через лобби. В итоге мы нашли относительно тихое место и начали разговор, который иногда прерывали некстати заглянувшие доброжелатели. Среди них был какой-то американский мальчик, который застенчиво подошел к рабби и сказал, что приехал из Нью-Йорка, бесконечно им восхищается и хочет примкнуть к его движению, когда вырастет. Кахане, говоривший по-английски с отчетливейшим бруклинским акцентом, немного поболтал с ним об американском бейсболе и затем вернулся к моим вопросам о месте религии в израильском национализме.
Свой акцент Кахане заполучил честно. Будучи коренным ньюйоркцем с длинным послужным списком политического активизма, в 1960‐е Кахане основал «Лигу защиты евреев» (Jewish Defense League, JDL) – движение, поставившее себе целью борьбу с антисемитизмом[102]. Некоторое время он работал на ФБР в качестве осведомителя, вступая в радикальные группировки и сливая о них информацию. В 1971 году он приехал в Израиль, где увлекся мессианской еврейской политикой и в 1974‐м основал партию «Ках». Относительно оппонентов иудаизма Кахане занял жесткую позицию, хорошо зарекомендовавшую себя в либеральной политической атмосфере США, где евреи были меньшинством. СМИ принимали его «Лигу» за еврейскую версию «Черных пантер», которая защищает права угнетенных. Однако в Израиле, где евреи у власти, его воинственность походила порой на фанатичный расизм, так что некоторые даже называли ее «еврейским нацизмом». Когда его высказывания об арабах сравнивали со словами Гитлера о евреях, то находили удивительное дословное сходство[103]. В том же ключе биография рабби была сардонически названа «Хайль Кахане»[104]. Кахане стал депутатом Кнессета, но стоило ему отслужить один срок, как его партию запретили за «расистские» и «недемократические» взгляды[105].
Краеугольный камень мышления Кахане – то, что Эхуд Шпринцак окрестил «катастрофическим мессианизмом»[106]. Пришествие Мессии в рамках этой идеи связывается с великим конфликтом, в котором евреи одержат верх и тем самым прославят Бога – именно так Кахане понимал выражение kiddush ha-Shem, «прославление Имени». Малейшее перенесенное евреями унижение – не просто небольшая задержка, а движение мира вспять, прочь от спасения. Однако ничего нового Кахане здесь не выдумал. С момента основания государства Израиль некоторые сионисты с замиранием сердца предвкушали, что эта нынешняя светская держава может быть провозвестницей библейского Израиля[107]. Как говорил рабби Авраам Ицхак Коэн Кук, который был главным раввином Палестины еще до Израиля, светское государство Израиль – это авангард грядущего религиозного Израиля, объемлющий «скрытую искру святости», – здесь Кук обращается к концепту еврейской мистики[108]. Огромное влияние на этот мессианический сионизм оказала Шестидневная война 1967 года. Военная победа вызвала тогда общенациональную эйфорию – чувство, что Израиль внезапно сделал шаг навстречу экспансии и триумфу. Вдохновленные богословием Кука еврейские националисты ощущали, что история двинулась в направлении божественного искупления и воссоздания библейского государства Израиль.
Отличие концепции Кахане от мессианического сионизма Кука состоит в том, что он отказывал образованию светского еврейского государства в каком-либо религиозном значении. Эту же позицию озвучил его внук Меир Эттингер в документе 2010 года, озаглавленном «Манифест бунтовщика»[109]. Эттингер отказывался участвовать в израильской политике, поскольку рассматривал современное государство Израиль и его мультикультурализм как препятствие для воплощения религиозного идеала библейского Израиля; чтобы проложить путь грядущей религиозной державе, заявлял он, это нынешнее государство необходимо разрушить. Как полагали Эттингер и Кахане, создать подлинный религиозный Израиль еще только предстоит. Однако же, в отличие от других разделявших подобную точку зрения еврейских консерваторов, они ощущали, что это должно произойти решительно скоро, и свершить этот мессианический акт надлежит их сторонникам. Именно здесь понятие kiddush ha-Shem становилось для Кахане ключевым: то, что евреи побеждают, а их враги оказываются унижены, и есть прославление Божьего Имени, которое приближает приход Мессии.
К числу врагов Израиля, которые непременно будут посрамлены, относятся и все те, кто как-либо действует наперекор возрождению библейской нации. Это прежде всего арабы, оккупированную которыми территорию евреи должны будут отвоевать, чтобы воссоздать Израиль в его библейских границах, и светские евреи, не ставящие во главу угла идеал религиозного Израиля. По словам Кахане, он не испытывает ненависти к арабам; напротив, он «уважает их» и «считает, что им не пристало жить в унижении на оккупированной территории»[110]. Поэтому-то им и стоит уйти. Проблема, по словам Кахане, не в том, что они арабы, а в том, что это попросту неевреи, которые живут на земле, зарезервированной Богом для Избранного народа[111].
Противостояние Кахане и его «Лиги» арабской политической линии не ограничилось, по всей видимости, одним только Ближним Востоком. В 1985 году, после того, как лидер Американо-арабского антидискриминационного Комитета Алекс Ода выступил по американскому телевидению в передаче Nightline, где полемизировал с представителем «Лиги», его загадочным образом убили в собственном офисе в Санта-Ана, штат Калифорния. Главных подозреваемых у ФБР было трое – Роберт Мэннинг, Кит Фукс и Энди Грин; все трое принадлежали к «Лиге» и бежали в Израиль, где были замечены в антиарабских инцидентах. В 1993‐м Мэннинга передали США, где он должен был предстать перед судом по обвинению в теракте с использованием взрывчатки; его признали виновным и приговорили к тридцати годам тюрьмы. Ранее все трое присоединились к поселению Кирьят-Арба недалеко от Хеврона и активно поддерживали Кахане[112].
Как сказал мне в беседе Кахане, не испытывая презрения к арабам, он на дух не переносит светское еврейское государство – равно как и его внук Меир Эттингер. Предвосхищая ту ненависть, которая спровоцирует набожного иудея Игаля Амира застрелить израильского премьер-министра, рабби сказал, что при всей его любви к любому еврею «светское правительство – его враг»[113]. Всех сторонников светского государства следует поэтому рассматривать как основное препятствие к пришествию Мессии. «Чудеса не случаются просто так, – сказал об этом самом пришествии Кахане, – напротив, их совершают». Его собственные труды и усилия его сторонников могут, как он считал, «переломить ход истории»[114].
Если для этого долгожданного изменения потребуется насилие – что ж, сказал рабби Кахане, пусть так. Как разъяснил один из его коллег, применить силу для достижения религиозных целей – это «no problem»[115]. Оба напомнили, что в еврейском законе есть два рода справедливой войны: необходимая и дозволительная, из которых первая имеет в виду оборону, а вторая – благоразумный расчет со стороны государства. Судить о предпосылках справедливой войны должен совет старейшин – Синедрион – или, в случае дозволительной войны, пророк. В случае необходимой войны определение может исходить от правительства, которое руководствуется еврейским законом, то есть галахической державы. Поскольку ни одного из этих религиозных институтов сегодня не существует, условия справедливой войны может определять любой авторитетный толкователь Галахи, в том числе раввин[116]. Поэтому Кахане, будучи, собственно, раввином, не стеснялся выносить суждения на тему того, насколько моральны поступки его сторонников.
Как и большинство других религиозных традиций, в ряде случаев иудаизм дозволяет насилие – и уж точно если речь идет о праведной войне. Чем дальше углубляемся мы в традицию, тем более насильственные образы видим: «Господь муж брани», – говорится в книге Исход (15:3); и действительно, первые книги еврейской Библии изобилуют сценами тотального разрушения, вызванного божественным вмешательством.
Позднее, если не считать военных стычек с эллинизированными сирийцами в контексте Восстания Маккавеев (166–164 годы до н. э.) и с римлянами – в ходе восстания в Масаде (73 год уже н. э.), иудаизм насилия в основном чурался. Однако на уровне государственного строительства раввинам призывать к оружию доводилось, так что они отличали «религиозную» войну от «случайной»[117]: из них первая предписывается как морально-духовная обязанность защищать веру или одолевать врагов во имя Господне. Эти битвы они противопоставляли тем, что ведутся из политических соображений. Так что доводы Кахане и, чуть позднее, Игаля Амира после убийства Ицхака Рабина обнаруживали некоторое преемство с традиционными концепциями.
Когда во время собрания в отеле «Шератон» провозглашалось создание Иудеи, мне довелось услышать, как Кахане призывает народ Израиля восстать и отвоевать Западный берег в акте «справедливой войны». Довод его заключался в том, что легитимным религиозным casus belli может быть не только оборона, но и национальная гордость[118]. Право евреев на Западный берег, как он напомнил присутствующим, имеет двухтысячелетнюю историю и связано со временем, когда те покинули «страшную и позорную юдоль изгнания». И где же, воскликнул он, «где же теперь наша национальная гордость?» Евреи сегодня, по его словам, не могут без опаски взойти даже на Елеонскую гору, что уж там Иудея и Самария. Поэтому он призвал к борьбе за чувство собственного достоинства и честь. Наряду с этим Кахане обосновывал акты насилия как манифестацию войны, которая уже началась, но по большей части скрыта от людских глаз – войны за восстановление религиозного иудейского государства, в числе врагов которого числятся и арабы, и светские евреи. «Каждого убитого еврея, – говорил он, – убивают двое: это араб, который его убил, и правительство, которое позволило этому случиться»[119]. Подобная логика Кахане оправдывала применение силы не только против арабов, но также, потенциально – против собственного народа.
Обращение к насилию в борьбе с космическим противником, как сказал Кахане, не должно принимать в расчет жизни конкретных людей – жертв нападения. «Мы верим в коллективную справедливость», – объяснил один из его соратников[120], имея под этим в виду, что объектом насильственной атаки может быть любой человек из «вражеской» группы, даже если он или она на первый взгляд и кажется просто невинным прохожим. В духовной войне невиновных нет; тут все – солдаты. «Война, – сказал Кахане, – есть война»[121]. Помимо всего прочего, цель насилия против арабов – напугать их и развеять иллюзию, будто они могут жить в Израиле мирно или просто нормально[122]. Именно такой логикой руководствуются и радикальные еврейские поселенцы с их нападениями «таг мехир», целящимися в дома и прочую собственность безвинных палестинцев, и именно этой логикой обосновывался поджог дома Давабшехов в городе Думе в 2015‐м – выбранного, по всей видимости, совершенно случайно.
За жесткую антипалестинскую риторику подобного рода Кахане окрестили «израильским аятоллой»[123]. Тянущийся за его деятельностью длинный насильственный след коснулся и его собственной гибели в 1990 году: спустя день после его убийства рядом с дорогой у города Наблус на Западном берегу застрелили двух пожилых палестинских фермеров, что, очевидно, было местью за смерть Кахане. Так запущенная им спираль насилия продолжила раскручиваться и после его кончины. Автор колонки редактора в New York Times описывал его жизнь как «яростный клубок бездумной злобы», а его гибель – как следствие «наследия ненависти»[124]. Кахане был частью культуры насилия, формированию которой сам же немало способствовал. Среди тех, на кого прямо или же косвенно повлияли его яростные нападки на секуляристов и палестинцев, были Игаль Амир – убийца премьер-министра Ицхака Рабина, а также Барух Гольдштейн, который напал на беззащитных мусульман, молившихся в Пещере Патриархов в Хевроне. Меир Кахане и его последователи – в том числе и его внук Меир Эттингер – и вправду оставили после себя «наследие ненависти» и спираль насилия, которые надолго пережили истового рабби.
Йоэль Лернер и убийство Ицхака Рабина
Мирные переговоры с палестинцами были «предательством», – заявили еврейские активисты в Израиле по итогам неудачных переговоров в Уай-Ривер, организованных президентом США Биллом Клинтоном[125]. С точки зрения же Совета еврейских общин в Иудее, Самарии и Газе, израильская позиция – это «позорная капитуляция», а премьер-министр страны «им больше не лидер»[126]. Столь бескомпромиссная позиция только сгустила атмосферу ненависти, приведшую к целой серии насильственных демонстраций против и так уже ослабленного правительства, которые в конечном итоге привели к власти жесткую администрацию Биньямина Нетаньяху. Подобные же протесты против провальных переговоров премьер-министра Эхуда Барака с Ясиром Арафатом привели к избранию Ариэля Шарона. В 2009‐м неумолимая позиция Нетаньяху насчет «террористов» – то есть палестинских боевиков – вернула ему премьерское кресло, которое он по итогам выборов занимал потом еще дважды. Израильтяне, которые поддерживали самые «правые» партии в его коалиционном правительстве, не просто изъявляли «вежливое несогласие» с миротворческими интенциями местных либералов; «попустительская» позиция в отношении «съехавшего с катушек мира» приводила их в ярость. Тревоги недовольных были столь же личными, сколько и политическими, а их страхи имели, по сути, характер мощного религиозного переживания.
В глазах многих израильтян демонстрации против мира, последовавшие за трагической смертью израильского премьера Ицхака Рабина от рук Игаля Амира, нападение доктора Баруха Гольдштейна на Пещеру Патриархов в Хевроне, кровавая месть администрации Шарона условным «палестинским террористам» и военные действия Нетаньяху против палестинцев в Газе нанесли удар по их представлению о самих себе как терпимом и миролюбивом народе. Более того, нападения на палестинцев часто обосновывались отсылками к религии – к иудейскому богословию, историческим прецедентам и примерам из Библии. Радикальные противники Палестины считают, что оказались в горниле войны, идущей сразу в военном, политическом и культурном измерениях, и никакие компромиссы ради установления мира здесь невозможны. Из бесед с израильскими религиозными активистами я уяснил, что они защищали не только политическое образование, каковым является государство Израиль, но и свой идеал еврейского общества, чьи корни уходят неизмеримо глубже.
Одним из таких активистов, отрицающих палестинские посягательства на то, что он полагал «библейским Израилем», был Йоэль Лернер. Он грезил о восстановлении древнего храма в Иерусалиме, об эксклюзивном праве евреев селиться на Западном берегу реки Иордан и новом государстве, чьим фундаментом станет библейский закон. Когда я встретился с ним в его заставленном томами кабинете в самом центре Старого Иерусалима, он праздновал убийство премьер-министра Ицхака Рабина и последующий успех кандидатов от консервативной партии «Ликуд». В тот день он как раз возвращался от убийцы Рабина Игаля Амира, которого навещал в тюрьме, – точнее, он пытался пробиться к Амиру, но его не пустили. В качестве альтернативы Лернер и несколько его товарищей притащили под окна тюрьмы торт в честь двадцатисемилетия Амира и пели «С днем рожденья тебя», пока весь этот спектакль снимали фотографы и телевизионщики.
Израильский антитеррористический закон, как объяснил мне Лернер, воспрещает ему как-либо поддерживать Игаля Амира на словах. «Я не имею права называть его ни героем, ни патриотом, ни мучеником», – сказал Лернер, хотя, судя по его тону, он с удовольствием бы отнес к Амиру все эти термины[127].
Йоэль Лернер – массивный, похожий на раввина мужчина с густой бородой. Его глаза скрыты за толстыми стеклами очков, а речь выдает энергичный американский акцент. Он с удовольствием обсуждал израильскую политику, а его ум, по выражению одного из крупнейших израильских специалистов по религиозным «правым» Эхуда Шпринцака, был «дискурсивно-логическим»[128]. Это было мое третье интервью с Лернером за десять лет, и наши беседы часто касались какого-нибудь очередного плана или политической партии, которые он готовился запустить с целью вдохнуть новую жизнь в еврейский национализм. Хотя на протяжении многих лет его схемы обычно терпели крах, в тот раз он был настроен оптимистичнее, чем обычно. На момент нашей первой встречи в Иерусалиме в 1989 году он только что кончил отбывать тюремный срок за соучастие в попытке взорвать Купол Скалы – мусульманское святилище, которое считают расположенным в точности на том месте, где почти две тысячи лет назад стоял разрушенный теперь великий иудейский Храм. Позднее он пытался основывать политические партии, оспаривал передачу какой-либо части Западного берега арабским властям и пытался мобилизовать сторонников с целью воссоздать изначальное обустройство Храмовой горы в Иерусалиме[129].
Рис. 6. Западная стена иудейского Храма, примыкающего к мечети «Купол Скалы» в Старом Иерусалиме. Фото: Марк Юргенсмейер
В 1990‐е годы по политическим и религиозным причинам Лернер с женой сменили дом за пределами древней и огороженной стенами части Иерусалима на квартиру в самом этом густонаселенном старом городе, где он и прожил до самой своей кончины в 2014‐м. Его квартал располагался в непосредственной близости от музея «храмовых сокровищ» – современного завлекалова для туристов, где им показывали картинки, как Храм должен был выглядеть в библейские времена. Спрятавшись за этим аттракционом, Лернер и его соратники подыскивали кандидатов на священство – когда оно снова будет, – реставрировали музыкальные инструменты, священнические облачения, украшения и все прочее для совершения жертвоприношений. Когда Храм будет построен заново, они хотели быть во всеоружии. Наибольшая из проблем была связана с поиском описанной в Библии «рыжей коровы», необходимой для совершения религиозных обрядов. Однако биологи заверили их, что таки могут вывести породу коров с красновато-бурым оттенком масти, который, стоит приложить толику воображения, натурально сойдет за библейский «рыжий».
Для такого приверженца мессианического сионизма, как Йоэль Лернер, все это имело огромную значимость – поскольку, как он полагал, обетованный Мессия придет лишь после того, как Храм будет восстановлен и надлежащим образом подготовлен. Посему восстановление Храма – не просто вопрос какой-то там культурной ностальгии, а настоятельная религиозная надобность. В конце концов, как отметил Лернер, многие данные евреям в Библии законы были завязаны на храмовом ритуале, и в отсутствие собственно «рабочего» храма евреи едва ли могли им следовать[130]. С точки зрения Лернера, от иудейских действий в плане создания надлежащих условий для мессианического спасения зависело искупление всего мира.
Часто говорят, что библейский Храм должен был располагаться непосредственно под величайшим мусульманским святилищем, Куполом Скалы. Однако же, как заверял Лернер, в реализации его прежнего плана – попросту поднять его на воздух, чтобы расчистить место для Храма, – нужды больше нет. Руководствуясь новейшими археологическими данными, он определил, что Храм должен был быть расположен немного сбоку от Купола, между святилищем и мечетью Аль-Акса, так что с технической точки зрения в устранении мусульманской святыни не было никакой надобности. Что еще важнее, по словам Шпринцака, Лернер «больше не ждал скорейшего пришествия Мессии»[131]. И тем не менее, как сказал Лернер, чрезвычайно важно, чтобы святой город целиком находился в руках евреев, и уступать даже малую пядь библейской земли – то есть часть Западного берега – арабам с их Палестинской автономией было для него чистейшей ересью.
Именно поэтому переговоры с арабскими лидерами вызвали у него такое разочарование, а мирное соглашение в Осло между Рабином и Арафатом – глубокую скорбь, и именно поэтому он считал, что, что смерть Рабина от рук Игаля Амира была морально оправданной. В более раннем интервью с Лернером, состоявшемся за несколько недель до убийства, тот сказал мне, что Израиль, по его мнению, свернул не туда – не только в плане политической безопасности, но и в куда более важном отношении его духовной миссии. Позднее он сообщил мне, что смерти Рабина предшествовала большая дискуссия на тему того, насколько религия дозволяет политические убийства – или, как выразился Лернер, «казни» – еврейских лидеров, если те проявляют опасную халатность и являются, по сути, врагами иудаизма. Поэтому Лернер «нимало не удивился» тому, что кто-то вроде Игаля Амира взялся убить Рабина и преуспел. Единственное, что для него оставалось загадкой, – «почему никто не сделал этого раньше»[132].
Рис. 7. Йоэль Лернер у себя в кабинете в Иерусалиме. Фото: Марк Юргенсмейер
Вечером 4 ноября 1995 года, направляясь на большую мирную демонстрацию, которая должна была состояться на площади перед мэрией в Тель-Авиве, премьер-министр Ицхак Рабин и его жена Лея обсуждали возможное покушение и меры предосторожности, которые им, возможно, следует принять. Больше всего они опасались боевиков ХАМАС, вполне способных отомстить политику за его мирные инициативы. Они знали, что мирный процесс критикует также и воинственная оппозиция со стороны евреев, «но даже в самом диком кошмаре, – сказала мне потом Лея Рабин, – мы не могли представить, что нападет еврей. Нам казалось немыслимым, чтобы один еврей задумал убить другого»[133].
Позднее тем же вечером Рабин произнес перед сотней тысяч собравшихся речь и заявил о своем убеждении, что израильтяне верят в мир и «готовы ради него пойти на риск»[134]. По словам очевидцев, это была одна из лучших минут в жизни политика, вершина его карьеры и миг большой личной радости. Несколько минут спустя, когда он спустился с лестницы и шел к машине, стоявшей на парковке поблизости, студент из консервативного тель-авивского Университета Бар-Илана наставил на него пистолет и выстрелил в упор. Рабин упал на тротуар рядом с машиной, а студента, которого звали Игаль Амир, задержала полиция. По его словам, он «нисколько не сожалел» о своем поступке, который совершил «в одиночку и повинуясь велению Божьему»[135].
Впоследствии Амир – бывший участник боевых действий, изучавший теперь еврейский закон, – заявил, что решение убить премьера далось ему нелегко и что это была уже такая третья попытка: два прошлых раза что-то не задалось. В целом это его решение основывалось на мнениях воинственных раввинов, утверждавших, что подобное убийство является оправданным исходя из «положения о преследовании», прецедент которого есть в иудейском праве[136]. Согласно этому принципу, еврей обязан остановить человека, представляющего для евреев «смертельную опасность», – а именно такую ситуацию, думал Амир, и создал Рабин, пустив Палестинскую автономию на Западный берег.
В принципе, как сообщил мне Йоэль Лернер, «положение о преследовании» – не очень-то убедительное основание убить Рабина, поскольку для апелляции к нему нужно сперва доказать, что тот добивался смерти евреев. Поэтому Лернер и его друзья вывели три других и более весомых основания «казнить», как они выражались, политика. Во-первых, с их точки зрения его правительство было «нелегитимным» как сформированное на основе коалиции избирателями из числа либеральных евреев и арабов, а кроме того, тайно вело переговоры с Организацией освобождения Палестины (ООП). Во-вторых, Рабин якобы проводил «антиеврейскую» политику, сильно ослабившую еврейский авторитет. Наконец, в-третьих, Рабин – «предатель» и разбазарил государственные земли, а в военное время – а нынешнюю борьбу, по мнению Лернера, иначе и не назвать – предательство карается только смертью.
Поэтому, когда Лернер сотоварищи завели речь о «предательстве» Нетаньяху, раз тот продолжал обещать палестинцам независимую страну на Западном берегу, неравнодушные израильтяне опасались возвращения той атмосферы ненависти, кульминацией которой стало убийство Рабина[137]. Понимая, что за подстрекательство к насилию его могут прилечь к ответственности, Лернер подбирал слова весьма осторожно, так что критиковал Нетаньяху и рассказывал о своей реакции на убийство Рабина по большей части метафорически. Смерть премьера, как он сказал, принесла ему такое же облегчение, как когда наконец останавливается «сошедший с рельсов поезд». Этот поезд, сказал он, «был остановлен»[138]. Сделать это кому-нибудь все равно бы пришлось, так что Амир, по его ощущениям, достоин звания национального патриота.
Поэтому-то Лернер и его коллега Авигдор Эскин и явились к Амиру в тюрьму и распевали ему под окнами поздравления с днем рождения. И поэтому же дома у Лернера одна из стен была зарезервирована под прославление Игаля Амира: на одном из немногих свободных от книжных шкафов мест в его пыльном кабинете висит коллекция фотографий, включая снимок Амира с подписью на иврите – «человек, остановивший поезд и народ избавивший от многих зол». Большинства прочих людей на фотографиях, которые, по мнению Лернера, пали мучениками за еврейскую свободу, уже не было в живых. Почетное место среди них занимала физиономия рабби Меира Кахане, которого Лернер глубоко почитал. По мнению Лернера, либерально-умеренные израильтяне ненавидели Кахане не за то, что его считали борцом за еврейскую свободу, а за то, что, подобно Игалю Амиру, его справедливо рассматривали как противника светского государства. И обоих, прибавил я, называли еврейскими террористами.
Барух Гольдштейн и теракт в Пещере Патриархов
Совершенно как и его соратник Йоэль Лернер, Барух Гольдштейн считал, что еврейский народ в Израиле угнетают на его же земле. Однако же в этом случае усиливающееся присутствие арабов на Западном берегу не было далекой угрозой: живя там сам, Гольдштейн каждый день наблюдал «спесь» арабов, которые осмелились думать, будто имеют на эту землю хоть малейшее право.
С нарастающим бешенством Гольдштейн смотрел, как учащаются нападения на его собратьев из Кирьят-Арба – поселения, созданного прежде всего для практикующих иудеев, которые пожелали жить поблизости от древнего Хеврона, известного мусульманам-арабам под его палестинским именем Эль-Халиль. Будучи врачом и получив образование в США, среди поселенцев Гольдштейн пользовался немалым авторитетом и был избран в городской совет. Военные офицеры оповещали его, если где-либо рядом нападали на еврея, а он, в свою очередь, поддерживал связь с властями и держал их в курсе, если в поселении возникали какие-то проблемы. Он жаловался, что машины евреев закидывают камнями на главной трассе в Иерусалим, что уже повлекло гибель нескольких человек. Ночью он мог слышать шум громкоговорителя в мечети, расположенной прямо напротив ограды поселения, и однажды уловил, как кто-то выкрикивает ужасные слова – itbah al-yahud! («Режьте жидов»!)[139].
24 февраля 1994 года, в ночь на Пурим – праздник в честь спасения евреев от полного истребления жестокими угнетателями, – Гольдштейн явился в святилище Пещеры Патриархов в Хевроне/Эль-Халиле. Святилище расположено над пещерой Махпела, где более трех тысяч лет назад были вроде как похоронены Авраам, Сарра, Исаак и прочие библейские персонажи, почитаемые во всех трех авраамических религиях – иудаизме, христианстве и исламе. Сама святыня представляет собой массивное, похожее на форт каменное строение; в нем располагаются молитвенные залы для иудеев и мусульман, а в VII веке на этом месте построили мечеть Ибрагима (так по-арабски зовут Авраама). Гольдштейн пришел к еврейской стороне, где верующие собрались послушать Мегилат Эстер, то есть Книгу Есфирь, традиционное чтение в канун Пурима. Однако же размышления его были прерваны раздававшимися снаружи неистовыми криками – и снова в толпе арабской молодежи раздался дикий призыв: itbah al-yahud! Гольдштейн обернулся и увидел, что выставленная израильским правительством вооруженная охрана этот хаос полностью игнорирует. Они даже не шевельнулись. Доктор был в ярости: происходящее казалось ему жестокой насмешкой над иудаизмом и еврейским народом.
Это было уже слишком. На следующее утро в Пурим он вернулся в святилище еще до рассвета, зайдя на сей раз с мусульманской части строения, где рано поднявшиеся мусульмане начинали свои утренние молитвы. Гольдштейн достал спрятанный под одеждой автомат «Галиль» и принялся беспорядочно палить в толпу мужчин и мальчиков, преклонивших колени на молитвенных ковриках. Сделав 111 выстрелов, он успел убить тридцать человек и многих ранить, пока наконец не был задавлен и забит насмерть толпой.
По иронии судьбы несколько минут спустя, когда до израильских офицеров дошли первые сообщения о стрельбе в мечети, они пытались связаться именно с Гольдштейном, чтобы предупредить его о неприятностях, как всегда это делали в случае каких-либо неурядиц с участием еврейских поселенцев. Отправив ему на пейджер целый ворох сообщений, они тщетно ждали ответа.
Через несколько месяцев после этого чудовищного инцидента я посетил ухоженное захоронение неподалеку от жилища Гольдштейна в Кирьят-Арба. Оно было расположено на «Площади Кахане» – это в честь покойного радикального еврейского лидера Меира Кахане, одного из наставников Гольдштейна. Я разговорился с одним из добровольно несших там службу охранников по имени Йохай Рон – худощавым молодым человеком в синих джинсах, белой футболке, расшитой кипе и с автоматом в руках[140]. «Доктор Гольдштейн поступил правильно», – сказал он. На похоронах его явились почтить более тысячи из шести тысяч жителей поселения, хотя шел проливной дождь. Вскоре его могила превратилась в самую настоящую святыню: вертикально стоящий гранитный могильный камень окружили бетонной площадкой с фонарями по окружности. Йохай Рон был одним из нескольких добровольцев, которые поочередно дежурили на этом месте и разъясняли его значение посторонним.
После убийства Рабина, когда общественное мнение обратилось против ревнителей вроде Гольдштейна, израильское правительство попыталось запретить установку святилища на месте его захоронения, объявив постройку памятников на могилах убийц незаконной. Йоэль Лернер сотоварищи протестовали против такого закона, говоря, что в таком случае он должен применяться к могиле Ицхака Рабина точно так же, как и Гольдштейна, поскольку он ответственен за гибель евреев в ходе инцидента с «Альталеной» в 1948 году, вскоре после основания Израиля[141]. Лернер и его соратники вызвались нести вахту на горе Герцля напротив могилы Рабина, и хотя им не разрешалось делать прямых отсылок к покойному лидеру, в агитационных целях они пользовались изобретательно подобранной цитатой из Писания – «Не убий».
Когда я посещал место захоронения Гольдштейна, у еврейских «правых» оно все еще было весьма популярным. Подобно Йоэлю Лернеру, Йохай Рон считал его патриотом и объяснил, что хотя общине и будет недоставать такого лидера, новости о поступке Гольдштейна вызвали в нем «хорошее чувство». Единственное, о чем сожалел Рон, – что гибель Гольдштейна не имела никаких стратегических последствий и не прогнала арабов из Хеврона/Эль-Халиля. Мы говорили, а они продолжали ходить к Пещере Патриархов и каждый день стекались в мечеть Ибрагима, чтобы совершить утреннюю молитву. Рон ощущал, что он и все прочие евреи «находятся с арабами в состоянии войны» и что мира не будет, пока все библейские земли не будут «избавлены», пока на них не заселятся евреи – и не уйдут арабы.
Йохай Рон был коренным израильтянином. Родился он в середине 1960‐х в небольшом городке у Галилейского моря в северной части страны. Услыхав, что мессианские сионисты построили в городе Хеврон на Западном берегу новое еврейское поселение, Рон охотно присоединился к этому «величайшему духовному приключению». В 1979 году горстка евреек с детьми из Кирьят-Арба проникла через окно в заброшенную больницу и заняла ее, незаконно построив там поселение под названием Бейт-Хадасса[142]. Рон с энтузиазмом влился в это радикальное предприятие, и вскоре поселение разрослось до более чем 50 семей общим числом в 450 иудеев, окопавшихся наподобие вооруженного форта в сердце города с населением более сотни тысяч арабов-мусульман.
Почти что у всех жителей Бейт-Хадасса была религиозно-политическая цель: заявить, что Хеврон/Эль-Халиль остается и еврейским городом тоже. Это же верно в отношении поселенцев из Кирьят-Арба и тысяч других обосновавшихся на Западном берегу иудеев из движения «Гуш Эмуним» и партии «Ках», которую когда-то возглавлял Меир Кахане. Правда, не все еврейские поселенцы, которые заняли территории на Западном берегу, Голанских высотах или в Секторе Газа, делали это из чисто религиозных соображений; многие просто пытались найти, где бы жилось относительно подешевле. Среди этих последних было много иммигрантов из России, бежавших в Израиль из‐за антирелигиозных гонений и в поисках лучшей жизни.
Такой иммигранткой была и супруга Рона – красивая светловолосая женщина, несколько лет назад покинувшая бывший тогда уже Советский Союз. Пока мы беседовали у могилы Гольдштейна, она пришла вместе с толпой новоиспеченных русских иммигрантов, которых сопровождала вроде туристического гида. Она показывала им святилище так, будто это было невероятно важное место, и на вдохновенном русском пыталась донести до них религиозный смысл его поступка. Как сказал Рон, она также объясняла, почему так важно удерживать и защищать еврейские блокпосты на Западном берегу, сколь неразрывно связаны между собой иудаизм и земля и как освобождение земли приведет к духовному освобождению.
Сам Йохай Рон был полностью с ней согласен. По его словам, библейские земли, в особенности древние поселения и города на Западном берегу, священны и сам Господь Бог обязал евреев тут селиться. Еще он сказал, что однажды видел, как арабы торговали наркотиками в закоулке за Бейт-Хадасса, что служило примером того, как мусульмане оскверняют эту землю. Еще более насущной миссию Йохая Рона и других поселенцев делали мирный процесс, создание Палестинской автономии и арабские полицейские. Когда Ривка Зербиб, еще одна жительница Хеврона, впервые увидела палестинских полицейских, то ощутила глубокое чувство «униженности», ибо им, как она выразилась, «здесь не место»[143].
Рис. 8. Охранник на могиле Баруха Гольдштейна близ Хеврона с автором. Фото: Марк Юргенсмейер
Хотя это заявление может показаться расистским, она и другие практикующие религиозные поселенцы говорят, что они не «против арабов», а «за евреев» и просто хотят защитить веру. Тот же Йохай Рон, например, обосновывал поступок доктора Гольдштейна, то есть убийство безвинных гражданских мусульман, преклонивших колени в молитве, – тем, что «для нас все живущие здесь арабы – это угроза». И далее, развивая свою мысль, он объяснил, что арабы опасны, ибо «угрожают самому существованию еврейской общины на Западном берегу»[144].
Однако даже если они и оправдывают Баруха Гольдштейна, выставляя его в своем роде еврейским патриотом, вставшим на защиту прав своей общины, им трудно спорить с тем, что его действия, как и поступки других воинствующих еврейских активистов, провоцируют ответное насилие со стороны мусульман, которые им подражают и мстят. Вожди ХАМАС, в свою очередь, обосновывали организованные ими нападения смертников на израильских гражданских именно прецедентом Гольдштейна, который начал палить по невинным мусульманам в святилище Пещеры Патриархов в Хевроне. Насилие всегда находит способ отрикошетить. Пожалуй, наилучшее этому подтверждение – ненависть, которую источал Меир Кахане и которая в итоге привела к его собственной смерти и спровоцировала террористов-мусульман, которые подобно самому Кахане рассматривали себя как поборников веры.
Примечательный «финт» истории: убийство Кахане в самом центре Манхэттена 5 ноября 1990 года было связано с еще одним терактом со стороны мусульман спустя менее чем три года – атакой на Всемирный торговый центр в 1993‐м. Кахане тогда вернулся в родной Нью-Йорк, чтобы собрать побольше средств и финансовой поддержки для своего радикального движения «Ках». Как только он зашел в отель «Нью-Йорк Марриотт» на углу 49‐й и Лексингтон-авеню, к зданию завернуло желтое такси – на нем готовился бежать исполнитель запланированного убийства. Один из товарищей водителя, Эль-Саид Нуссар, тридцатичетырехлетний иммигрант родом из Египта, был уже в отеле и терпеливо ждал, когда Кахане заговорит. Пламенный рабби приветствовал толпу – порядка сотни ортодоксальных иудеев, по большей части из Бруклина – и выдал несколько туманных фраз, что нужно создать «Сионистскую организацию по срочной эвакуации», которая бы перевозила евреев из США в Израиль, спасая их тем самым от неминуемого крушения американской экономики и, как предсказывал Кахане, очередного гонения на евреев[145].
После его выступления к толпе сгрудившихся вокруг рабби поклонников присоединился Нуссар, надевший по такому случаю черную кипу. В каком-нибудь метре от Кахане он внезапно выхватил пистолет, нанес ему смертельную рану в шею и поспешно выбежал на улицу в поисках такси, на котором планировал скрыться. Заприметив одно из желтых такси, он запрыгнул в него, но ошибся: вместо сообщника Нуссара за рулем оказался латиноамериканец из Бронкса. Вскоре машина застряла в пробке. Выскочив из такси, Нуссар побежал, и его задержал офицер почтовой полиции, который услышал крики толпы, увидел беглеца и присоединился к погоне.
Это событие произвело в Нью-Йорке настоящее потрясение и стало переломным в истории целых трех групп. В частности, оно вылилось в кризис для сообщников убийцы, которые позже будут участвовать в подрыве ВТЦ – по крайней мере отчасти чтобы заполучить влияние, необходимое для торгов за освобождение Нуссара из тюрьмы. С еврейской стороны гибель Кахане радикально преобразила его движение: жажда мести его сторонников вкупе с антиарабской идеологией самого Кахане подвигли его ученика Гольдштейна напасть на мусульман, молившихся в Пещере Патриархов в Хевроне. Косвенно это убийство повлияло также на палестинский ХАМАС: после Гольдштейна и нападений прочих еврейских активистов он расширил военные действия на мирных еврейских гражданских – раз уж Гольдштейн стрелял по мирным арабам. В 1990‐х это привело к целой серии нападений террористов-смертников в Иерусалиме и Тель-Авиве. За одним из таких терактов «живых бомб» на иерусалимском рынке от 31 июля 1997 года должны были последовать взрывы в общественных местах в Нью-Йорке, но не последовали, поскольку заговор был раскрыт силами ФБР и местной полиции. Аналогичный взрыв планировала также исламская группа в Бруклине, якобы связанная с организаторами атаки на ВТЦ, – и круг взаимодействия между тремя воинствующими группами замкнулся.
Сообщника Нуссара, который должен был подхватить его на желтом такси, звали Махмуд Абухалима[146], и в нападении на Всемирный торговый центр в 1993‐м он сыграет роль, которую впору назвать парадигматической: именно так воинствующие джихадисты участвуют в политике. Как стало ясно из его слов, это предполагаемое соучастие в убийстве Кахане и атаке на ВТЦ было обусловлено не только ненавистью, которую источал еврейский экстремизм Кахане, и воплощенной в образе ВТЦ глобальной американской мощью, но также идеалом будущего исламского общества – как он надеялся, более сильного и устойчивого, чем эти соревнующиеся между собой изводы политического порядка, будь то воинственно-иудейского или агрессивно-секулярного. Любопытным образом идеал религиозного общества Абухалимы был поразительно схож с картинкой еврейского будущего, какой грезили Меир Кахане, Меир Эттингер, Йоэль Лернер и Барух Гольдштейн. Однако в итоге, как стало видно из убийства Кахане, из‐за их предельной ксенофобии эти идеалы стали несовместимыми.