«Их религия – какая-то дикая, совсем не похожая на ислам», – сказал мне беженец-мусульманин из иракского города Эр-Рамади; мы беседовали в лагере неподалеку от Эрбиля, столицы Курдистана, что в северном Ираке. Хотя территории под контролем Исламского государства Ирака и Леванта (ИГИЛ) находились от нас более чем в сорока милях, из его слов казалось, будто эти «они» могут вернуться буквально в любой момент[147].
«Они гнушаются нашей религии, говорят, что мы плохие мусульмане, но сами при этом убивают наших мужчин и насилуют женщин. Что это за ислам такой?» Хотя мой собеседник и был суннитом по вере и этническим арабом, то есть принадлежал к «исконной» общине ИГИЛ, в Эр-Рамади он служил полицейским и знал, что станет их мишенью. Наслушавшись рассказов о жестоком управленческом стиле игиловских командиров и еще – что о свободе под ними можно забыть, его соседи тоже были напуганы. Едва заслышав на окраине звуки боя, вместе с другими семьями он сел в машину – на часах было два часа ночи – и бежал. Почти все жители города, по его словам, поступили так же и теперь ждали в лагере, надеясь однажды вернуться. Хотя позднее тем же годом город и был отбит иракским правительством, бои его совершенно опустошили – и жизнь этих людей никогда уже не была прежней.
Эту историю я слышал десятки раз, снова и снова, от каждого из тех беженцев, которых встречал в 2015 году в лагерях и временных убежищах в Курдистане и Юго-Восточной Турции. Что ИГИЛ собой представляет и чего ему вообще надо – казалось, было для них загадкой. Многих называли его ДАИШ – это название происходит от арабского акронима Al-Dawla al-Islamiya al-Iraq al-Sham и означает «Исламское государство Ирака и Леванта». Левант – древнее название Сирии вкупе с прилегающими территориями Ирака, Иордании, Ливана и Израиля, которое в английской аббревиатуре иногда заменяет Сирию (ISIL вместо ISIS). Еще слово daesh по случайному совпадению напоминает арабское слово «отморозок» и поэтому не нравится игиловским главарям – именно поэтому, возможно, им продолжают пользоваться их жертвы.
Рис. 9. Иракские беженцы с территорий, занятых ИГИЛ, с автором в лагере для беженцев близ Эрбиля, Курдистан, Ирак. Фото: Марк Юргенсмейер
По словам одного курда из деревни под Мосулом, «главари ДАИШ – сплошь иностранцы»: он не знал, откуда они явились, но арабского их не понимал. Члены движения из числа местных – бедняки, которых заставили к нему примкнуть, хотя некоторые и казались истово верующими. Владелец автомагазина из поселения к северу от Мосула сказал мне, что узнал одного из игиловских боевиков, которые брали его в плен, – это человек из его деревни, когда‐то купивший у него машину. Владелец автомагазина был этническим курдом, а покупатель – арабом. Когда силы ИГИЛ взяли город в кольцо, боевики поделили жителей на курдов и арабов. Один из арабов предложил, чтобы представители обеих групп взяли белый флаг и пошли к вожакам ИГИЛ, чтобы обсудить выход из создавшегося положения. Тогда-то владелец автомагазина и узнал среди боевиков своего клиента. Ставший игиловским солдатом покупатель потупил глаза и попытался отвести взгляд от бывшего соседа. Переговоры окончились ничем, но арабам сказали, что им не навредят, если те не станут оспаривать власти ИГИЛ и дадут нескольких человек добровольцами, чтобы сражаться за них. Курдам никаких гарантий не предоставили, и большинство из них, опасаясь худшего, под покровом ночи бежали в безопасное место. Позже они узнали, что оставшихся поделили опять – на мужчин и женщин: мужчин убили, а женщин увели в рабство.
На мой вопрос, что же ИГИЛ движет, религия или жажда власти, они сказали, что власть, а религией они прикрываются в обоснование авторитета. Еще один курд из сирийского города Дейр-эз-Зор представил, по его словам, «доказательство», что боевики ИГИЛ на самом деле никакие не верующие, и пересказал ходивший по лагерям беженцев анекдот о сирийском христианине, задержанном игиловцем на пропускном пункте. Боевик спросил, какой религии тот придерживается. «Мусульманин», – солгал христианин, чтобы спастись. Тогда игиловец потребовал, чтобы христианин процитировал Коран. Тот промямлил несколько строк из Библии – единственного Священного Писания, которое знал. «Годится», – оценил боевик, который и понятия не имел, что это не из Корана, и пропустил его с миром. Хотя более чем вероятно, что история эта – апокриф, мой собеседник пересказывал ее с таким энтузиазмом, что было совершенно ясно, какого он мнения о псевдорелигиозности ИГИЛ.
Когда я спросил его о людях, примкнувших к ИГИЛ в его родном Дейр-эз-Зоре, курд ответил, что их было очень немного – в основном бедняки, которым пообещали щедрое вознаграждение. ИГИЛ, по его словам, платил солдатам тысячу долларов в месяц, а сирийские оппозиционные группы – только пятьсот. Примечательно, что ИГИЛ при этом выплачивал жалованье в долларах – предположительно из денег, полученных от незаконной торговли нефтью. Все его соседи-курды из Дейр-эз-Зора, как он сказал, покинули город. Сначала им разрешили остаться, но потом начались убийства – и они либо стали беженцами, либо простились с жизнью.
Рис. 10. Беженцы с территорий, занятых ИГИЛ; женщина из езидского поселения Синджар (Ирак) с автором в лагере для беженцев Диярбакыр, Турция. Фото: Марк Юргенсмейер
Средних лет женщина из Синджара рассказала, как совсем еще юных девушек запирали на складах, а потом выставляли на аукцион и продавали «старикам» в качестве секс-рабынь. Поскольку их религией был езидизм – древняя вера, уходящая корнями в зороастризм, – игиловские главари считали, что они поклоняются дьяволу и поэтому их нужно умертвить либо обратить в рабство. Молодых женщин насильно сделали рабынями и продали мужчинам, чтобы те «женились» на них исключительно ради сексуальных утех. Некоторых продали всего за тысячу иракских динаров – то есть менее чем за доллар. «Думаете ли вы, что ИГИЛ останется у власти надолго?» – спрашивал я ее и других беженцев в лагерях, которые посещал в Иракском Курдистане и Юго-Восточной Турции. «Да», – был печальный ответ, потому что, как сказал один из моих собеседников, «они злые» и хорошо умеют запугивать с помощью убийств. В то же время эти люди понимали, что в качестве беженцев в Курдистане и Турции будущего у них мало и что им остается только надеяться на возвращение в родные города и села. «Надежда, – как сказал мне один человек, – это все, что у нас осталось».
Но даже когда в 2016‐м вся область была освобождена от ИГИЛ, сразу же вернуться им не удалось, поскольку дома их лежали в руинах, а в деревнях были сплошь минные поля. Кое-кто поклялся не возвращаться. Хотя, учитывая отчаянные обстоятельства беженцев, их чувство беспомощности и понятно – оно вместе с тем и парадоксально, поскольку отчасти ИГИЛ возник в ответ на подобную же беспомощность в другой ситуации. Мусульмане-сунниты в Сирии и Западном Ираке чувствовали отчуждение от властей и поддержали бы любое движение, которое дало бы им ощущение силы. Именно это – хотя и на свой дьявольский манер – и сделал ИГИЛ.
Халиф ИГИЛ Абу Бакр аль-Багдади
Спустя год после вторжения США в Ирак в 2003‐м я прибыл в Багдад, чтобы провести ряд интервью с активистами и религиозными лидерами; с их помощью я надеялся понять религиозный аспект все возрастающего недовольства американской оккупацией страны. В сопровождении коллеги Мэри Калдор из Лондонской школы экономики я посетил одного из глав суннитской общины в его причудливой мечети, построенной Саддамом Хусейном в честь боевой победы после Войны в заливе 1990–1991 годов. Хотя большинство наблюдателей считали, что Ирак в этой войне проиграл, Саддам объявил ее триумфом и в подтверждение построил эту мечеть, назвав ее «Матерью Битв». Ее минареты имели форму различных видов оружия – АК-47, ракетниц и прочего в том же роде. После падения Саддама мечеть впала в немилость и превратилась де-факто в штаб суннитских лидеров, заезжавших в Багдад из провинции Анбар на западе Ирака. Приняли они нас любезно, хотя критикуя оккупацию, и прицепились к моему американскому происхождению.
Рис. 11. Абдул Салам аль-Кубаиси, глава отдела внешних связей Ассоциации исламского духовенства, в багдадской мечети с автором. Фото: Марк Юргенсмейер
«Нам известно, зачем американская армия вторглась в Ирак», – сообщил мне Абдул Салам аль-Кубаиси, высокий бородатый имам и один из руководителей Ассоциации исламского духовенства в провинции Анбар[148]. Поскольку тот же вопрос занимал тогда и многих американцев, мне не терпелось услышать ответ. Нефть или оружие массового уничтожения, как он сказал, тут ни при чем – правление Саддама всегда опиралось на запугивание и страх, и ни того ни другого, как считали иракцы, у него не было. Поэтому на самом деле американцы, как сказал мне имам, хотели удержать Ирак от превращения в исламскую страну и перекроить под себя бывший секулярный режим Саддама, который и так был слабым и уязвимым для исламской революции.
Во главе такой исламской державы, о которой грезил имам, стояли бы суннитские лидеры вроде него самого. Чего он боялся – так это что сунниты лишатся силы, поскольку хотя правление Саддама и было светским, свое суннитское меньшинство он поддерживал. Однако же в постсаддамовскую эпоху в богатых речных долинах от Багдада до Басры к власти начало приходить потеснившее суннитов шиитское большинство. Когда администрация Буша пообещала принести в страну демократию, суннитские лидеры содрогнулись: им казалось как дважды два очевидным, что идея демократии – не что иное, как прикрытие для шиитских сил, которые наплюют на интересы арабов-суннитов в западном Ираке и сделают их гражданами второго сорта.
Поэтому любое движение, обещавшее «поднять с колен» местных суннитов, могло лишь приветствоваться. В 2004 году на суннитской сцене появился «рыцарь в сияющих доспехах» – боевой джихадист из Иордании, Абу Мусаб аз-Заркауи. В молодости Заркауи, выходец из семьи палестинских беженцев, любил наркоту и по-мелкому воровал, но потом пережил обращение в жесткую форму ислама, вдохновленную строгим моральным кодексом популярного в Саудовской Аравии ваххабизма. В ваххабизме же, помимо прочего, допустимой карой для тех, кто угрожает вере, считается обезглавливание.
Созданное им в Ираке движение питалось от этих учений и чаяний суннитов на западе страны, жаждавших освободиться от американской военщины и политического диктата шиитов. Свою группу он назвал «Аль-Каидой в Ираке», рассчитывая на поддержку со стороны международной организации во главе с Усамой бен Ладеном, который после вторжения США в Афганистан и его оккупации скрывался от них в Пакистане, и Айманом аз-Завахири. Однако же отношения между Заркауи и бен Ладеном так и не задались, поскольку Заркауи слишком продавливал свою линию и лидерский стиль. Руководству «Аль-Каиды» не нравились ни его радикальная антишиитская позиция, ни то, что в целях запугивания он чересчур охотно использовал пресловутое обезглавливание, которое, по мнению бен Ладена и аз-Завахири, могло оттолкнуть местных.
Главари «Аль-Каиды» оказались правы: хотя какое-то время при поддержке молодых радикальных арабов-суннитов «Аль-Каида в Ираке» и процветала – особенно после того, как США опустошили в 2004 году город Фаллуджа, – старейшины суннитских племен все сильней ополчались против как авторитаризма Заркауи, так и его непримиримо исламских взглядов. В 2006‐м он остановился в якобы «безопасном» доме в городе Баакуба, где и был убит американскими военными. Новым главой «Аль-Каиды в Ираке» стал египтянин Абу Айюб аль-Масри, который сохранил название организации, но объявил о создании в регионе исламского государства с Абу Омаром аль-Багдади в роли иракского халифа. В 2010 году аль-Масри и аль-Багдади погибли в ходе столкновения с силами США, и бразды правления над их движением оказались у другого иракца, который взял себя имя павшего аль-Багдади и стал называться Абу Бакр аль-Багдади. Но в Ираке от группы, по сути, уже ничего не осталось.
Предпосылки для почти что полного фиаско «Аль-Каиды в Ираке» сложились в 2007‐м, когда военные радикально переменили свою стратегию после возвращения в регион генерала США Дэвида Петреуса. Вместо того чтобы занять провинцию Анбар и удерживать ее под контролем, Петреус увел войска с окраин и передислоцировал их к свежему контингенту в Багдад (объявленная президентом так называемая «подпитка»), чтобы обеспечить мир и безопасность в столице. Источник напряжения в Анваре, таким образом, был устранен – и, что еще важнее, связанные с лидерами местных племен ополчения получили возможность обратиться против «Аль-Каиды в Ираке» и восстановить в регионе власть традиционных племенных и религиозных вождей. Эта операция получила название «Пробуждение».
До тех пор, пока США оставались в Ираке и гарантировали поддержку суннитским племенным лидерам и ополчениям в Анваре, эта тактика работала. Когда же в 2011‐м американские военные ушли, исполняя свою часть соглашения, которое заключили Буш и премьер-министр Ирака Нури аль-Малики, вся ответственность за поддержку суннитских племенных вождей легла на плечи этого последнего и его про-шиитского правительства. В 2004 году в Багдаде мне довелось беседовать с Аль-Малики еще в бытность его рядовым функционером шиитской партии «Дава»: тот уверял меня, что в новом демократическом Ираке сунниты и шииты смогут жить в атмосфере взаимного уважения[149]. Однако – увы! – когда аль-Малики пришел к власти, его действия едва ли соответствовали его тогдашним словам. Так, он вышел из диалога с арабскими лидерами суннитов, предпочитая опираться исключительно на собственных шиитских сторонников и пользуясь для их умасливания государственными чинами и средствами. И вновь арабы-сунниты ощутили себя бесправными маргиналами и пустились на поиски силы, которая протянет им руку помощи и примет в свои объятья.
И вот тут на сцену снова выходят аль-Багдади и его «Исламское государство». Благодаря начавшимся в близлежащей Сирии в 2011 году волнениям у него практически под рукой нашлась база, в то время как его приспешники внедрялись в ряды повстанцев и сколачивали свою собственную армию джихадистов, так что в итоге у них под контролем оказались обширные части восточной Сирии, где большинство составляли арабы-сунниты. Их основными соперниками в раздираемой войной стране стало другое связанное с «Аль-Каидой» движение – «Фронт ан-Нусра», и глава «Аль-Каиды» аз-Завахири призывал аль-Багдади с ними сотрудничать. Однако же аль-Багдади вознамерился гнуть свою линию: он отверг «ан-Нусру», отказался от самого названия «Аль-Каида» и провозгласил создание «Исламского государства Ирака и Леванта» (то есть «большой Сирии»). В 2014 году, укрепившись на границе Сирии с Ираком, движение сменило имя просто на «Исламское государство». Из восточной Сирии, где его позиции были особенно сильными, оно молниеносно распространилось в суннитские части западного Ирака и даже захватило второй по величине город страны – Мосул, – опустошив его богатства и запасы оружия.
Поскольку «Исламское государство» – все по-прежнему звали его ИГИЛ – целенаправленно сеяло ужас среди врагов и собственного населения с помощью экстремального насилия, не будет ошибкой назвать его режим террористическим. Варварским обезглавливаниям западных журналистов и сотрудников различных гуманитарных организаций, видео с которыми выкладывались в интернет, сопутствовали десятки, если не сотни, таких же казней непокорных суннитов, отказавшихся повиноваться их требованиям, тех, кто осмеливался заявить о своей принадлежности к христианам, езидам или другим меньшинствам, или просто современных людей, одевавшихся на западный манер. Террор для ИГИЛ был средством управления.
Несмотря на то что речь, очевидно, шла о мощном политическом движении с религиозным названием, его подлинно религиозный характер вызывал сомнения. Считая их неподобающими для мусульман, против взглядов и действий ИГИЛ поднялись мусульмане по всему миру, поскольку Ияд бен Амин Мадани, генсек Организации исламского сотрудничества, представляющей пятьдесят семь стран и 1,4 миллиарда верующих, заявил, что ИГИЛ «не имеет ничего общего с исламом и его принципами»[150]. Или, в рамках международной конференции исламского духовенства в Индии, семьдесят тысяч мусульманских клириков выпустили фетву против ИГИЛ[151]. Точно так же их осудили ведущие представители исламского духовенства в Египте, Турции и по всему миру.
И все-таки лидеры ИГИЛ обосновывают свои действия авторитетом Корана, законы – строгими правилами шариата, а планы на будущее – исламской апокалиптической и пророческой традицией, обещая при этом своим приспешникам вечную жизнь и спасение. В статье для New Republic Грейм Вуд описал базу сторонников ИГИЛ как замысловатую комбинацию из трех групп – психопатов, верующих и прагматиков[152]. Основной источник прагматиков – суннитские регионы Сирии и Ирака, где люди чувствовали себя бесправными при шиитских режимах Башара Асада в Дамаске и Нури аль-Малики в Багдаде. Что касается психопатов и верующих, это очень часто иностранцы, в том числе исламская молодежь из Великобритании, США и других западных стран. Именно таков жестокий палач, «засветившийся» на нескольких ютьюб-видео с обезглавливаниями западных журналистов и гуманитарных работников: как считают власти, это двадцатитрехлетний бывший рэпер из Западного Лондона, в итоге погибший в результате авиаудара сил США по Ракке в 2015 году. Подобных юных добровольцев ИГИЛ использовал по большей части как пушечное мясо, отдавая им на откуп экстремальные акты насилия и превращая в «живые бомбы». Молодых женщин ИГИЛ делает секс-рабынями, обслуживающими их войска. Поскольку в том, что должно было стать их «победоносной и славной битвой», юнцы обычно выживают недолго, а женщины сбегают, движение вечно нуждается в новых добровольцах, набирая их с помощью продуманных видео в интернете и через контакты в социальных сетях.
Мотивы у приходящих в ИГИЛ молодых людей очень разные. Мощнейший из них, вероятно, – желание поучаствовать в чем-то необъятном, в противостоянии космических масштабов, которое позволяет им воплотить в жизнь вдохновленные видеоиграми фантазии об «искусстве войны» (как в названии игры Warcraft), доблести и кровопролитии. Другими движут благочестие и убежденность, что они кладут свои жизни за веру. Мосты между верой и космической войной наводит распространяемый игиловскими публицистами и внутренними кругами исламский апокалиптический и пророческий идеал, который предполагает, что конец этого мира уже при дверех, и вскоре из горнила всемирной битвы родится новый глобальный халифат[153].
Некоторых из молодых добровольцев со всего мира привлекает именно этот драматический образ апокалиптической космической войны; иные вступают в ряды движения, чтобы почувствовать, кто они есть, и быть частью сообщества. Если в Великобритании, Европе и США дети выходцев с Ближнего Востока чувствовали себя отчужденными и глубоко маргинальными детьми иммигрантов, то ИГИЛ с охотой их принимал. Правда, изначально их участие в делах группы сводилось главным образом к чатам и ленте Твиттера.
Мои студенты и вместе с тем учебные ассистенты Саба Садри и Муфид Таха долгое время следили за этими твиттер-аккаунтами и разузнали, что доминирующее в них настроение – переживание важности «нашего дела» и жесткое различение по принципу «мы – они» между членами движения и «внешними», будь то мусульманами или нет. Так, канадский исследователь Амарнат Амарсингам, заручившийся доверием юных добровольцев в качестве дружественного внешнего наблюдателя и общавшийся с ними в Твиттере, пишет, что главная причина привлекательности ИГИЛ – это самое чувство «общности». Многие из пользователей Твиттера называли себя членами семьи baqiyah – это один из ключевых для ИГИЛ терминов, на арабском обозначающий «стойких».
«Реально, пока я не встретил братьев и сестер в инете, я везде был изгоем», – поделился с Амарсингамом один из молодых добровольцев, добавив: «Онлайн позволяет нам быть вместе, как одна семья». На просьбу рассказать чуть больше о чувстве принадлежности, которое он испытывал в семье baqiyah, молодой человек ответил, что, как участник интернет-сообщества, ощущает некую «подлинность»: «иногда даже кажется, типа онлайн-страничка и есть реальный ты»[154]. Другой канадский ученый, Марк Андре Аргентино, также изучавший связанные с ИГИЛ твиттер-аккаунты, соглашается, что категория «принадлежности» для них – одна из важнейших тем[155]. «Они регулярно, – рассказывает Аргентино, – постят картинки и видео, на которых братья вместе молятся, вместе едят, слушают онлайн-проповеди, или братья по оружию обнимаются после жарких битв, держатся за руки – совсем как спортивные команды». И хотя бойцы ИГИЛ на этих фото находятся вместе физически, почти столь же мощное чувство сообщества может возникать и при коммуникации через СМИ и в киберпространстве.
Следует ли полагать ИГИЛ религиозным сообществом? Вопрос непростой. У аль-Багдади хватает духовных регалий, чтобы его призыв был легитимным: как специалист по традициям рецитации Корана, он получил докторскую степень по исламоведению в Исламском университете в Багдаде и поэтому разбирается в исламском священном писании и предании лучше большинства джихадистов. Усама бен Ладен подобными регалиями похвастаться не может: сам он говорил, что по специальности инженер, хотя заканчивал, видимо, бизнес-менеджмент. Айман аз-Завахири – врач. Абу Мусаб аз-Заркауи – предшественник аль-Багдади на посту главы «Аль-Каиды в Ираке» – по сути, уличная шпана из Иордании. По сравнению с ними авторитет аль-Багдади вполне легитимный. Более того, официальная идеология движения мощно объемлет исламскую апокалиптику и стремится во всем подражать взыскательному праву средневекового ислама, чтобы подготовить мир к триумфальному пришествию Махди – моменту катастрофы и обновления, после которого повсюду установится новый халифат и всей землей будут править мусульмане[156].
Однако же ни регалии, ни апокалиптические идеалы аль-Багдади, ни даже исламские обоснования террористической деятельности режима или жестоких средневековых казней не делают движение безусловно религиозным. Его религиозный характер – в глазах смотрящего. Хотя оно и вселяет во множество своих молодых сторонников чувство общности, а арабы-сунниты благодаря ему получили собственное начальство, для большинства мусульман по всему миру ИГИЛ остается «странной религией» и антитезой их собственной вере.
Махмуд Абухалима и взрыв во Всемирном торговом центре
Тот же вопрос – является ли ИГИЛ исламским движением – можно задать и относительно его прародительницы и соперницы, «Аль-Каиды». Сколько бы ее главари ни укрывались за религиозной риторикой, соответствующих регалий у них еще меньше, чем у ИГИЛ. Духовного статуса или формального образования в области мусульманской истории либо писаний не имели ни Усама бен Ладен, ни его помощник и преемник Айман аз-Завахири. Более того, конечная их цель была чисто политической: освободить Ближний Восток от прозападных правительств. Бен Ладена бесило, что власть над его родной Саудовской Аравией в руках семейства Саудов, и он думал, что эффективнейший способ от них избавиться – напасть не на само саудовское правительство, а на поддерживающие его США. Исходя из этого, «Аль-Каиду» заботила даже не столько пропаганда религии, сколько освобождение исламской цивилизации от оков западных сил и секулярной глобализации. В этом смысле миссия Бен Ладена и его соратников из «Аль-Каиды» походила на то, чего пытался добиться Тимоти Маквей, когда подрывал федеральное здание в Оклахома-Сити, или Андерс Брейвик в своем нападении на молодежный лагерь в Норвегии: у всех у них была особая политическая цель, связанная с возрождением и защитой определенной религиозной культуры, в случае бен Ладена – мусульманской, в случаях же Брейвика и Маквея – христианской.
Бен Ладен был непосредственно замешан в нападениях на посольства США в Кении и Танзании 7 августа 1998-го, обретя печальную известность как ведущий организатор радикальных джихадистских актов насилия. Поэтому неудивительно, что когда стало известно о том, что исполнители ужасного теракта во Всемирном торговом центре и Пентагоне от 11 сентября 2001 года – мусульманские экстремисты, все сразу же усмотрели здесь руку бен Ладена. Сначала он это обвинение отрицал, но несколько недель спустя подтвердил свою причастность к теракту. Из видео, на котором он беседует с саудовским шейхом и которое разошлось вскоре после этого события, очевидно, что бен Ладен о нем знал. Однако же по крайней мере широкой аудитории оставалось неясным, как именно он в нем участвовал. В отчете комиссии 9/11, представившей результаты правительственного расследования, «архитектором» атаки, ответственным за ее подготовку и проведение, называется человек по имени Халид Шейх Мохаммед. Этот бизнесмен родом из Пакистана получил степень бакалавра машиностроения в колледже Северной Каролины и зарабатывал на международной торговле, осев на какое-то время на Филиппинах. Несмотря на то что у него были какие-то связи с бен Ладеном в Афганистане, где он руководил медийной работой под руководством Аймана аз-Завахири, свое членство в «Аль-Каиде» этот человек отрицал, а будучи помещен под стражу в тюрьме США в Гуантанамо на Кубе, хвастался, что ответственность за атаку 11 сентября и многие другие теракты по всему миру лежит только на нем одном.
Если Халид Шейх Мохаммед был «архитектором» 11 сентября, следует ли приписывать этот теракт «Аль-Каиде»? Решение этой проблемы отчасти зависит от ответа на вопрос, что значит принадлежать к «Аль-Каиде» как организации. Само это название идет от гостевого дома, который молодой Усама бен Ладен устроил на границе Пакистана в городе Пешавар для обслуживания добровольцев, собиравшихся влиться в ряды моджахедов в Афганской войне в борьбу против просоветского социалистического режима в 1980‐е. Позднее оно стало обозначать группу сторонников бен Ладена, которых он командировал на операции сначала в Судане, а затем в Афганистане. Хотя в этом движении и было «внутреннее ядро» вкупе с лагерем для боевых тренировок, более обширный круг джихадистов по всему миру являлся именно что движением, а не организацией. Как пишет Реза Аслан, для борьбы с «Аль-Каидой» нужно перестать думать о ней как об организации, которую можно просто распустить, – это движение, которое существует во множестве форм и в случае угрозы может быстро перегруппироваться[157]. В движении джихадистов есть организационные группы – например, штабы «Аль-Каиды» и ИГИЛ, хотя более чем сомнительно, что отдаленные и якобы связанные с ними группы действительно управляются оттуда. «Аль-Каида» в Йемене или в Магрибе – примеры движений, которые всего лишь используют это имя, чтобы заработать дополнительные очки в плане репутации; это же касается «Боко Харам» в Нигерии, объявивших себя «провинцией» ИГИЛ. Еще дальше от руководства «Аль-Каиды» и ИГИЛ располагаются подпольные группировки и «волки-одиночки джихада» – отдельные активисты, которые используют аффилиацию с ними, чтобы придать своим действиям больше значения и легитимности. «Аль-Каида» и ИГИЛ стали настоящими «брендами» – и весьма привлекательными для разбросанных по всему миру групп активистов, стремившихся придать своим движениям международный авторитет, прилепляя на них тот или другой лейбл[158].
Однако же при всем внутреннем разнообразии глобального джихадизма у движений в его составе был ряд общих характеристик: религиозные убеждения, ненависть к секулярному обществу и склонность демонстрировать свою «мощь» посредством актов насилия. Чтобы понять, как связаны между собой все эти измерения, я побеседовал с человеком по имени Махмуд Абухалима – одним из осужденных за взрыв во Всемирном торговом центре в 1993 году и членом обширной джихадистской сети, завязанной на «Аль-Каиде». Абухалима принадлежал к группе мусульман, по большей части египтян, которые жили в пригородах Нью-Йорка – в Куинсе и Джерси-Сити – и сошлись для образования квазивоенной организации, фундамент которой составила вдохновенная мусульманская идеология шейха Омара Абдель Рахмана – по слухам, имевшего «завязки» с Айманом аз-Завахири и другими коллегами Усамы бен Ладена. До подрыва ВТЦ Абухалима был замешан – хотя обвинений ему и не предъявляли – в убийстве Меира Кахане, а еще раньше – в убийстве их общего соперника, главы областной мечети в Нью-Йорке. Когда он еще жил в Египте, то вроде как принадлежал к людям, организовавшим убийство Анвара Садата. Однако же до случая со Всемирным торговым центром в 1993‐м, когда он предстал перед судом и был признан виновным, обвинений в терроризме ему никогда не предъявляли. На момент интервью он отбывал пожизненный срок в тюрьме строгого режима в городе Ломпок, штат Калифорния[159].
Махмуд Абухалима – крепкий, высокий мужчина, которого некоторые из‐за его ярко-рыжих волос и бороды даже прозвали «Махмудом Рыжим»[160]. Хотя ему и предъявляли обвинение за роль перевозчика в неудавшемся побеге после убийства Меира Кахане, но вины его доказать не удалось, его отношения с предполагаемым убийцей, Эль-Саидом Нуссаром, – факт хорошо известный. Говорили, будто Абухалима признался следователю, что пытался купить оружие для защиты своей группы от «Лиги защиты евреев» – организации, основанной рабби Казане в Америке. Человека, который вроде как должен был его поставить, звали Вадих Эль-Хадж. Позже этот живущий в Техасе ливанский мусульманин работал с Усамой бен Ладеном и был арестован за принадлежность к сети, готовившей подрывы посольств США в Кении и Танзании[161]. Подрыв ВТЦ в 1993‐м считается иногда самым первым терактом «Аль-Каиды» на американской земле.
Некоторые исследователи взрыва во Всемирном торговом центре заявляют, что Абухалима был «мозгом» всего предприятия, хотя этим зловещим титулом иногда награждают и его соратника Рамзи Юсефа, который был племянником Халида Шейха Мохаммеда[162]. Юсеф – очевидное переходное звено от этого теракта к 11 сентября, бен Ладену и связанной с «Аль-Каидой» более обширной джихадистской организации. Однако ответственным за подготовку теракта был именно Абухалима. На суде его представляли в качестве ключевого организатора той атаки: согласно свидетельствам, он заведовал складом в Нью-Джерси, где делали взрывчатку и хранили соответствующие материалы. Он был также замечен в группе людей, которые в ночь перед взрывом на взятом напрокат грузовике останавливались на заправке, чтобы доехать до самого ВТЦ, где встали на местной парковке. Когда в полдень 26 февраля 1993‐го прогремел взрыв, некоторые утверждали, что видели Абухалиму через дорогу от башен, в разделе классической музыки магазина J&R Music: тот нетерпеливо смотрел в окно, а когда увидел, что из подвала вылетело лишь небольшое облачко дыма, будто бы выказал разочарование незначительным ущербом от взрыва[163]. Если бы взрывчатки было чуть больше, а грузовик на подземной парковке стоял иначе, он мог бы снести всю башню, которая с немалой вероятностью завалилась бы набок и увлекла за собой вторую. Вместо шести погибших такой взрыв мог запросто унести жизни даже и двухсот тысяч, в том числе свыше пятидесяти тысяч работников ВТЦ, столько же зашедших в Центр в тот день посетителей плюс еще сотню тысяч жизней людей в близлежащих зданиях, которые тоже были бы уничтожены, случись башням упасть. Понятно, что если Абухалима ждал бедствия таких масштабов, столь скромный хлопок должен был его разочаровать. Однако до того, как 11 сентября башни все-таки рухнули, в общественном сознании это событие стало одним из важнейших терактов в американской истории.
Две наши беседы с Абухалимой были организованы в пустовавшей до тех пор комнате для посетителей тюрьмы строгого режима в Ломпоке, штат Калифорния, которую презентуют как «новую скалу», потрясающе надежную преемницу заброшенной тюрьмы Алькатрас в заливе Сан-Франциско. Абухалиму привели на встречу в наручниках и в сопровождении трех охранников. Одетый в зеленую тюремную робу, он выглядел и впрямь впечатляюще: высокий, рыжеволосый, с веснушчатым лицом. По-английски он говорил легко и свободно, а во время разговора часто наклонялся ко мне и едва не шептал – будто бы чтобы заставить свою речь звучать более весомо и доверительно.
На момент нашей беседы Абухалима еще надеялся, что сможет опротестовать приговор, и поэтому избегал вдаваться в детали суда и самого взрыва. Он утверждал, что абсолютно невиновен, и потом повторял то же самое в письмах. Более того, он почти никогда не говорил с журналистами или учеными якобы из опасения, что его слова исказят или что он окажется «по ошибке замешан» в преступлениях, из‐за которых оказался в тюрьме. Особенно упорно он отвергал обвинения в том, что прямо соучаствовал в подрыве Всемирного торгового центра, за что и получил срок. Абухалима поведал мне о драматической минуте в суде, когда единственного свидетеля обвинения, способного подтвердить его причастность – это был заправщик из Нью-Джерси, несший дежурство, когда экипаж грузовика со взрывчаткой пополнял запасы бензина, – попросили оглядеться по сторонам и сказать, видит ли он высокого рыжего человека, которого видел в ту ночь. Но вместо того, чтобы указать на Абухалиму, заправщик, к немалому удивлению аудитории, ткнул пальцем в одного из присяжных, сказав, что тот был «похож на него»[164]. Поэтому у Абухалимы были причины считать, что улик против него имеется всего ничего, и вполне понятно, что он не хотел обсуждать ни сам взрыв, ни происходившее до или после него. Чтобы увериться в точности цитат, он настоял, чтобы я записывал все наши разговоры на пленку и отправил ему на одобрение копию расшифровки до использования ее в книге. Никаких исправлений он, правда, так и не внес.
Несмотря на внутренние ограничения, что говорить, а что нет, Абухалима весьма красноречиво высказался на тему, которую мне хотелось с ним обсудить, а именно о роли ислама в общественной жизни и его неуклонно растущем политическом влиянии. Кроме того, он охотно рассуждал о терроризме в целом, и в том числе о подрыве федерального здания в Оклахома-Сити. Терри Николс, один из обвиняемых по делу, предстал перед судом как раз на момент нашего второго интервью, и в ответ на мои вопросы Абухалима коснулся того, как продвигается судебный процесс, и помог мне понять, зачем было кому-то устраивать такой взрыв.
«У них была важная, чрезвычайно важная причина», – поведал Абухалима, будто предвосхищая мои возражения, что здание взорвали-де просто так или чтобы сделать абстрактное символическое заявление. Рассуждая об обвиняемых – Тимоти Маквее и Терри Николсе, – Абухалима заявил, что «у них была определенная цель: понимаете, им нужно было кое-чего достичь». «И что же это за цель?» – поинтересовался я. По словам Абухалимы, «они хотели достучаться до правительства и дать понять, что они не потерпят, чтобы оно так обращалось с собственными гражданами»[165].
«Считаете ли вы этот взрыв терактом?» – спросил я. На минуту задумавшись, Абухалима ответил, что само понятие терроризма – это «сплошная путаница», поскольку зарезервировано за случаями насилия, которые кому-то не по нутру – или, по его словам, за теми случаями, на которые навесили такой ярлык в СМИ.
«А что насчет американских властей? – поинтересовался у меня Абухалима. – Как они-то оправдывают свои бомбежки и убийства безвинных людей, которые совершаются прямо или косвенно, тайно или в открытую? Они убивают людей по всему миру, и ежедневно: так было раньше, так есть и так будет завтра. Как бы вы это назвали?» Следом за этим он заявил, что США относятся к миру «как террористы»: якобы они пытаются «терроризировать народы», «ослаблять их», внушить им, что «они – пустое место» и «должны за ними следовать». При этом он подразумевал, что международный политический и экономический контроль во всем разнообразии его форм также можно считать терроризмом, и даже привел ряд примеров, доказывавших, по его мнению, что Америка использует силу для убийства случайных невинных людей.
«Взять хотя бы Японию, – сказал Абухалима, вспомнив о ядерных бомбах. – Эти снаряды, знаете ли, погубили куда больше, чем двести тысяч». Может, это просто случайность, но названное им число убитых в Хиросиме и Нагасаки совпало с возможным числом убитых во Всемирном торговом центре в 1993‐м – именно столько человек погибло бы, если бы он и его товарищи разместили взрывчатку иначе и обе башни бы рухнули сразу, как и планировалось, а не как получилось 11 сентября, когда тысячи людей успели бежать, а здания рухнули спустя приблизительно час после атаки.
Значит, теракт в Оклахома-Сити был ответом на терроризм со стороны властей? «Именно, – подтвердил Абухалима. – Если они, эти парни, кем бы они ни были, которые якобы совершили этот взрыв в Оклахома-Сити, если они считают, что правительство незаконно напало на тех людей в Уэйко, то должны же они как-то отреагировать. И они это сделали – на свой манер», – с нажимом повторил он, имея в виду, что взрыв в Оклахома-Сити был поэтому морально оправданным.
«И все-таки, – уточнил я, чтобы поместить подрыв федерального здания в какой-никакой контекст, – ведь они убили много невинных людей, а что в итоге изменилось? Ничего».
«Но правительство, говорю же, по крайней мере уловило посыл», – ответил Абухалима.
Более того, именно это – направить посыл – и есть, по словам Абухалимы, единственный способ для человека выступить против несправедливости. Подчеркивая, что все человеческие усилия тщетны и организаторам взрывов не следует ждать какого-либо непосредственного и осязаемого изменения в государственной политике, он заявил, что реальные и действенные перемены находятся «не в наших руках», а «в руках Божьих».
Это вывело нас на более общее обсуждение того, что Абухалима полагал естественной связью между исламом и политическим режимом. По его словам, нынешние лидеры исламских стран – к примеру, его родного Египта – ослабили это отношение вследствие влияния Запада в целом и США в частности. Тот же президент Египта был «ненастоящим мусульманином», поскольку «разбавлял» исламский закон. Лидеры вроде президента Хосни Мубарака, по объяснению Абухалимы, сперва поддакивали исламскому закону и принципам, а затем оборачивались и начинали поддакивать также и секулярным идеям – особенно в таких сферах, как семейное право, образование и финансовые институты, где ислам запрещает наживу[166]. У многих современных политиков, по его словам, «лживые натуры»: они называют себя мусульманами, но на деле их поведение глубоко светское и по сути западное.
Религиозность Махмуда Абухалимы уходила корнями глубоко в его детство. Он вырос в Каф-эд-Давваре, городе в северном Египте неподалеку от Александрии, где бывал в исламском лагере для молодежи. Именно там, по словам Абухалимы, он «впервые понял, что значит быть мусульманином»[167]. Он прослушал ряд курсов в Александрийском университете и стал активно заниматься исламской политикой, прежде всего в рядах запрещенной организации «Аль-Гамаа аль-исламийя» во главе с шейхом Омаром Абдель Рахманом.
Когда Абухалиме было двадцать один, он покинул Египет – быть может, чтобы укрыться от всевидящего ока местных правоохранительных органов – и по туристической визе поехал в Германию. Президент Египта Анвар Садат в тот момент как раз брал исламских активистов в кольцо и спустя неделю после отъезда Абухалимы был убит, предположительно его коллегами, сторонниками шейха Омара Абдель Рахмана. Сам шейх предстал перед судом по обвинению в соучастии, но осужден не был. Абухалима тогда жил в Мюнхене, но когда немецкое правительство попыталось его депортировать, стал искать способ остаться в стране. Сохранить вид на жительство в Германии ему позволил заключенный на скорую руку брак с немкой – жившей по соседству медсестрой, по-видимому, несколько эмоционально нестабильной[168]. Когда же этот брак распался, Абухалима женился на другой немке – Марианне Вебер.
Первые свои годы в Германии, по словам Абухалимы, он «прожил распущенно – девчонки, наркотики, ну, сами знаете». Все то, что требуется от мусульманина, – молиться пять раз в день, поститься в Рамадан – формально он исполнял, но реальный ислам оставался для него позади[169]. Когда жизнь в стиле блудного сына ему «опостылела», он снова принялся за Коран и вернулся к полноценной религиозной жизни. Тогда же ислам приняла и его жена Марианна, до брака, по ее собственному признанию, жившая столь же беспутно. Вскоре после этого супруги уехали в США и осели в Нью-Йорке. Изначально их виза была рассчитана на три месяца, но визит затянулся надолго. Его обновленный интерес к исламу дополнительно подпитывался большой и активной мусульманской общиной с центром на Атлантик-авеню в деловом Бруклине.
«Ислам – это милосердие», – сказал мне Абухалима и объяснил, что ислам спасает заблудших и привносит в жизнь человека смысл. Именно в этом он так отчаянно нуждался, находясь в окружении соблазнов секулярного общества сначала в Германии, а потом в США. Он пересказал мне историю – вроде притчи – о львенке, росшем среди овец. Львенок думал, что и он тоже барашек, пока наконец не увидел другого льва, который предложил ему взглянуть на свое отражение в чистом пруду. Именно это, сказал Абухалима, и показали ему исламские учителя и тексты: он – «мусульманин, а не какая-то там овца»[170].
Чтобы доказать, что он – не овца, Абухалима воспользовался возможностью примкнуть к исламскому сопротивлению в Афганистане. Хотя на жизнь он зарабатывал в основном таксистом в Нью-Йорке, в качестве волонтера Абухалима также служил в Центре для беженцев «Аль-Кифа» в Бруклине. Нашедшие там прибежище афганцы рассказывали истории о том, как моджахеды на их родине героически противостоят просоветскому правительству Мохаммада Наджибуллы. Спонсором центра, по слухам, был Усама бен Ладен[171]. Абухалима подтвердил, что ездил в это время в Афганистан (хотя раньше отрицал это), но якобы исключительно в роли «гражданского». Однако, по некоторым свидетельствам, он все-таки участвовал в боевых действиях и даже вызвался на самоубийственно опасное дело траления мин, то есть шел перед исламскими войсками и с помощью длинной палки проверял наличие полевых мин[172]. «Но ведь даже если вы не принимали участия в боевых действиях, – возразил я, – находиться в стране тогда все равно было крайне опасно. Зачем же вы рисковали жизнью?» «Я мусульманин, и это моя работа», – объяснил Абухалима, добавив, что полагал это своей миссией – «отправляться туда, где царят угнетение и несправедливость, и противостоять им»[173].
После возвращения служба в Афганистане обеспечила ему восхищение многих исламских активистов из его круга – так что он даже, по некоторым рассказам, продолжал разгуливать по улицам Бруклина в полевой форме и берцах[174]. Он еще больше увлекся исламской политикой и помог перебраться в США одному из кумиров радикальных мусульман в Египте – шейху Омару Абдель Рахману. Шейх также бывал в Афганистане, и его приезд в июле 1990 года из Судана вызвал немалое возбуждение в среде воинственных мусульман в районе Нью-Йорка. С человеком, оплатившим его иммиграцию в США, Мустафой Шалаби, главой Центра «Аль-Кифа», он, правда, быстро рассорился. Однако вскоре стало ясно, что симпатии Абухалимы в этом нарождающемся конфликте – на стороне шейха, и когда Шалаби убили, он даже оказался среди подозреваемых, хотя обвинения ему и не предъявляли. Когда Шалаби не стало, шейх оказался безусловным лидером общины воинствующих мусульман в районе Нью-Йорка.
Шейх Омар Абдель Рахман был слепым исламским ученым, когда-то преподавал теологию в престижном Университете аль-Азхар в Каире и имел связи с одним из наиболее революционных исламских движений Египта под названием «Аль-Гамаа аль-исламийя» – «Исламская группа». Шейх был замешан в убийстве Анвара Садата и в антиправительственном насилии в своем домашнем регионе, оазисе Фаюм. Хотя суд его по этим обвинениям и оправдал, подозрения остались. На последователей шейха возлагали вину за убийство в Египте еще двух человек – спикера парламента Рифата эль-Магуба и светского публициста Фарага Фоды, – а также за покушение на премьер-министра Хосни Мубарака и романиста, нобелевского лауреата Нагиба Махфуза. Когда к его группе начали подбираться местные власти, шейх Абдель Рахман бежал в Судан, а затем и в Нью-Джерси. Есть версия, что в США он попал в результате просчета и что в Хартуме сотрудники американского посольства банально проглядели его имя в списке лиц, нуждавшихся в особом разрешении. Иные комментаторы, однако же, полагают, что раз шейх поддерживал повстанцев-антикоммунистов в их борьбе против советского контроля в Афганистане в 1990‐х, то был на хорошем счету в ЦРУ и въехать ему разрешили вроде как в качестве вознаграждения.
В Штатах шейх Абдель Рахман осел в небольшой мечети, которая называлась Эль-Салам – «место мира» – и располагалась в Джерси-Сити, штат Нью-Джерси, над китайским ресторанчиком. Там он проповедовал на тему зловредной природы секулярного общества и помогал своим воинственным прихожанам осознать, что их притесняют – как на Ближнем Востоке, так и в самих США. Америка заслужила его особенное осуждение, ибо способствовала образованию государства Израиль и поддерживала светские власти в Египте, а во время Войны в Заливе отправляла свои войска в Кувейт – все это шейх клеймил как «антиисламское»[175].
Так вокруг шейха Омара Абдель Рахмана сформировался расширяющийся круг мусульманских активистов – по большей части мужчин около тридцати лет, которые приехали в США из ряда ближневосточных стран. К их числу относились Мохаммад Саламех, безработный беженец из Палестины; Сиддиг Али, менеджер из Судана; Нидал Айяд, получивший образование по специальности «инженер-химик»; Ибрагим эль-Габроуни, председатель мечети Абу-Бакр в Бруклине; его двоюродный брат Эль-Саид Нуссар, получивший срок по обвинениям в связи с убийством Меира Кахане; и человек, известный под множеством имен, среди которых было и Рамзи Ахмед Юсеф – пакистанец, который родился, по слухам, в Ираке, вырос в Кувейте и спланировал ряд изобретательнейших терактов в современной истории. Юсеф приходился племянником Халиду Шейху Мохаммеду – тому самому, кого Комиссия 9/11 назвала «архитектором» атак 2001 года. К этому же кругу последователей шейха Рахмана принадлежал и Абухалима, некоторое время служивший его шофером и телохранителем.
Мне хотелось спросить Абухалиму, зачем мусульманским активистам вроде шейха Абделя Рахмана рассматривать США как врага. От прямого ответа он уклонился – и даже напротив, похвалил Америку за свободу вероисповедания, благодаря которой здесь ему было легче практиковать ислам, чем в Египте, – но все-таки ответил на вопрос косвенно, рассуждая о том, как евреи контролируют американские новостные СМИ, финансовые институты и правительство. Поэтому, по словам Абухалимы, хотя США и претендуют на светский характер и равенство всех религий перед законом, «они уже занимаются религиозной политикой»[176].
Абухалима дал понять, что это участие американцев в религиозной политике – их поддержка государства Израиль и «врагов ислама» вроде Мубарака в Египте, – обусловлено не христианством, а идеологией секуляризма, которую Абухалима трактовал не как нейтральное отношение к религии, а как враждебность – особенно к исламу. В частности, он вспомнил о контртеррористической политике Минюста США, которое ругал «Министерством несправедливости». «Значит, было бы лучше, находись у руля США христиане?» – спросил я. «Да, – ответил Абухалима, – тогда бы у них было хоть на грош морали»[177].
Обиду Абухалимы на Минюст США подогрело и то, насколько ловко, всего за несколько заседаний, оно провернуло дело против него самого и его товарищей. Основной темой сессии от 4 марта 1994‐го были антиамериканские мотивы атаки, а за взрывы в ВТЦ осудили четверых – это Мохаммад Саламех, Нидал Айяд, Ахмад Мухаммад Аджадж и Абухалима. Рамзи Ахмеда Юсефа осудили заочно. Второй суд, завершившийся 17 января 1996-го, признал вину еще девятерых и приговорил к пожизненному заключению шейха Омара Абдель Рахмана – за соучастие, по определению судьи, в «террористическом заговоре», по масштабам сопоставимом с преступлениями фашизма и коммунизма[178]. Обвинение представило свидетельства в пользу того, что кроме Всемирного торгового центра шейх собирался поднять на воздух комплекс зданий ООН в Манхэттене, пару железнодорожных туннелей, пролегающих под рекой Гудзон в Нью-Йорке, а также штаб-квартиру ФБР в том же Манхэттене.
Проведенный в том же году третий суд сосредоточился на беглеце, в ходе драматичного рейда захваченном в номере отеля в пакистанском Карачи. Юсеф, которого на самом деле звали Абдул Басит Махмуд Абдул Карим, помимо нью-йоркских событий, оказался замешан в цепочке террористических заговоров – целью одного из них, например, было убийство папы римского во время его визита на Филиппины. Так называемый проект «Божинка» в случае успеха мог стоить жизней пассажирам одиннадцати лайнеров, летевших над Тихим океаном, – и всем в один день. Спонсором проекта был вроде Усама бен Ладен, а Юсефа рассматривали как одного из его агентов в разветвленной сети «Аль-Каиды». Процесс закончился 5 сентября 1996 года; Юсеф был осужден по обвинению в заговоре «Божинка», а позже предстал перед судом в Нью-Йорке – на сей раз за организацию взрыва во Всемирном торговом центре.
Но даже после всех этих слушаний, посетовал Абухалима, секулярная Америка так и не поняла ни его, ни его друзей. «Чего же, – спросил я, – они не поняли? Что упустили?» «Душу», – ответил он. – Душу религии, вот что они упустили». Без этого, сказал Абухалима, западным прокурорам, журналистам или ученым вроде меня самого «ни за что не понять, кто я такой». Сам же он, по его словам, жил в США и Германии как западный человек и секулярный Запад давно раскусил. Семнадцати лет, которые он прожил в Германии, «хватило, чтобы понять, что за чертовщина творится тут, в США, и в Европе со всем этим секуляризмом и неверующими людьми». Он сказал даже так: «Я их жизнью жил, а они моей – нет, так что им ни за что не понять, как я живу или что у меня в голове».
Жизнь без религии Абухалима сравнил с пустой ручкой. «Ручка может стоить хоть две тысячи долларов, – заявил он, – быть из золота и все прочее, но без чернил она бесполезна. Вот что вселяет в ручку жизнь, – продолжил он свою аналогию, – жизнь и душу». В конце концов он сказал, что «душа – религия, понимаете, вот что делает жизнь взаправду живой. А в секуляризме, – он посмотрел на меня в упор, – этого нет, у них этого нет. И у вас тоже нет».
«А что же светские люди, которые не живут религиозной жизнью?» – спросил я. «Они напоминают ходячие трупы», – ответил Абухалима.
Абдель Азиз Рантиси и «живые бомбы» ХАМАС
Хоть и при менее колоссальных, чем Всемирный торговый центр, мишенях, серия атак террористов-смертников, которую предприняли связанные с радикальным палестинским движением ХАМАС исламские активисты в Иерусалиме, Тель-Авиве и повсюду в Израиле, вселяли такой же ужас. Столь же чудовищно-отчаянными их делало то, что они обрушивались на людей, которых традиционно считают нонкомбатантами, и еще их цель – привлечь внимание всего мира к религиозным и политическим заявлениям их организаторов. Как и в случае с терактами в ВТЦ в 1993 и 2001 годах, предполагаемая аудитория включала не только непосредственных наблюдателей, но и всех, кто ужаснется, узнав об этом из СМИ. В противостоянии палестинцев с израильтянами жертвы исламских мучеников-самоубийц вызвали мощный ответный удар со стороны Израиля, выведя конфликт на новый уровень и еще сильнее его обострив.
Для множества людей, наблюдавших за ними даже на расстоянии, взрывы в Иерусалиме и Тель-Авиве казались еще кошмарней из‐за ясного понимания, что для их совершения террористы намеренно убивали себя. Кто вообще на такое способен, зачем это может кому-то понадобиться? Ответы на эти вопросы следовало искать у тех, кто участвовал в терактах напрямую. Однако поскольку «состоявшийся» террорист-смертник не может дать интервью по определению, я решил, что наилучший способ услышать их голоса – посмотреть видеозаписи, которые многие из них оставляли накануне миссии.
Подобного рода завещания, снятые обычно достаточно топорно, делались их соратниками из ХАМАС отчасти с целью сохранить об этих юношах память, а отчасти – чтобы вербовать с их помощью других потенциальных добровольцев. Эти записи подпольно циркулировали в палестинском сообществе в Газе и городах на Западном берегу. Те, которые мне посчастливилось посмотреть, принадлежали двум американским ученым – Анн-Мари Оливер и моему бывшему студенту Полу Штайнбергу, который когда-то жил в Газе, где исследовал феномен «живых бомб» и посмертное почитание юношей-смертников[179].
На одной из самых трогательных записей в их собрании запечатлен смазливый молодой человек не старше восемнадцати лет: говоря о предстоящей жертве, он выглядит на удивление счастливым. Оливер и Штайнберг прозвали его «смеющийся мальчик». Видео снято на улице: там видны большая скала и куст. Одет он в некое подобие модной джинсовой куртки, его темные волосы и улыбчивое лицо залиты солнечным светом. Хотя для миссии, на которую собираются он и его друзья, нужна будет прежде всего пластичная взрывчатка – они либо обвяжутся ею вокруг пояса, либо набьют ею рюкзак, – в руках у него автомат; по всей видимости, чтобы создать на записи воинственное настроение.
«Завтра будет день встречи, – объявляет смеющийся мальчик, – день встречи с Господом Вседержителем». И далее он говорит, что он и его товарищи «прольют свою кровь за Божье дело, из любви к родной земле, за вольность и славу народа, чтобы Палестина оставалась мусульманской, а ХАМАС оставался горящим факелом на пути заблудших, мучимых и угнетенных, [и] ради освобождения Палестины»[180].
Еще один доброволец, уже на другом видео, объясняет, что все мы однажды умрем, но счастливец – тот, кто может сам избрать свою судьбу. «Кто-то, – говорит он, – упал с осла и погиб, кого-то его осел затоптал насмерть, многих сбивают машины или у них инфаркт, некоторые срываются с крыш». Однако же, добавляет он, «как по-разному можно умереть!» – имея в виду, что избрать мученичество – это редкая возможность, за которую он благодарен. «Поистине, есть только одна смерть, – цитирует он слова знаменитого исламского мученика, – и пусть свершится она на путях Божьих»[181].
Юноши на этих записях выглядят столь невинно и жизнерадостно, что зрителю невольно хочется отмотать время назад и остановить их, не дав исполнить свою смертоносную миссию. Но какую бы то ни было симпатию к ним намного перевешивают горечь потери и сожаление по их жертвам, которым никогда не приходилось выбирать, отдавать или нет свои жизни ради успеха этих насильственных предприятий.
Вот лишь один пример. Несколько лет назад одним солнечным летним утром автобус, набитый спешащими на учебу и службу школьниками и полицейскими, шел по обычному маршруту в густонаселенном районе в северной части Иерусалима неподалеку от кампуса Еврейского университете у горы Скопус, застроенном большими известняковыми домами. В 7:55 очень напоминающий «смеющегося мальчика» одиноко сидевший на галерке араб внезапно запустил руку в сумку и подорвал чудовищной мощности заряд. Позднее полиция выяснила, что в сумке было порядка десяти фунтов химической взрывчатки – трипероксида ацетона[182]. Мощность взрыва была такой, что сам араб, сидевший рядом с ним американский турист и еще три израильтянина обратились в пепел мгновенно. Кроме того, заряд пробил стенку автобуса и сжег другой такой же, ехавший рядом. Пять человек из числа пассажиров обоих автобусов и прохожих было убито, еще 107 – ранено.
Как упоминалось еще в самом начале книги, в те дни я как раз был в Израиле с докладом о религиозном насилии и заезжал в Еврейский университет ранее на той же неделе на точно таком же автобусе, что и тот, с которым случится беда. За день до взрыва я беседовал с членами движения ХАМАС о вещах именно подобного рода: я спрашивал об эффективности терактов с участием смертников, которые происходили ранее тем же годом на людных перекрестках Тель-Авива. По прошествии чуть менее пары лет и новых терактов, включая безумные атаки на овощном рынке в Иерусалиме и торговом центре имени Бен Йегуды, я получил исчерпывающее разъяснение относительно этих и прочих миссий в ходе пространного интервью с одним из основателей движения ХАМАС – а именно доктором Абдель Азизом Рантиси.
Наша встреча с Рантиси состоялась у него дома в городе Хан-Юнис на юге Сектора Газа, ситуацию в котором можно наилучшим образом описать так: она лишь чуть менее угнетающая, чем в остальной части Газы[183]. Некоторые из тамошних средиземноморских пляжей вполне симпатичные, здесь же улицы – пыльные и щербатые, забитые древними автобусами и ослиными упряжками. Выгодно выделяющийся на их фоне новый дом доктора Рантиси был расположен в пригороде на небольшой возвышенности. Дорога к нему заполнена машинами, а на столбах у въезда красуется политическая агитация на палестинскую тему.
Рис. 12. Абдель Азиз Рантиси, лидер ХАМАС, с портретом шейха Ахмеда Ясина в Хан-Юнисе на юге сектора Газа. Фото: Марк Юргенсмейер
Меня проводили в комфортабельную гостиную, где на одной стороне располагались диванчики и мягкие кресла, а на другой – несколько более строгих стульев, и предложили крепкий ближневосточный кофе. Комната, подумал я, явно предназначалась для встреч. На заднем плане выстроились книжные шкафы и фотографии Рантиси: на них он представлял группу сторонников ХАМАС, пойманных на ничейной земле между Израилем и Ливаном. Рядом с этажеркой было что-то вроде алтаря с несколькими рисунками и фото шейха Ахмеда Ясина – с этим духовным руководителем ХАМАС я встречался за несколько лет до этого в самом городе Газе. В 1997 году правительство Израиля выпустило шейха Ясина из тюрьмы (и через пару месяцев арестовало опять) – однако в день, когда я встречался с Рантиси, шейх по медицинским причинам находился в Египте.
Зайдя в комнату, доктор Рантиси сердечно меня приветствовал. Это был человек средних лет, в очках, с превосходным английским, вполне похожий на университетского преподавателя и врача, каковым и должен был быть. Несмотря на жару, он был одет в изящный деловой костюм и носил пояс. На вопрос, как представить его в книге, он ответил: «Как основателя ХАМАС». Хотя меня больше интересовали его воззрения относительно связи религии и политики, я сказал, что хотел бы понять, как они оценивают нынешнюю ситуацию. Очень скоро всплыли в беседе и теракты смертников.
Не стоит называть их «терактами смертников», сразу поправил меня Рантиси. Он предпочитал другой термин – хорошо знакомое нам арабское слово, которое он записал в моем блокноте в оригинале и еще в латинской транслитерации: istishhadi. «Это значит „добровольное мученичество“», – пояснил он, добавив, что «стать мучеником желанно любому правоверному». Как называть это событие, отметил Рантиси, чрезвычайно важно, поскольку меняет весь смысл. Когда мы говорим «террорист-смертник», то имеем в виду импульсивный жест отчаявшегося человека. Но миссии, на которые идут молодые хамасовцы, – абсолютно осознанные и взвешенные решения, принятые во исполнение религиозного долга. «Мы им ничего не приказываем, – подчеркнул Рантиси, – мы лишь позволяем это в конкретных обстоятельствах»[184].
«Но зачем же вы, ХАМАС, это позволяете?» – допытывался я. Помимо вопроса о том, можно ли домогаться мученичества в принципе, существует еще и проблема попадающих под удар нонкомбатантов. Почему ХАМАС санкционирует миссии, если в чудовищных атаках гибнут невинные люди, в том числе женщины и дети?
Рантиси ответил в военных понятиях, что живо напомнило мне слова одного из его коллег, произнесенные ранее при обсуждении тех же вопросов: «Идет война», – сказал он, причем война эта касается не только израильского правительства, но и всего израильского общества в целом[185]. Это не означает, по его словам, что ХАМАС намерен стереть Израиль с лица земли, хотя некоторые его люди доходят и до таких крайностей. Рантиси дал понять, что не испытывает враждебности к еврейской культуре либо религии. «Мы боремся с евреями не потому, что они евреи», – сказал он[186]. С точки зрения Рантиси, ХАМАС находится с Израилем в состоянии войны исключительно из‐за позиции Израиля относительно Палестины, в особенности относительно хамасовской концепции «исламской Палестины». Израиль, по словам Рантиси, хочет уничтожить исламский национализм, и эту его политическую позицию якобы разделяет все израильское общество.
Исходя из этого, «невинных жертв» в войне между Израилем и ХАМАС не может быть по определению. Изначально, как сообщил Рантиси, хамасовские военные операции были нацелены исключительно на солдат. Движение делало «все возможное», чтобы остановить резню и предотвратить теракты смертников. Однако после двух происшествий все изменилось. Первым стало нападение израильской полиции на палестинцев, вышедших на демонстрацию перед мечетью Аль-Акса рядом с Куполом Скалы, а вторым – стрельба, учиненная доктором Барухом Гольдштейном в священный месяц Рамадан. Рантиси подчеркнул, что оба этих инцидента ударили по мечетям, и считал, что гольдштейновская атака в Рамадан была отнюдь не простым совпадением. Оба нападения, заключил он, метили в исламскую религию и палестинский народ. Он был также убежден, что, несмотря на отпирательства израильских властей относительно поддержки еврейских экстремистов, которые спровоцировали инцидент в Аль-Аксе или прямо устроили стрельбу в Хевроне, военные были с ними заодно. Во время атаки Гольдштейна, заявил он, израильские солдаты стояли поблизости – тот дружески их приветствовал, а потом успел четыре раза сменить магазин автомата, прежде чем они его остановили.
Акты самопожертвования со стороны молодых сторонников ХАМАС, то есть взрывы «живых бомб», оправданны, по словам Рантиси, исключительно как ответ на эти и другие конкретные акты насилия с израильской стороны, нередко притом метившие в безоружных гражданских. И в этом смысле речь шла о самозащите: «Если бы мы не отреагировали, – разъяснил Рантиси, – израильтяне продолжили бы действовать по накатанной».
Более того: взрывы, по его мнению, преподали им моральный урок, ибо дали невинным израильтянам прочувствовать всю боль невинных палестинцев: «Мы хотели сделать Израилю то же, что он сделал с нами». По его словам, поскольку в хевронском инциденте и в ходе палестино-израильского конфликта погибло множество безвинных мусульман, израильский народ должен был ощутить это насилие на собственной шкуре, чтобы почувствовать, через что прошли палестинцы. Почти то же самое Рантиси заявил на международном телевидении после израильского авиаудара по Газе в июле 2002 года, когда наряду с целью – главой военного подразделения ХАМАС – погибло несколько женщин и детей.
Затем доктор Рантиси заговорил со мной в таком духе, что его комментарий, очевидно, был обращен не только ко мне лично, но и ко всем американцам, которых я в его глазах представлял. «Очень важно, – сказал он, – чтобы вы поняли: мы – не причина этой борьбы, а ее жертвы». Рантиси повторил это еще раз в завершение интервью, когда я спросил, в чем ХАМАС неверно понимают и как бы он мог это недопонимание скорректировать. «Вы думаете, что мы – агрессоры, – сказал Рантиси. – Это и есть самая главная ошибка: мы не агрессоры, а жертвы».
Страстная приверженность Рантиси делу ХАМАС во многом была обусловлена также и его собственным опытом виктимизации: «Как и большинство палестинцев, – пояснил он, – моя родня могла бы рассказать много ужасного». Одна из таких историй в его случае – как в деревне между современными израильскими городами Тель-Авив и Ашдод был разрушен дом его преуспевающей семьи. И дом, и деревня в целом были уничтожены во время создания нынешнего Израиля. Когда его близкие выступили против того, что полагали «еврейской оккупацией» своей земли, нескольких его родственников убили, в том числе дядю Рантиси, трех двоюродных братьев и деда. После этого в течение нескольких лет Рантиси наблюдал, как Израиль все глубже и глубже вгрызается в тот малый клочок земли, на котором жили палестинцы. Если израильские власти будут и дальше потворствовать поселенцам, сказал он, «мы пойдем на что угодно, чтобы это остановить»[187]. Хотя в 2005 году премьер-министр Ариэль Шарон приказал расформировать еврейские поселения в Газе, их количество на Западном берегу продолжает увеличиваться.
В подобном контексте, сказал Рантиси, поступки добровольных мучеников вполне понятны: это лишь реакция. Еще один активист, Имад Фалуджи, который на момент нашей беседы также был связан с ХАМАС, сказал, что теракты – это «письма», как бы «уведомления» Израилю и его гражданам, что они участвуют в большом конфликте, знали они об этом прежде или же нет, и что их безопасность как народа «равна нулю»[188]. Более того, как сказал Фалуджи, взрывы показали, что израильская безопасность – «это не Египет, Ливия или там Арафат, а мы»[189].
Представление о том, что ХАМАС ведет с Израилем масштабную войну, чьи последствия – равно духовные и политические, схожим образом формулировал и духовный лидер движения шейх Ахмед Ясин, с которым у него дома в Газе я беседовал несколько лет назад. Уже и тогда соперничество между светской Организацией освобождения Палестины (ООП) и ХАМАС было настолько жестким, что мой таксист, по всей видимости, бывший в подчинении у ООП, отвез меня сперва в их неприметный штаб в Газе, прежде чем доставить к Ясину. Мне сообщили, что шейха с его религиозным национализмом не стоит рассматривать как правомочного выразителя палестинской борьбы, и предложили перед визитом к хамасовскому лидеру заехать в регион Газы, находившийся под контролем ООП – лагерь беженцев Джебалия. Я с радостью согласился (хотя, учитывая симпатии моего водителя к ОПП, выбора у меня был небольшой), и лишь потом мы вернулись к цели поездки – скромному обиталищу шейха Ясина на холме в пригороде города Газа.
Тогда, незадолго до ареста израильтянами, шейх Ясин занимал череду комнат вроде мотеля, где располагались его жилище, кабинет, приемные и еще мечеть. В самих комнатах и поблизости толпились его сторонники, по большей части мужчины от двадцати до сорока, которые деловито общались между собой, пока не появился шейх: тогда они благоговейно умолкли и собрались в приемной. Там на стене были непременное фото Купола Скалы в Иерусалиме и рисунок Корана поверх карты: со всех сторон книги тянулись руки, охватывая таким образом весь мусульманский мир. Изображения отражали два различных, хотя и вполне совместимых образа политического ислама: одно подчеркивало специфически палестинский вклад в мусульманскую культуру – Купол Скалы, – второе же отсылало к межнациональной исламской культуре, которая простирается от Африки до Юго-Восточной Азии.
Помощники шейха выкатили из частных помещений в конце здания старомодную инвалидную коляску из дерева и свезли шейха вниз по веранде к общественной приемной. Поскольку бóльшую часть жизни шейх страдал от нейродегенеративного расстройства, с места на место его приходилось переносить на руках. Сидеть на ковре в приемной, даже опершись на подушки, стоило ему большого труда, и еще трудней было совершать ритуальные поклоны, какие делают мусульмане во время молитвы, раскачиваясь и шепча священные фразы. После молитвы он произнес короткую проповедь, а когда все начали расходиться, ответил на мои вопросы, которые перевел ему один из помощников, о необходимости исламской борьбы в текущий исторический момент.
«Идет война», – объяснил шейх. Совершенно как и Рантиси в беседе со мной несколько лет спустя, Ясин заявил, что борьба с израильскими властями – лишь отражение более масштабного, но скрытого от глаз конфликта[190]. На мой вопрос, почему это дело нельзя было отдать на откуп светскому палестинскому движению, шейх ответил весьма осторожно. Не критикуя Арафата напрямую, он сказал, что секулярное освободительное движение Палестины движется совсем не туда, куда нужно, потому что «в исламе нет понятия светского государства»[191].
Именно такой была позиция палестинских «Братьев-мусульман», к которым долгое время принадлежал шейх и которые имели тесные связи с одноименным объединением в Египте. В качестве движения ХАМАС зародился в конце 1980‐х, когда организованная городская стратегия ООП начала «провисать» и беднейшие деревенские слои палестинского общества начали новую борьбу – «интифаду», которую поддерживал как раз ХАМАС. Само это слово означает «пыл» или «рвение», но это также и акроним официального арабского названия группы – Harakat al-Muqawama al-Islamiya, «Исламское движение сопротивления». Публично этот термин впервые был употреблен в коммюнике, разосланном в середине февраля 1988 года[192].
Шейх Ясин и доктор Рантиси участвовали в нем с самого начала. Оба – а следовательно, и движение в целом – имели связи с «Братьями-мусульманами», к которым Рантиси принадлежал в бытность свою студентом-медиком в Александрии, что на севере Египта. Одно из первых коммюнике движения определяло его как «могучую длань „Ассоциации Братьев-мусульман“»[193]. Именно поэтому, быть может, Рантиси гневно отверг всякое сходство ХАМАС с египетским экстремистским движением «Аль-Гамаа аль-исламийя» во главе с шейхом Омаром Абдель Рахманом, осужденным по обвинению в заговоре в связи с подрывом Всемирного торгового центра. «Мы – не „Аль-Гамаа аль-исламийя“, – заявил мне Рантиси, – мы – как „Братья-мусульмане“. У нас есть легитимность»[194].
Как видно из этого комментария, Рантиси был в курсе той критики, что ХАМАС представляет лишь малую часть настроений среди палестинских мусульман, и притом самую маргинальную и радикальную. Сразу же после своего зарождения, подчеркнул он, ХАМАС заручился поддержкой духовных авторитетов – к ним относились шейх Абд аль-Азиз Одех, шейх Асад Байуд аль-Тамими – хевронец, проповедник в мечети Аль-Акса в Иерусалиме – и шейх Ахмед Ясин из Газы[195]. Шейх Ясин, по всеобщему мнению, «харизматичный и влиятельный лидер», управлял Исламским собранием, повязанным почти что с каждой мечетью в Газе. Как отметил Рантиси, религиозная легитимность добровольного мученичества происходит от фетвы – постановления, изданного муфтием эмиратов Залива.
В 1990‐е годы ХАМАС начал разрастаться и, хотя его сердце по-прежнему составляли разрозненные кадры на местах, разработал не лишенную изящества организационную структуру, в основе которой было деление на два крыла – политическое и военное. Это последнее включало в себя отдельную структуру для работы с подпольными ячейками. Они вербовали и обучали молодых людей, которым предстояло осуществлять «операции добровольного мученичества», как назвал их Рантиси. В палестинском сообществе в целом люди из этих ячеек были известны редко, так что их участие могло стать шоком даже для их семей, поскольку выяснялось лишь после завершения миссии – то есть их смерти.
На видеозаписи из собрания Оливер и Штайнберга, запечатлевшей погребальные церемонии в честь этих юных «добровольных мучеников», видно, как в толпу заныривают несколько молодых людей в масках и с оружием. Та взрывается криками одобрения: это «живые мученики», которые уже подписались на смертельную миссию и ждут сигнала. В некоторых случаях юношей вербуют на роль смертников всегда за несколько дней до теракта, так что в их послужном списке нет ни связей с ХАМАС, ни военного обучения. Взрыв на людном перекрестке в деловом районе Тель-Авива в 1995‐м совершил, к примеру, девятнадцатилетний студент с рюкзаком, набитым взрывчаткой. С тех пор как этого застенчивого и учтивого юношу завербовал сторонник ХАМАС, которому требовался доброволец для операции, прошло всего лишь три дня. По словам хамасовского организатора и вербовщика, у которого взяли интервью для передачи канала CBS под названием «60 Minutes», подходящий человек нашелся буквально у него под рукой: это был его живший по соседству двоюродный брат[196].
Согласно исследованию «живых бомб», проведенному Ариэлем Мерари и другими учеными из Центра по изучению терроризма и политического насилия Тель-Авивского университета, на обучение смертника в террористической ячейке ХАМАС уходит от трех недель до нескольких месяцев. На материале интервью с друзьями и семьями тридцати трех «состоявшихся» хамасовских оперативников это исследование показывает, что завербовать их удалось благодаря прежде всего личному знакомству по школе, спортивному клубу или среди дальних родственников. Исполнить обещанное их вынуждали дружеские обязательства и письма, написанные ими для рассылки родственникам уже после их смерти. Хотя родители и другие близкие члены семей относительно намерений этих юношей держались в неведении, сами они умирали с мыслью о награде. Лидеры ХАМАС обещали, что в раю они получат семьдесят девственниц и семьдесят жен (некоторые увеличивали это число до семидесяти двух), а их семьям выдадут от двенадцати до пятнадцати тысяч долларов наличными[197]. В 2002 году фонды из Ирака и Саудовской Аравии увеличили эту сумму вдвое.
Хотя большинство израильтян и прочих не-палестинцев благодаря этой его деятельности хорошо знали и о военном обличье ХАМАС, жителям Палестины в городках Западного берега и Газе была лучше видна его мирная сторона. Организация содержала больницы и средние школы, помогала сиротам, обеспечивала денежную поддержку нуждающимся – не только семьям добровольных мучеников, но и всем как-либо затронутым израильскими военными операциями против хамасовцев. Когда израильские власти рушили дома палестинцев, чтобы наказать предполагаемых сторонников ХАМАС, движение выдавало палестинским семьям денежные суммы, покрывающие стоимость их жилищ – и даже с лихвой.
Когда в 2004 году шейх Ясин был убит в результате израильского авианалета, во главе ХАМАС встал доктор Рантиси. Месяцем позже ракета настигла и его тоже: на сей раз ее выпустили с зависшего над Газой израильского вертолета, когда Рантиси со своими телохранителями пересекал его на своем белом седане марки «Субару». Израильские власти считали, что после смерти лидеров ХАМАС будет покончено и с ним самим, – и, как оказалось, фатально просчитались.
Во многих отношениях смерть шейха Ясина и доктора Рантиси только раззадорила ХАМАС: он провозгласил своих павших руководителей мучениками, и отнесение к ним этой идеи праведной кончины вдохновило молодежь на то, чтобы считать теракты смертников жертвенными актами. Кроме того, это заставило палестинское сообщество сплотиться на парламентских выборах в январе 2006-го: к удивлению обозревателей, во власть прорвалась образованная ХАМАС партия «Изменения и реформы», занявшая в законодательном собрании 74 места из 132. После этого ХАМАС сформировал правительство, а его лидер Исмаил Хания занял пост премьер-министра. Однако же президентом Палестинской автономии остался все же Махмуд Аббас из конкурентного им движения ФАТХ, который приложил все свои силы, чтобы умерить потенциально экстремистскую политику новых хамасовских властей. Склоки между ХАМАС и ФАТХ, равно как и международное отвержение нового хамасовского правительства и отказ множества лидеров ФАТХ с ними сотрудничать, привели в итоге к расколу хрупкой коалиции ХАМАС и ФАТХ. Спустя год после своего успеха на выборах хамасовское правительство было распущено Аббасом, который установил в Палестине временную администрацию. Планировалось, что это будет администрация «всей Палестины», то есть Западного берега и Газы, но в течение семи неспокойных лет контроль над этой последней удерживал ХАМАС. Хотя в 2014‐м Аббас и Палестинская администрация образовали новую коалицию, власть в секторе Газа фактически осталась в руках ХАМАС.
Некоторые палестинцы одобряли ХАМАС не потому, что всецело поддерживали его радикальную политическую деятельность и платформу, а поскольку считали, что ХАМАС не дает Аббасу и Палестинской администрации расслабиться и этим делает их организацию сильнее, чем она бы была без них. Как сказал мне один студент – сторонник ХАМАС в прибрежном кафе в Газе, «ХАМАС нам нужен», потому что светская Палестинская администрация «слишком легко позволяет выкручивать себе руки». Именно поэтому, по его мнению, ХАМАС необходим в качестве противовеса[198]. Он полагал, что сила организации заключена в его религиозном фундаменте. В отличие от светских организаций, ХАМАС, по его словам, «не будет меняться со временем, ибо твердо придерживается своих религиозных принципов».
Рис. 13. Шейх Ахмед Ясин, основатель и духовный лидер ХАМАС, в Газе с автором. Фото: Марк Юргенсмейер
Обоснования насилия в современном исламе
Положенные в основу ХАМАС религиозные принципы не только сделали его убедительным и легитимным, но и дали ему величайшую в мире власть обосновывать использование силы. Однако же вопросы насилия раскрываются в исламе двусмысленно. Как и прочие религиозные традиции, вероучение ислама иногда дозволяет применять силу, но в качестве конечной духовной цели постулирует ненасилие и мир. В Коране есть предписание, очень напоминающее библейскую заповедь «не убий», – он повелевает верующим: «не убивайте душу, которую запретил Аллах (6:152)[199]. Само понятие ислам близко слову салам, которое означает «мир» и, подобно родственному шалом на иврите, отсылает к идеалу социальной гармонии и духовного успокоения. Война и кровопролитие упоминаются в Коране куда реже, чем в Танахе (у христиан – Ветхий Завет), что выгодно отличает его от более жестоких библейских историй[200].
Поэтому, собственно, прежде чем выступить в защиту использования силы, активисты-мусульмане зачастую уверяли всех, сколь глубоко они преданы исламскому ненасилию. Как заявил в интервью шейх Омар Абдель Рахман вскоре после взрыва во Всемирном торговом центре 1993 года, мусульманин «никогда не призывает к насилию, а только к любви, прощению и терпимости». Однако же, добавил он, «если против нас проявляют агрессию и присваивают нашу землю, наш долг – призвать к возмездию обидчику и захватчику, дабы положить агрессии конец»[201]. В иных случаях использование силы обосновывается как исключение из правила: именно так прихожане мечети Эль-Салам обосновывали убийство рабби Кахане, заявляя, что противоречия Корану тут нет, поскольку он враг ислама[202]. Еще в третьих случаях доказывается, что использование силы вполне соответствует мусульманским принципам. Так, аятолла Хомейни в Иране заявлял, что в исламе «нет большей заповеди, чем заповедь жертвовать жизнью ради защиты и процветания ислама»[203].
Некоторые источники исламского учения действительно поощряют борьбу и обращение к грубой силе – и в этом смысле аятолла был прав. Некоторые исламские принципы оправдывают убийство вопреки кораническому запрету: насилие может потребоваться, чтобы кого-либо наказать или защитить веру. В «мире войны» (dar al-harb), который простирается за пределами мира ислама, сила – средство культурного выживания. В подобном контексте чистота религиозной жизни мыслится как вопрос «джихада» – буквально это слово означает «борьбу» или «усилие», но часто переводится как «священная война»[204]. Существует также популярная мусульманская интерпретация, согласно которой высший джихад есть внутренний джихад – борьба против греха и несправедливости, которая происходит внутри человека. Некоторые воины ислама использовали понятие джихада для объяснения, почему нужно распространять политический контроль не немусульманские земли. Однако же исламский закон воспрещает объявлять джихад самовольно, ради личной наживы или чтобы оправдать насильственное обращение в веру: единственно подлинное обращение всегда ненасильственно и приходит в результате рационального убеждения и перемены сердца.
И все-таки начало военной истории мусульманства почти совпадает с его появлением. Спустя чуть менее дюжины лет после ниспослания Корана в 610 году пророк Мухаммад покинул свой дом в Мекке и обустроил военный лагерь в близлежащем городке Медина. Верные Мухаммаду силы устраивали набеги на мекканские верблюжьи караваны, а когда те начали огрызаться в ответ, то были наголову разбиты войсками Пророка в битве при Бадре – первой военной победе ислама. Через несколько лет спорадических военных действий два лагеря сошлись в Битве у рва, решительную победу в которой одержали мусульмане. В 630‐м Мухаммад и его верные последователи захватили Мекку и бóльшую часть западной Аравии, превратив Каабу – древнее место паломничества – в центр исламского культа. Экспансию ислама в военном и духовном плане продолжили халифы, которые после смерти Мухаммада в 632 году наследовали ему в качестве временных предводителей мусульманской общины, и по прошествии лет невероятное распространение мусульман по всему миру было в немалой степени обусловлено именно боевыми свершениями его вождей.
С другой стороны, ислам санкционирует обращение к военной силе отнюдь не когда и как попало. В большинстве исторических примеров ее использование дозволяется только признанной всеми государственной власти и ее армии, да и то исключительно ради защиты веры. Эта концепция отстоит довольно далеко от оправдания терактов, хотя в XII столетии и существовала военизированная мусульманская группа – низаритская ветвь исмаилитского ислама, – которая обустраивала небольшую империю у Каспийского моря к северу от Персии и чьи методы мы бы вполне могли назвать террористическими. Члены этого ордена едва ли являли собой пример добродетельного общества: по слухам, они употребляли наркотические вещества и поэтому были прозваны hashshashin – или, на средневековой латыни, assasini, что значит «травоеды». Свое политическое влияние они распространяли, просачиваясь во вражеские лагеря и убивая их лидеров, часто – вскрывая им горло кинжалом. Хотя их империя и была очень недолговечной, они обогатили терминологию политического терроризма словом «ассасин», хотя большинство мусульман и сочли бы это движение маргинальным по отношению к основному массиву исламской традиции[205].
В поисках обоснований насилия сегодняшние религиозные активисты предпочитают обращаться к более традиционным исламским источникам. Например, доктор Рантиси и шейх Ясин объясняли насилие ХАМАС мусульманским императивом самообороны, причем оба распространяли его помимо телесного здоровья также на защиту собственных чести и достоинства[206]. Как говорил один из соратников Ясина, шейх Абд аль-Азиз Одех, исламская интифада – совсем не то же самое, что интифада светских приверженцев ООП, потому что исламская борьба соединяет моральное с политическим и отправляется от религиозного долга, а также продолжает исламскую традицию протеста против несправедливости[207]. Эта идея – что обращение к силе ради защиты ислама включает борьбу с социально-политической несправедливостью – весьма любопытная и сравнительно новая. Едва ли какой писатель обладал бóльшим влиянием в плане расширения и переосмысления традиционной мусульманской идеи борьбы, или джихада, чем современный египетский автор Абд аль-Салам Фарадж. В памфлете Al-Faridah al-Gha’ibah («Забытый долг») он представил удивительно связное обоснование того, почему борьба с политическими врагами ислама необходима, и яснее любого другого писателя наших дней обосновал исламский радикализм с религиозной точки зрения. Изначально его брошюра была напечатана и разошлась в Каире в начале 1980‐х[208], и важнейшее в этом документе – что он укореняет деятельность нынешних исламских террористов напрямую в мусульманской традиции, обращаясь к священному тексту Корана и рассказам о Пророке, почерпнутым из хадисов.
Как утверждал Фарадж, фундаментальный предмет Корана и Сунны – именно война, и поэтому концепт джихада, «борьбы» следует толковать буквально, а не аллегорически. Этот его «долг», который мы столь глубоко «забыли», и есть джихад, означающий «битву, то есть сраженье и кровь»[209]. Более того, Фарадж требовал распространить джихад на всех, кто хоть сколько-нибудь отклоняется от моральных и социальных предписаний шариата – как на отступников внутри самой мусульманской общины, так и на предполагаемых врагов за ее пределами.
Более же всего в мысли Фараджа страшит его твердая убежденность, что бороться с отступничеством мирными и законными средствами невозможно. Для достижения справедливой цели истинный воин ислама волен использовать все доступные средства[210]. Добрую службу отчаявшемуся бойцу сослужат, к примеру, обман, хитрость и насилие[211]. Фарадж установил для тактики определенные моральные ограничения – например, в политических убийствах следует по возможности избегать вредить случайным людям и женщинам, – но подчеркнул, что обязанность участвовать в подобной деятельности возложена на всех истинных мусульман без исключения. Награда же за нее – ни много ни мало местечко в раю. Сам Фарадж, видимо, уже его удостоился – после того, как был судим и казнен за соучастие в убийстве Анвара Садата.
Несмотря на крайний радикализм такого мировоззрения, Фарадж едва ли здесь уникален: за ним стоит целая традиция исламской политической мысли, уходящая корнями в начало прошлого века и даже глубже. Так, из числа мусульман-суннитов важнейшим радикальным автором был Абу-ль-Аля Маудуди, основатель и идеолог пакистанской религиозной партии «Джамаат-и-Ислами»[212]. Отзвук его идей слышится и в сочинениях влиятельнейшего писателя во всей исламской политической традиции – Сейида Кутба, который родился в 1906‐м и, подобно Фараджу, подвергся казни за свою политическую деятельность[213]. Хотя и не описывая террористические приемы столь же тщательно, как Фарадж, Кутб заложил основы для его интерпретации джихада как приемлемого возмездия сторонникам некоторых современных явлений, якобы враждебных исламу.
Особенно рьяно Кутб выступал против тех, кто поощрял культурную, политическую и экономическую зависимость египетских властей от Запада. Проведя пару лет в США за изучением администрирования в сфере образования, он окончательно убедился, что американское общество пропитано расизмом и что на Ближнем Востоке американцы пляшут под дудку Израиля и того, что он считал «еврейским лобби» в Вашингтоне[214]. Обеспокоенный, что новые египетские власти раболепно копируют западные политические институты и руководствуется западными же ценностями, в начале 1950‐х он призвал к радикальному возврату к исламским ценностям и шариату. В книге под названием «Эта религия ислама» он заявлял, что человечество делится скорее по религиозному, чем по этническому или национальному признаку и что убийство морально допустимо лишь в контексте священной войны[215]. Наивысшая из всех войн, как полагал Кутб, – это борьба между истиной и ложью, чьими сатанинскими приспешниками буквально кишит египетское правительство. Неудивительно, что власти сочли подобные взгляды опасными; бóльшую часть 1950‐х годов Кутб провел в тюрьме, а в 1966‐м его заставили умолкнуть навеки.
Эти и другие идеи Маудуди, Кутба и Фараджа распространились по всему исламскому миру силами университетских сетей и исламского духовенства: дело в том, что в мусульманской образовательной системе эти сети пересекаются – особенно в школах и колледжах, которыми духовенство руководит напрямую. Исходя из этого, хорошо понятно, почему в рядах военизированных движений наподобие «Аль-Гамаа аль-исламийя» или ХАМАС столько бывших студентов и блестяще образованных профессионалов вроде доктора Рантиси.
Когда я спросил Рантиси о его любимых авторах, первым именем, которое назвал хамасовский лидер, был Маудуди – основатель современного исламского политического активизма[216]. Этот же вопрос я задал Махмуду Абухалиме во время нашей беседы в стенах тюрьмы строгого режима в Ломпоке. Сперва он не сказал ничего определенного. При упоминании Фараджа Абухалима, казалось, удивился, что я о нем слышал, хотя и поправил мое произношение. Позже Абухалима сознался, что брошюра «Забытый долг» у него была, причем в двух версиях: на арабском и в переводе на английский.
Абухалима хотел убедиться, что я не использую его знакомство с Фараджем против него. Когда на него завели первое уголовное дело, книжка Фараджа послужила уликой, что он испытывал к светским властям враждебные чувства и мог пойти на насилие. Поэтому Абухалима попросил, чтобы я описал его отношение к Фараджу особенно аккуратно. «Не пишите, что он на меня повлиял, – инструктировал меня Абухалима, – лучше так: „он его уважает“». Затем он склонился поближе, так, что его лицо оказалось почти вплотную к моему, и шепнул: «Но знаете что? Вообще-то, он был прав»[217].