«Этот ваш Моди – террорист», – отрезал Арджун Модхвадия, глава гуджаратского отделения Партии конгресса. Он имел в виду ту роль, которую Нарендра Моди сыграл в 2002 году в бытность свою главным министром индийского штата Гуджарат, когда якобы подстрекал массы индуистов к убийству более двух тысяч невинных мусульман на окраинах города Ахмадабада. Еще несколько тысяч тогда были ранены и десятки тысяч в страхе бежали из города. Хотя по результатам официального расследования и судебного разбирательства непосредственное участие Моди в этой бойне доказано не было, свидетельства о его подстрекательстве сохранились в отчетах Human Rights Watch и других неправительственных организаций. Для Великобритании и США этого было достаточно, чтобы объявить Моди персоной нон грата. Когда же в 2014 году его избрали премьер-министром Индии, все изменилось: Моди совершил в обе эти страны торжественные визиты, а на Мэдисон-сквер-гарден в Нью-Йорке его приветствовало девятнадцать тысяч восторженных фанатов. Он продолжал отстаивать свою невиновность.
Однако не все его политические союзники отделались столь же легко: спустя семь лет после бойни 2002 года виновной была признана Майя Коднани. Судья на особом слушании объявил ее «мозгом» и «главной зачинщицей» этого нападения и приговорил к двадцати восьми годам тюрьмы[218]. Как и Моди, она росла в семье, в которой царила идеология индуистского националистического движения «Раштрия сваямсевак сангх» (Союз добровольных слуг родины, РСС), и на момент бойни 2002 года состояла в законодательном собрании Гуджарата и была членом «Бхаратия джаната парти» (Индийской народной партии, БДП) Моди. Несмотря на ходившие о ней после 2002 года слухи, Моди назначил ее в свой кабинет на пост министра по делам женщин и детей, вполне соответствующий ее профессии гинеколога. Когда ее судили и дали срок, который правительство Моди никак не опротестовывало, она сложила с себя полномочия.
Была ли гуджаратская бойня 2002 года «терактом» и можно ли назвать правительственных чиновников – в том числе, возможно, и самого Моди – «террористами», вопрос спорный. Однако базовые обстоятельства дела несомненны: обезумевшие толпы индуистов забили насмерть, покромсали, изнасиловали и сожгли живьем порядка двух с половиной тысяч невинных мусульман – мужчин, женщин и детей. Об этих событиях зачастую говорят как о бунте, но это слово предполагает равное количество насилия со стороны обеих религиозных общин; в данном же случае мусульмане были почти что абсолютными жертвами разъяренных индуистов. Некоторые ученые называют это погромом, тем самым предполагая, что политические лидеры этих последних заранее спланировали выступление и провели его в жизнь[219]. Другие зовут его религиозным насилием или попросту бойней. Марта Нуссбаум назвала эти события «этнической чисткой – преднамеренной и реализованной при пособничестве местных властей и правоохранительных органов»[220]. Однако же, как их ни назови, эти события – один из ужаснейших эпизодов современной политической истории Индии.
Майя Коднани и гуджаратская бойня
Хотя этническая напряженность между мусульманами и индуистами зрела в Гуджарате десятилетиями, началом конкретно этих событий послужил пожар на борту поезда неподалеку от города Годхра. 27 февраля 2002 года большая группа индийских националистов возвращалась в Ахмадабад из поездки в город Айодхья в Северной Индии: в 1992‐м толпа индуистских активистов разрушила там древнюю мечеть, якобы выстроенную поверх еще более древнего храма, возведенного на месте рождения индийского бога Рамы. Нападение в Айодхье спровоцировали вожди двух индуистских националистических групп – РСС и «Вишва хинду паришад» (Всемирный совет индусов, ВХП), члены боевого молодежного крыла ВХП «Баджранг дал» (что значит «армия Ханумана») и ряд ведущих представителей БДП – политической партии, которую те поддерживали. Жители Гуджарата на поезде были сторонниками РСС и ВХП, которые совершали что-то вроде паломничества в Айодхью с целью почтить место древнего храма и порадоваться, что мечеть лежит в руинах. Когда поезд прибыл в Годхру – это последняя остановка перед конечной, Ахмадабадом, – некоторые паломники, по рассказам, начали задирать продавцов еды – мусульман и кидаться на них, приставать к женщинам и дергать за бороды ожидавших на платформе мусульман-пассажиров с требованиям распевать мантру «Шри Рам Джей Рам» (то есть «Славься, Господь Рама»). Тронувшись вновь, через несколько миль поезд неожиданно встал у бедного мусульманского района – вероятно, кто-то дернул стоп-кран. Версии относительно того, что произошло дальше, расходятся. Одни говорят, что в поезд ворвалась толпа мусульман, которые сразу же начали избивать мужчин и хватать женщин; другие – что хотя в поезд действительно швырнули пару-тройку камней, никто никуда не врывался. Как бы то ни было, началось возгорание, и охватившее два вагона пламя унесло в итоге жизни пятидесяти восьми паломников. Уже спустя годы комиссии по расследованию пришли к двум противоположным мнениям относительно произошедшего: специальное расследование штата во главе с БДП заключило, что пожар был делом рук исламских заговорщиков, тогда как согласно федеральной комиссии, созванной Партией конгресса, возгорание вызвал «несчастный случай».
Местные газеты тогда верить в «несчастные случаи» были не склонны: печатая ужасающие фотографии обугленных тел, они обвиняли мусульман в спланированном нападении на индуистских националистов. Масла в огонь подливала и риторика главного министра Гуджарата, Нарендры Моди. Живший тогда в Ахмадабаде американский исследователь Парвиз Гассем-Фаханди пишет о цитате из Моди в одной из местных газет: тот заявлял, что пожар в Годхре был «терактом» мусульманской общины против индуистов[221]. В телеобращении Моди назвал этот инцидент «спланированной атакой», а другие чиновники БДП пустились в спекуляции относительно участия «иноагентов» из Пакистана[222]. На следующий день Моди дошел до заявления, что речь идет о «международном исламском терроризме», предположительно обращаясь к образам нападения «Аль-Каиды» на Всемирный торговый центр и Пентагон 11 сентября, которое произошло всего за полгода до этого. Как отмечает Гассем-Фаханди, слова Моди помогли контекстуализировать инцидент не только как привычное для штата насилие между двумя общинами, но и как часть исходившей от мусульман глобальной террористической угрозы. Помимо прочего, это значило, что в этой лобовой атаке на индуистов были замешаны все мусульмане без исключения – и все они посему заслуживают кары.
Возмездие не заставило себя долго ждать: вскоре толпы стали нападать на мусульман по всему Ахмадабаду и в других частях Гуджарата, особенно интенсивно – в течение трех дней с 28 февраля по 2 марта, но спорадически – еще несколько недель после этого. Самое же чудовищное насилие вершилось в двух районах на окраине города – Общине Гулбарга и Народа Патийи.
Поздним утром 28 февраля толпы постепенно начали скапливаться у ворот Общины Гулбарга. ВХП призвала город к массовой забастовке в знак протеста против «поджога» поезда в Годхре, так что ходившие там и сям люди, по большей части молодежь, слонялись без дела, но имели самые веские резоны примкнуть к нападениям якобы в целью «защитить» собратьев-индуистов. Будучи огороженной коммуной мусульман из среднего класса, вокруг которой располагались дома и лачуги бедных индусов, Община Гулбарга была превосходной целью. Толпы индуистов насчитывали, по разным оценкам, где-то от пяти до двадцати пяти тысяч человек; разгоряченная молодежь вооружилась камнями, дубинками, ножами, обрезками труб и банками керосина. В половину одиннадцатого утра люди вломились в ворота: они швыряли в мусульман кирпичи и булыжники, поливали дома горючим и поджигали, преследовали убегающих и зверски их били, иногда приканчивая мечами. Угар насилия становился все страшнее и гуще: женщин хватали, насиловали, а затем обливали керосином и сжигали заживо. Детей кромсали на части. «Мочите муслимов!» – орали индусские толпы; об этом сообщает один из очевидцев, который позже давал показания в ходе расследования Human Rights Watch[223].
В самом центре Общины Гулбарга был один дом, который изначально был в этом месиве тихой гаванью: имение Ахсана Джафри, члена Партии конгресса и открытого противника Моди и ВДП. Поскольку его считали большим человеком, многие мусульмане решили, что в его компании безопасней, и скопились на территории его двухэтажного дома. Основания же так полагать у них были: ранее тем же утром, незадолго до того, как толпа вломилась в Общину Гулбарга, к Джафри явился комиссар полиции Ахмадабада с заверениями, что он будет в полной безопасности и его защитят. Вскоре после его ухода разразилось насилие. В действительности полиция приступила к активным действиям уже сильно за полдень, спустя шесть часов после начала беспорядков. По словам очевидцев, находившиеся за стенами Общины Гулбарга полицейские просто пялились на толпы и не предпринимали ничего, чтобы их остановить.
Когда его дом был взят в окружение, Джафри лихорадочно пытался задействовать свои политические связи по телефону. Всего он сделал больше двухсот звонков, в том числе комиссару полиции, министру внутренних дел и самому главному министру Нарендре Моди, ответившему «весьма сухо»; он также отправил факс Соне Ганди, главе Партии конгресса в Нью-Дели[224]. В 14:30 телефонный кабель обрезали, толпа вломилась в дверь. Джафри сдался, надеясь, что капитуляция спасет жизни прятавшихся у него восьмидесяти человек. Увы, это была трагическая ошибка: имение подожгли, и кто-то сгорел прямо там. Многим удалось бежать, но некоторых женщин тут же схватили, изнасиловали и тоже подожгли. Самого Джафри раздели, принудили дефилировать перед толпой и пытались заставить петь «Шри Рам Джей Рам», но тот отказался. Сначала ему отрубили пальцы, затем кисти рук и ступни. Затем, изувеченного, но еще живого, протащили по улице и бросили в импровизированный погребальный костер к другим горящим телам – в том числе женщинам, только что подвергшимся групповому изнасилованию[225]. Толпа рассеялась только спустя два часа, когда полиция применила силовые меры воздействия, но к тому времени на территории имения были убиты и сам Джафри, и более семидесяти других невинных людей.
Похожим образом те же чудовищные события разворачивались и в близлежащем районе Народа Патийи, бывшем куда беднее Общины Гулбарга. Это были типичные рабочие окраины, и, в отличие от поселения Гулбарга, здесь жили не только мусульмане, но и мирно ужившиеся с ними индусы. Однако же толпы удивительным образом знали, какие дома – мусульманские: их предавали огню, а индусские жилища поблизости оставались нетронутыми. 28 февраля ближе к полудню более пятисот молодых головорезов из числа индусов приступили к десятичасовому бесчинству: они обчищали дома, швыряли камни, резали глотки, поливали керосином здания и людей, сжигая их заживо. Кое-где в толпе мелькали трезубцы Шивы; их также использовали для убийств. Официально число жертв составило девяносто семь человек; среди них было тридцать шесть женщин, тридцать пять детей и двадцать шесть мужчин. Как и в Общине Гулбарга, многие женщины были многократно изнасилованы, заколоты и сожжены живьем. В ряде случаев жертв загоняли в ямы и поджигали стоявшие там газовые баллоны, так что пламя поглощало их моментально. Все жертвы без исключения – мусульмане.
В действительности же толпы разъяренных индусов скопились у входа в район Народа Патийи еще утром, но не сумели пройти из‐за кордона, выставленного молодыми мусульманами. В девять часов утра сквозь давку проехали три машины, затормозившие у входа в поселение. Две из них были полицейскими; из них сотрудники правоохранительных органов выгрузили несколько больших ящиков, по сообщениям очевидцев – с оружием, которое они раздавали толпе. Третьей машиной был автомобиль индийского посла с официальными номерными знаками: из него вышла хрупкая подвижная дама в элегантном сари: это Майя Коднани, для своих – Майябен, «сестрица Майя», член законодательного собрания штата от района Народа. Будучи рьяной сторонницей индуистского национализма, она снискала репутацию противницы мусульман и боролась с их влиянием в общественной жизни. Толпа скандировала ее имя, а сама она – согласно показаниям против нее в суде, повлекшим тюремный срок, – потрясая кулаком, крикнула: «Убейте их!» В этот момент толпа ринулась вперед, а полиция открыла огонь по заградившей ей путь мусульманской молодежи, расчищая насильникам и убийцам дорогу[226].
Сколько времени Майя Коднани провела в тот день у входа в поселение или насколько активно участвовала в погроме, неясно. Некоторые свидетели утверждали, будто она собственноручно раздавала мечи и другое оружие. По рассказам, еще несколько лидеров индуистских националистических организаций оперативно направляли толпу к домам, которыми владели мусульмане. Чтобы вычислить эти дома среди прочих, индусские лидеры воспользовались налоговыми декларациями, которые им предоставили официальные власти, и, пока продолжалась бойня, поддерживали с ними тесную коммуникацию. Есть свидетельства, что сама Коднани за это время множество раз звонила по телефону – в том числе главному министру Моди и другим предводителям БДП, ВХП и «Баджранг дал», – но что она сообщала или просила во время этих переговоров, также неизвестно. В суде она настаивала, что невиновна, и заявляла, что «произошедшее во время беспорядков 2002‐го было глубоко неправильно» и что всецело сочувствует жертвам, «будь то мусульмане или индусы»[227]. Наряду с Коднани перед судом предстали координатор «Баджранг дал» Бабу Баджранги, представитель ВДП от муниципальной корпорации Ахмадабада Кишан Корани и лидеры БДП и ВХП Бипин Панчал и Ашок Синдхи. Всех их признали виновными по обвинениям в убийстве, покушении на убийство и заговоре. Вынося Коднани приговор, который, по сути, равнялся пожизненному, судья Йостна Ягник представил ее как «главную зачинщицу массовых беспорядков», которая «сподвигала и подстрекала людей на насилие»[228]. Несмотря на суровый вердикт, ее быстро выпустили под залог – акт милосердия, преподанный ей под предлогом слабого здоровья. С тех пор поклонники нередко фотографировали ее на занятиях йогой, якобы необходимых ей для скорейшего выздоровления.
В отличие от своей соратницы Коднани, главный министр Нарендра Моди избежал как приговора, так и суда. «Пусть индусы дадут волю своему гневу», – так он, по слухам, говорил в самый разгар бойни в тесном кругу своих приверженцев; эту же фразу передавал Санджив Бхатт, служивший в то время замкомиссара внутренней безопасности в Разведывательном бюро штата Гуджарат[229]. В комментарии по телевидению, данном непосредственно в ходе события, Моди заявил, что ярость индусов – «естественная реакция» на инцидент в Годхре[230]. Однако ни одному из двух независимых правительственных расследований не удалось связать его с бойней или привлечь к ответственности за какое-то конкретное правонарушение. Невзирая на осуждение правозащитников и запрет на въезд в Великобританию и США, в Гуджарате популярность Моди как политика не поколебалась. Постепенно с поддержки индийской солидарности он переключился на капиталистическое развитие в экономике, и во многом именно благодаря этому вместе с партией БДП одержал победу в национальных выборах 2014 года. Однако же его противоречивая слава никуда не делась. Превратившись в символ триумфа индуистского национализма, он так и остался напоминанием о тех опасностях, которые может повлечь за собой религиозная политика, способная иссечь страну по границам между той и другой общиной.
Симранджит Сингх и соблазн Халистана
Вспышки религиозного насилия терзали Индию едва ли не с самого ее появления в качестве независимого государства. Центральной проблемой, как мы увидели на примере Гуджарата и Айодхьи, во множестве случаев было соседство множества культур: следует ли какой-то одной из них господствовать или им сосуществовать на равных? В иных ситуациях на кону стояло единство Индии, а религиозная принадлежность сливалась с политическим сепаратизмом. Один из примеров такого религиозного сепаратизма – борьба за независимость Кашмира. Однако же главным прецедентом этого рода на протяжении долгих лет был жестокий религиозный активизм воинствующих сикхов, которые бились за создание государства Халистан.
В пять часов дня 31 августа 1995 года, когда жители индийского Пенджаба уже было уверились, что с мучившими их на протяжении пятнадцати лет терактами сикхских сепаратистов покончено, парковку модернового здания секретариата в столице штата городе Чандигархе сотряс ужасающий взрыв. Несколько зарядов, подорвавшихся внутри впечатляющего комплекса правительственных строений, которые были спроектированы французским архитектором Ле Корбюзье, разнесли главного министра штата Беанта Сингха буквально на мелкие кусочки. Такая же участь постигла пятнадцать его ассистентов и телохранителей, а в начавшемся пожаре сгорело несколько машин. Единственное, благодаря чему главного министра удалось опознать в дымящейся груде искореженного металла, которая еще мгновением ранее была служебным автомобилем, – его кара, сикхский браслет[231].
Одним из целой кучи изуродованных и расчлененных тем был, по-видимому, сам подрывник. Машина, на которой он добрался до места, стояла поблизости – вместо того чтоб ее отогнать, его подельник запаниковал и скрылся. По номерам полиция отследила и задержала ряд предполагаемых заговорщиков: все они принадлежали к одной из наиболее смертоносных ячеек сикхских партизан – «Баббар Халса». Наряду с членами нескольких других формирований, к которым относятся «Тигры Бхиндранвале» и «Коммандос Халистана», они были одновременно жертвами и проводниками того царства террора, которое установилось в Пенджабе с начала 1980‐х.
Смертника, который убил главного министра, звали Дилавар Сингх: это был долговязый молодой человек чуть за двадцать. В ходе устроенного полицией «допроса с пристрастием» – то есть, как это поняли многие сикхи, под пытками – его сообщники в подробностях описали его последние дни[232]. По их рассказам, перед терактом Дилавар несколько недель тренировался в среднего достатка пригороде Мохали. Покидая комфортный и современный дом и отправляясь на верную смерть, он написал на клочке бумаги фразу на пенджаби, посвящая свой демарш «памяти мучеников» – по всей видимости, имея в виду мучеников из ранней истории сикхизма. Однако вполне возможно, что он подразумевал и своих павших в бесплодной борьбе с индийской полицией единоверцев из «Баббар Халса», «Коммандоса Халистана» и других группировок.
В 1981–1994 годах с обеих сторон в этой борьбе полегли тысячи, в том числе множество невинных людей в качестве «побочного ущерба». Однако же наиболее весомым и театральным из всех этих убийств стала, пожалуй, расправа над индийским премьер-министром Индирой Ганди 31 октября 1984 года, которой как раз и подражало убийство главного министра Беанта Сингха. Есть некая зловещая ирония судьбы в том, что одного из убийц госпожи Ганди также звали Беант Сингх, хотя в родстве с будущим главным министром он не состоял. Убийца Беант Сингх, как и вероятные организаторы покушения на его тезку, состоял в корпусе охраны своей жертвы. Он и другой телохранитель по имени Сатвант Сингх расстреляли Индиру Ганди из автоматов, сопровождая ее на живописном пути от ее дома к офису, где она должна была встретиться с британским актером Питером Устиновым. Тот ждал ее в саду, планируя интервью для английского телевидения.
Одного из убийц, Беанта, прикончили на месте, а его коллега Сатвант Сингх и еще один их сообщник предстали перед судом, были признаны виновными и повешены. Хотя других подозреваемых, кроме них, не было, еще несколько лет ходили слухи о более масштабном заговоре. Один из сценариев сразу же после убийства Ганди полиция вытянула у сообщника убийцы Сатванта Сингха в ходе «допроса с пристрастием»: в его признательных показаниях упоминалось множество сикхских лидеров, в том числе престарелый активист Кехар Сингх и бывший сотрудник полиции Симранджит Сингх Манн.
Именно Манн, по словам Сатвант Сингх, был «мозгом» всего предприятия. В знак протеста против операции «Голубая звезда» он ушел со службы, сблизился с воинственными сикхами на основании критики властей и пустился в бега. Спустя несколько недель после смерти Ганди он попал в руки индийской полиции, когда, переодевшись в рабочего, пытался на грузовике пересечь границу с Непалом. По некоторым свидетельствам, изощренный план по убийству премьер-министра Манн разработал вместе с сикхским командиром по имени Атиндер Пал Сингх[233]. Однако кроме признания, силой выбитого из Сантванта Сингха, иных подтверждений этому нет. Несмотря на то что какое-то время Манна держали на драконовых условиях в одиночном заключении, судим за убийство он не был и приговора избежал. Его отношения с большинством воинствующих сикхов были весьма двойственными: иногда они друг друга поддерживали, но в иных случаях между ними пролегала четкая разделительная линия. На момент убийства главного министра Пенджаба Манн жил – со всеми удобствами, но по-прежнему под полицейским надзором – в очаровательном двухэтажном доме, отделенном всего парой зданий от правительственного секретариата, где произошел взрыв.
Во время нашей беседы у него дома в Чандигархе спустя менее год после унесшего жизнь Беанта Сингха взрыва Симранджит Сингх Манн отверг свою причастность к убийствам главного министра и Индиры Ганди. Однако же, как он выразился, «слез по кому-либо из этих политических лидеров я не лил»[234]. Манн сравнил эти «казни» с попытками устранить Гитлера. «Это было возмездие», – заявил он об убийстве главного министра Беанта Сингха, прибавив, что эта новость «очень порадовала» жителей Пенджаба.
Убийство главного министра, по словам Манна, свидетельствует также, что воинственные сикхи отчаялись в своих попытках захватить власть – толком это убийство, по его мнению, ничего не изменит, а «репрессии» индийских властей в отношении сикхов, скорее всего, продолжатся. Однако же символически этот акт оказался победой и дал понять всему миру, что борьба не окончена. «Мы живем в ситуации войны, – сказал мне Манн. – Откроешь рот – и вот ты уже за решеткой». Хотя наиболее воинственное крыло движения было уничтожено, а знаки враждебности после убийства Беанта Сингха почти что сошли на нет, движение в целом, с точки зрения Манна, сохраняло свой потенциал. Себя он рассматривал как солдата и заявлял, что «война еще далеко не окончена».
Примечательнее всего в словах Манна то, что они прозвучали на фоне установившейся в Пенджабе после 1995 года мирной политической обстановки и комфортабельного интерьера его собственного жилища. Несмотря на свою довольно-таки воинственную местами риторику, он стал уважаемым политиком и на момент нашей беседы жил не где-нибудь в бункере или подпольном укрытии, а в двухэтажном загородном доме, типичном для верхнего среднего класса. В гостиной здесь лежал огромный кашмирский ковер, мебель была подобрана с большим тщанием, а стены украшали гравюры со сценами пенджабской жизни, взятые из английских путеводителей XIX столетия. Словом, у него были все атрибуты мещанского успеха: подававшая чай изящная и почтительная супруга, сын, изучавший в США бизнес, и милейший кокер-спаниель по кличке Май.
Манн выглядел в точности как статусный «слуга народа», каким и хотел стать после окончания колледжа в Чандигархе, когда поступил в полицию и служил начальником участков в Фаридкоте, других городах Пенджаба и даже в Бомбее. Как видно из его фамилии, Манн принадлежал к одной из престижнейших групп в рамках доминирующей касты джатов, поэтому его уход с государственной службы в знак протеста против вторжения индийской армии в Золотой храм в 1984 году, известного как операция «Голубая звезда», наделал немало шума. В адресованном президенту Индии Заилу Сингху прошении об отставке Манн сравнил правительственные репрессии с тем, как англичане расстреливали индийских митингующих в 1919 году в парке Джаллианвала Багх в Амритсаре. В еще более сильных выражениях он обвинил индийские власти в том, что они находятся «в шаге от геноцида сикхов»[235]. Подобная выходка со стороны человека его ранга и квалификации, да к тому же и состоящего на государственной службе, была воспринята как оскорбление. Поэтому неудивительно, что пару месяцев спустя Манна обвинили в соучастии в убийстве премьер-министра Индиры Ганди.
С тех пор Манн был в бегах, под следствием или в заточении, в том числе около пяти лет – в одиночке. Своих гонителей он обвинял в использовании пыток и показал мне то, что должно было свидетельствовать об их крайней жестокости. В частности, приподняв бороду, Манн продемонстрировал места, где ему выдергивали волосы. Еще другие шрамы были у него на ногах. На некоторых пальцах ног отсутствовали ногти, недоставало нескольких зубов, выбитых или специально вырванных его тюремщиками. Он также утверждал, что его искалечили, подводя оголенные провода к гениталиям: одно из яичек сжалось и теперь свободно висело в мошонке. Формально его заключение проходило как «задержание» в ожидании суда. Даже после тридцати двух арестов приговора ему ни за что так и не вынесли. Все эти пытки и унижения, по его словам, – обычная силовая тактика индийских властей в борьбе с воинствующими сикхами, благодаря которой ряды движения значительно пополнились.
Рис. 14. Симранджит Сингх Манн, политический лидер сикхов, заключенный по подозрению в организации убийства Индиры Ганди, демонстрирует места, где ему выдергивали волосы при пытках. Фото: Марк Юргенсмейер
Вдобавок к «заговору с целью совершения насилия» снятые впоследствии обвинения против Манна включали измену и подстрекательство к мятежу, однако мне он сказал, что воевал не с Индией как таковой. Нынешнее правительство он описывал то как «светское», то как «проиндусское», приводя быстрый взлет «Бхаратия джаната парти» (Индийской народной партии, БДП) как пример его покровительственного отношения к индуизму. Когда, убив пятерых человек и ранив еще шестнадцать, агрессивные сикхи напали на сторонников БДП, пока те ехали на автобусах в Кашмир через Пенджаб в ходе «марша единства» – на дворе был январь 1992-го, – то впоследствии утверждалось, что это было выступление против того самого «религиозного единства» Индии. «Марш единства», по словам Манна, «необходимо было остановить любой ценой – хотя бы и силой».
И все-таки брожение среди сикхов началось задолго до взлета БДП, а их партия «Акали Дал» – хотя и не та ее фракция, к которой принадлежал Манн, – однажды на выборах даже составила с ней коалицию. Исходя из этого, можно сказать, что «индуизация» индийской политики была далеко не единственной причиной сикхских восстаний 1980‐х – начала 1990‐х годов. По словам Манна, цель движения – не только оспаривать власть индуистов, но и «защищать сикхскую общину» от секулярного окружения. Кроме того, оно стремилось поддерживать сикхов в утверждении того, что они полагали своими законными правами и нуждами. Являясь, по выражению Манна, «национальным этническим меньшинством», сикхи должны были уметь за себя постоять.
Однако единой точки зрения внутри сикхского движения никогда не было, и один из наиболее фанатичных его поборников – и настоящий кумир Манна – рассматривал эту борьбу почти что исключительно в религиозных понятиях. Звали его Сант Джарнаил Сингх Бхиндранвале, и этот сельский проповедник из центральной части Пенджаба был голосом воинствующего сикхизма с самого его зарождения в 1978 году и до самого заката в ходе трагических событий 1984-го, которое совпало с его собственным мученичеством. Бхиндранвале был деревенским учителем-самоучкой, призывал к покаянию и активной защите веры. Из-за его выдающейся способности излагать величайшие идеи простыми словами и ясными образами Манн полагал его одной из самых масштабных личностей в истории сикхизма: якобы он «сумел заявить о господстве индусских властей, о напрасных мучениях сикхов – и притом в перспективе их истории и традиции».
Мнение Манна о Бхиндранвале интересовало меня больше чего бы то ни было, поскольку именно его проповеди пробудили во мне интерес к отношениям между религией и насилием и именно ему была посвящена первая моя статья об этом[236]. Для той работы я изучил собрание аудио– и видеозаписей с выступлениями сикхского лидера, а также черновые конспекты его проповедей, с которыми любезно поделился со мной их автор, профессор Р. С. Сандху[237]. Он обнаружил, что Бхиндранвале выказывал сильнейшее презрение – и даже ненависть – к тем, кого называл «врагами религии»[238]. К ним относилась и «дамочка из дома брахманов» – тут имеется в виду Индира Ганди, – и многие его собратья по вере, в особенности забросившие духовную жизнь ради прелестей века сего. Его неприязнь к госпоже Ганди питалась равно от ненависти к секуляризму и противостояния индуизму; по сути, эти две враждебные сущности он зачастую описывал как родственные. Многие сикхи воспринимают свою «угнетенность» индуистской культурой настолько болезненно, что у них вызывает отторжение даже то, что ученые смеют заявлять о происхождении их собственной традиции от средневекового индуизма.
Итак, вполне понятно, почему тень Бхиндранвале лежала на сикхской общине еще долго после его кончины. Всю его мощь как образца для подражания я осознал не так уж давно, на пике милитантного движения, когда беседовал с молодыми сикхскими активистами в гурдваре, сикхском храме, в Дели. От обсуждения столкновений с индийской полицией и вполне вероятных смертей разговор перешел к мученичеству их героя – Бхиндранвале. Юноши сказали мне, что хотели бы умереть, как он, окончив жизнь на пределе. Бхиндранвале, по их словам, отличался от всяких там мягкотелых политиков тем, что «принял смерть за то, во что верил»[239].
В период наибольшего расцвета движения – в 1981–1994 годы – к нему примкнули тысячи юношей и, вероятно, несколько сотен женщин, проходивших посвящение в тайных братствах целого ряда радикальных организаций. К ним относились «Баббар Халса», «Коммандос Халистана», «Силы освобождения Халистана», «Силы халистанских тигров Бхиндранвале» и экстремистские фракции Всеиндийской федерации студентов-сикхов. Врагами же их были светские политические лидеры, начальники полицейских отделений, некоторые журналисты-индусы и другие видные фигуры. С течением времени границы между допустимым и недопустимым размылись: теперь попасть под горячую руку боевиков мог любой. К январю 1988 года они убивали более сотни людей в месяц, а самым кровавым годом из всех стал 1991‐й: тогда в трехсторонних боях между полицией, радикалами и местными в Пенджабе погибло больше трех сотен. Одним из наиболее впечатляющих инцидентов 1991 года было нападение сикхских экстремистов на индийского посла в Бухаресте. Когда румынские власти помогли их поймать, сикхов убили, а через год в отместку воинствующие сикхи похитили румынского дипломата в Дели.
Общая эрозия законности и порядка, особенно в сельских областях штата у пакистанской границы, сопровождалась ростом насилия. Затюканные молодыми активистами пожилые лидеры сикхов становились для боевиков практически пешками. В некоторых областях власть осуществлялась исключительно оружием и под покровом ночи. Отчасти это было связано с упадком в сикхском движении идеализма, отчасти же – с тем, что оно полагалось чуть ли не на уличные банды и кочующие отряды головорезов. Вдобавок к этому сикхское движение провалилось и политически, оставив в кильватере лишь циничные и деморализованные массы. При отсутствии легитимных властей сельская местность Пенджаба стала «ничейной землей», которую рвали на части боевики и силы полиции.
К началу 1990‐х положение старейших и более ответственных предводителей джатской сикхской общины стало затруднительным. Капитулировать перед индусами в лице городских и центральных властей они не могли – это значило бы предательство собственной религии и касты. Они крайне нуждались в поддержке молодых сикхских боевиков, но также и хотели бы сохранить хотя бы видимость политического над ними контроля. Казалось бы, самое лучшее, что могли сделать индийские власти, – им в этом помочь, однако же руководители Партии конгресса считали иначе. С одной стороны, их бесило, что умеренные сикхские лидеры ассоциируют себя с сикхской «Акали» вместо них или хотя бы с одной из национальных коалиционных партий. С другой (и это более важно) – они опасались, что какие-либо уступки сикхам аукнутся потом всей стране: аналогичных прав немедленно потребуют мусульмане, а затем и предводители сепаратистских движений в Кашмире и северо-восточной Индии.
В Кашмире с его мусульманским большинством подъем по всей стране индуистского национализма вызвал к жизни сепаратистское движение. Протесты во главе с «Объединенным исламским фронтом» начались в 1986–1987 годах. В 1988‐м некоторые деятели оппозиции ужесточили свой курс, сформировав военизированную группировку под названием «Фронт освобождения Кашмира», которая – вероятно, при поддержке Пакистана – требовала отделения от Индии. Они устраивали демонстрации, а на попытки органов правопорядка их усмирить отвечали бомбами и стрельбой из огнестрельного оружия, что привело к жертвам с обеих сторон. В следующем году сепаратисты стали называть себя муджахиддин, то есть борцами за веру, а свое противостояние с властями – священной войной, и война эта не закончилась даже и в XXI веке[240].
Хотя никакой связи между сикхскими и кашмирскими сепаратистами не было, малейшие уступки сикхам были бы мгновенно затребованы кашмирцами – и наоборот. В то же время жесткие меры по отношению к одним сыграли бы на запугивание других. Например, в неделю убийства главного министра Пенджаба Беанта Сингха индийские власти вели осторожные переговоры об освобождении иностранных заложников в Кашмире и позволить себе еще одной открытой конфронтации с сикхами не могли.
Стремительный взлет индуистского национализма в стране совпал с упадком сикхского движения. Как уже отмечалось ранее, чувства сикхов по отношению к индуистской политике были смешанными. После усиления БДП в ряде штатов на севере Индии, приведшего в итоге к созданию в 1998 году национального коалиционного правительства, ряд умеренных фракций сикхской партии «Акали» решили к ней примкнуть. Однако успех коалиции «Акали» и БДП был куда более впечатляющим в городских избирательных округах, где голосовали равно индуисты и сикхи, чем в деревнях – исконном оплоте сикхизма. Полностью же подозрительность сикхов к индусской политике и взаимная ненависть между сикхскими активистами и светской Партией конгресса преодолены так и не были.
В 1990 году была предпринята историческая попытка разорвать порочный круг ненависти и обмена ударами: Раджив Ганди, премьер-министр от Конгресса, освободил из заключения Симранджита Сингха Манна, что стало, по сути, последним его решением на этом посту. Мера это была необыкновенная, поскольку Манн ожидал суда по обвинению в соучастии в заговоре, приведшем к убийству матери Раджива, Индиры Ганди. Еще в тюрьме Манн заполучил кресло в парламенте, однако Раджив утверждал, что эта амнистия связана не с этой его победой на выборах, а с его собственным желанием «залечить раны»[241].
Вслед за освобождением Манна все крупные фракции партии «Акали» объединились под его началом. Однако же единство это было недолговечным, и в последующие годы его влияние пошло на спад. В партии назрел раскол, и фракция Манна оказалась одним из мелких осколков на периферии «Акали». Одной из его сильнейших сторон в политике было умение наводить мосты между умеренным сикхским руководством и боевиками. Эти последние уважали Манна не только за его радикальную риторику, но также за перенесенные им гонения и недоказанную роль в убийстве Индиры Ганди. Когда в 1990‐м царство воинствующих сикхов пало под ударами вооруженной полиции, влияние Манна также пошло на спад.
Волна против воинствующих активистов поднялась, по словам Манна, в 1992‐м, и изнутри они были уничтожены в той же мере, что и извне. С одной стороны, сказал он, возникли проблемы с лидерами: после арестов начало выясняться, что они пользуются награбленным себе в удовольствие, нежась под кондиционерами в дорогих автомобилях. Как отметил Манн, «массам они проповедовали воздержанность, а сами купались в роскоши». Движение выродилось также в плане моральных стандартов. «У кого ствол – тот и был прав, – сказал он и добавил: – Должен был быть другой путь». Обострялись и внутренние распри, так что многие боевики погибали не от рук полицейских, а в столкновениях между враждующими фракциями.
Манн был одним из немногих активистов, которые выжили, не сели в тюрьму и не пустились в бега в те же Пакистан, Великобританию и США. Как и многие бывшие участники подобных движений – вроде тех, с которыми я беседовал в Индии и США, – он выражал скепсис и по отношению к индийским властям с их «репрессиями», и по отношению к сикхам-экстремистам, разрушившим, по его мнению, движение изнутри.
«Считаете ли вы, что вступать в открытый бой было ошибкой?» – поинтересовался я у Манна. Он ответил, что, учитывая географию Пенджаба, который был со всех сторон окружен Индией и сильно проигрывал ей в плане военных ресурсов, движение вряд ли могло добиться военных успехов – кроме разве тех случаев, когда насилие требовалось для «наказания» или «возмездия», как это было в случае с убийствами премьер-министра Индиры Ганди или главного министра Беанта Сингха. В большинстве прочих случаев насилие было пустой тратой времени, лишь давая повод властям зарубить движение на корню. Манн предпочел бы мирное решение – вроде того, которое предлагалось в связи с отделением Квебека от Канады. Однако же принципиальным противником использования силы ради благого дела он не был. Его несогласие в данном случае было связано с тем, что обращение к насилию оказалось «стратегическим, а не моральным движением».
Обоснования насилия в индуизме и сикхизме
Учитывая все эти десятилетия связанного с религией террора в Индии, впору задаться вопросом, можно ли хоть чем-то оправдать всю эту кровь и бесчинство. Многим это насилие обошлось весьма дорого, особенно жителям Гуджарата и деревень в сельском Пенджабе, где социальные и психологические раны затягиваются очень неспешно.
Когда спустя несколько лет после разгрома сикхского движения я очутился в пенджабской деревне Султанвинд неподалеку от Амритсара, отзвуки этих трагических событий, казалось, отдаются эхом в ее глинобитных стенах. Вместе с профессором Харишем Пури и группой его аспирантов с факультета политологии Университета Гуру Нанак Дев мне удалось побеседовать с несколькими семьями бывших активистов. Во времена бурной деятельности «Коммандоса Халистана» Султанвинд служил штабом для одной из его фракций, и драма этого воинствующего движения до сих пор ощутимо отражается на жизни деревни. В частности, мы беседовали с родственником одного из аспирантов по имени Харджап Сингх, который был здесь вроде старейшины. Жаловаться ему было, казалось бы, совершенно не на что: его только что выбрали в члены совета Муниципальной корпорации Амритсара, он принадлежал к лидирующей здесь подкасте Чаухан и владел солидным семейным фермерским хозяйством, которым управлял лично и по мобильному телефону. В сикхской общине его семейство пользовалось большим влиянием, а фотографии на стенах свидетельствовали о тесной связи с Партапом Сингхом Кайроном, великим лидером Пенджаба после провозглашения независимости, и современным предводителем «Акали» Симранджитом Сингхом Манном[242].
Однако, невзирая на весь этот успех, жилище Харджапа Сингха окутывала мрачная тревога. Средоточием этой тревоги было стоявшее в гостиной святилище, посвященное его младшему брату Канварджиту Сингху: тот почитался в семье как мученик за сикхскую общину. Канварджит родился в 1966 году, и у него было два главных увлечения: религия и спорт, особенно хоккей на траве. В 1982‐м в возрасте всего шестнадцати лет он услышал Джарнаила Синхга Бхиндранвале и поддался романтически-волнительному обаянию воинствующего сикхизма. Хотя многие отцы были бы рады видеть красивого юного спортсмена своим зятем, в 1985‐м Канварджит вступил в ряды «Коммандоса Халистана». Спустя два года, когда ему исполнился лишь двадцать один, он стал во главе всего объединения.
По воспоминаниям семьи, когда их скромная деревенька стала оплотом столь деятельной и важной организации, хлопот у них прибавилось. Они гордились высоким постом Канварджита, которому подчинялись все прочие молодые люди в поселении, а кто не подчинялся – тем он заткнул рот угрозами. Ходили слухи, будто в близлежащих регионах «деятельность» его бойцов привела к смерти каких-то членов парламента, сотрудников органов и политиков, однако пока Канварджит Сингх был жив, обитатели Султанвинда – и даже полицейские – были под надежной защитой.
Однако же оставаться у руля и в живых ему удалось не дольше, нежели другим главарям воинствующих сикхов. В 1989‐м Канварджита с двумя товарищами зажала в угол полиция – это случилось в доме неподалеку от города Джаландхар. По всей видимости, не сообразив, сколь крупная рыба им попалась, полицейские повезли их на допрос в участок. Один из товарищей Канварджита выпрыгнул из машины и унес ноги, но сам он бежать не мог – после травмы в результате предшествующей стычки с полицией у него в ноге была металлическая пластина. Поэтому вместо этого он проглотил одну из капсул с цианистым калием, которые всегда носил с собой на подобный случай. Как и многие лидеры боевиков, он предпочел умереть добровольно, чем чтобы его запытали до смерти или принудили выдать информацию о движении. Тогда Канварджиту Сингху было двадцать три. Спустя несколько месяцев большинство оставшихся в деревне молодых людей также погибли. Община лишилась целого поколения юношей.
Однако же память о них сохранилась. Помимо святилища в семейном доме, престарелая мать Канварджита обустроила и другое, более личное, в спальне, где он когда-то родился. Харджап и его сыновья знали наизусть все истории о «великих днях» его движения. Вместе со старейшинами деревни Харджап водрузил на центральной площади памятник «нашим потерянным сынам», погибшим в стычках с полицией в годы террора. В честь «потерянных сынов» хотели они назвать и новую школу, однако же здесь возник спор с властями относительно того, уместно ли размещать государственное учреждение в здании, которое будет посвящено, как-никак, врагам государства. Поэтому вместо школы мемориальным строением стала библиотека поблизости.
Харджап не захотел говорить со мной на тему противостояния Канварджита с правительством, однако весьма красноречиво распространялся о добродетелях брата как политического лидера. «Канварджит никогда не злоупотреблял властью ради наживы, – с гордостью сказал мне Харджап, – он сражался за принципы». Другие воинствующие группировки вроде «Тигров Бхиндранвале», заявил он, использовали головорезов, чтобы захапать себе деньги, наркотики и женщин чужими руками. Однако «Коммандосу Халистана» – группировке Канварджита – приходилось даже иногда «устранять» эти дурные элементы, чтобы поддерживать уважение к движению в целом. Если бы кого-то из них поймали на злоупотреблении властью, сказал Харджап, то устранили бы и его тоже[243].
Но зачем им вообще нужна была власть? Каковы были цели движения?
Сначала вопрос как будто немного его озадачил. «Чтобы поддерживать сикхскую общину», – проговорил он наконец.
Стоила ли игра свеч? Не была ли смерть его брата и прочих напрасной?
«В сикхской истории, – уклончиво отвечал Харджап Сингх, – юноши идут в бой и не возвращаются. Теперь они мученики».
Подобное несложное обоснование, почему молодые люди должны сражаться – чтобы убивать или быть убитыми в священной борьбе, – уходит корнями глубоко в индийскую религиозную культуру. Еще в древнюю ведическую эпоху, задолго до оформления в XVI веке сикхизма как отдельной религиозной традиции, герои призывали богов сражаться в их собственных войнах и с помощью небожителей надеялись победить. Эта божественная мощь была красноречиво описана в мифах, переполненных жестокими схватками и кровавыми актами мести[244].
По мере развития религиозной культуры Индии образы войны не исчезали. Великие эпосы Махабхарата и Рамаяна содержат захватывающие дух описания конфликтов и битв, а проповедь Господа Кришны – Бхагавадгита – фигурирует в Махабхарате как произнесенная прямо на поле брани. В Гите приводится несколько доводов, почему убивать дозволительно, в том числе аргумент, что дух убить невозможно: «Один мыслит его убитым, другой думает: „Это убийца“; в заблужденье и тот, и этот; не убит Он и не убивает» (2:19)[245]. Иной довод связан с идеей дхармы – морального долга: если человек принадлежит к варне воинов-кшатриев, его долг по определению предполагает убийства, так что насилие обосновывается как один из столпов общественного порядка[246]. Обращаясь к Гите, Махатма Ганди, как и многие другие современные индуисты, трактовал эту борьбу аллегорически как противостояние добра со злом[247]. Обыкновенно Ганди был приверженцем ненасилия, но допускал исключения в случаях, когда малое стратегическое насилие может предотвратить большее[248].
Позиция Ганди относительно насильственного противостояния стала жестче после одного террористического инцидента. Когда еще молодым человеком он прибыл в 1909 году в Лондон, чтобы отстаивать в британском парламенте права индийских иммигрантов из Южной Африки, местная индийская община была вся на взводе из‐за убийства, произошедшего незадолго до приезда Ганди[249]. Тогда в знак протеста против британского колониального владычества над Индией студент-индус из Лондона по имени Мадан Лал Дхингра совершил нападение на помощника госсекретаря по вопросам Индии сэра Уильяма Керзона-Уайли. На формальном приеме Дхингра вынул пистолет и выпустил ему в лицо пять пуль; британский чиновник умер на месте. Дхингра был тут же задержан полицией, а когда кто-то из толпы назвал его убийцей, заявил, что борется за свободу Индии.
По прибытии Ганди в Лондон ему предложили поучаствовать в дебатах о проблеме насилия с рядом индийских националистов-экспатриантов. Его ключевым оппонентом стал Винаяк Саваркар – воинственно настроенный индус, позднее – основатель политического движения «Хинду Махасабха» и предшественник современной индийской националистической партии БДП. После убийства 1909 года многие поговаривали, что именно Саваркар подыскал рьяному индусскому убийце оружие и снаряжение, а также надоумил, что сказать в последнем слове перед тем, как за это злодеяние его повесят. Юный убийца заявил, что он «готов умереть и обрести славу мученика»[250].
Как писал Ганди другу незадолго до дебатов, редкий индус в Лондоне верил, что «Индия может когда-либо обрести свободу без насилия»[251]. Позиция воинствующих активистов состояла, по его пересказу, в том, что за террором последует всеобщая революция. Сначала они вроде как планировали «убить нескольких англичан и этим посеять страх», а затем «те немногие, кто успел вооружиться, дадут им открытый бой». По их подсчетам, писал Ганди, в партизанской войне они были готовы потерять «плюс-минус четверть миллиона», чья жертва позволила бы, «сокрушив англичан», «вернуть себе родную землю»[252].
На дебатах Ганди оспорил такую милитаристскую логику, обратившись к соображениям политического реализма. Надеяться, что британскую армию удастся победить спорадическими терактами и партизанской войной, неразумно. Однако еще сильней его беспокоило предполагаемое влияние насилия на зарождающийся индийский национализм. Он полагал, что методы борьбы с англичанами могут укорениться в индийском национальном характере.
Именно это, по всей видимости, и было основным расхождением между последователями Ганди и индусами-националистами наподобие Саваркара. Эти последние считают, что определить и защитить индуистскую культуру Индии – иначе, хиндутву – возможно только посредством вооруженной борьбы. Именно с этой целью обороны индийской культуры РСС в 1920‐е годы начала подготовку боевых кадров. Убийцей Ганди был бывший член РСС, других приспешников РСС использовали при штурме старинной мечети в Айодхье в 1992‐м, после чего по всей стране прокатилась волна столкновений между мусульманами и индусами, унесших тысячи жизней. Из РСС вышли Нарендра Моди и многие другие лидеры индуистской националистической партии БДП. Это движение взрыхлило почву для множества схожих и со временем развивавшихся объединений и идеологий. Так, в 1964 году с целью «организовывать и консолидировать индусское общество, служить индусской дхарме („религии“) и защищать ее» вожди РСС основали «Вишва хинду паришад» («Всемирный совет индусов»)[253]. Поскольку же политическими партиями РСС и ВХП не являлись, задача превратить движение в политический механизм целиком легла на плечи их основателей. В 1951 году в Северной Индии был основан «Бхаратия джан сангх» («Союз индийского народа»), который вплоть до 1977‐го с переменным успехом поставлял кандидатов на местные и федеральные выборы. В итоге его вытеснила БДП, крепнувшая за счет взлета индуистского национализма, зенитом которого стало разрушение в 1992‐м старинной мечети в Айодхье, где вроде как родился бог Рама. В 1966 году индуистский национализм в его особо агрессивном изводе оформился в партию «Шив сена» (Армия Шивы) с центром в индийском штате Махараштра и огромным влиянием в его крупнейшем городе Мумбаи (бывший Бомбей). Основал эту партию политический карикатурист Бал Такерей, и вскоре она обрела печальную известность за свою непримиримую антиисламскую позицию и участие в локальных стычках между индуистами и мусульманами, в том числе в беспорядках в Мумбаи 1992–1993 годов и бойне в Гуджарате. Члены партии также известны горячей поддержкой индуистской националистической БДП. Участие в кровопролитных боях «Шив сена» оправдывает защиту индуизма. Очевидно, что, как и представители большинства религиозных традиций мира, индуисты могут быть сторонниками как насилия, так и ненасилия.
История сикхизма также полна жестоких эпизодов, как правило, связанных с охранением традиции от ее противников[254]. Однако кровавый путь этой религии в своем роде крайне парадоксален. Гуру Нанак, духовный наставник XVI столетия, которого обыкновенно считают ее основателем, изображается в литературе как золотое сердце, один из величайших святых средневековой Индии[255], однако его последователи ввязались в боевое противостояние с захватчиками-Моголами. В конце XVI века ряды сикхской общины начали пополняться из племени джатов: это были отважные воины, чьи доблести и символика наложили отпечаток на всю сикхскую общину[256]. Некоторые исследователи сикхизма утверждают, что самыми агрессивно-воинственными своими чертами, особенно ярко проявившимися в последние десятилетия XX века, традиция обязана именно влиянию джатов.
В конце XVII столетия Гобинд Сингх – десятый и последний учитель по линии преемства сикхских гуру – выступал во главе довольно внушительной армии; наибольшей же честью для павших за веру была мученическая кончина. Среди символов, которые гуру Гобинд Сингх передал в 1699 году своим последователям и которые до сих пор почитаются верующими, были такие военные эмблемы, как меч и щит, который носят на запястье наподобие браслета. Известнейшие сегодня отличительные знаки сикхизма – обоюдоострый меч в круге (также напоминающем что-то из кухонной утвари) и с парой искривленных клинков. Война, таким образом, не только представлена в сикхской истории, но также занимает центральное место в его иконографии[257].
К XVIII столетию сикхское войско состояло, по сути, уже из нескольких армий, деливших между собою сферы влияния. В начале XIX века их земли с дружинами объединились под властью махараджи Ранджита Сингха, чье королевство охватывало большую часть Пенджаба. Из всей Индии это был последний независимый регион, павший над натиском англичан, – его завоевали позднее в том же столетии после тяжких боев. Британское колониальное владычество ознаменовало упадок сикхской общины, пока в 1873 году традицию не возродило реформаторское движение, установившее новые стандарты веры и практики. В наибольшей же степени это движение, назвавшееся «Сингх Сабха», возмущало, что в Золотом храме и прочих сикхских святилищах и гурдварах (буквально – «вратах гуру», молитвенных домах) якобы выставлялись индуистские артефакты.
В 1920 году сикхские группы начали выступать за реформу управления гурдварами и требовать отстранения их нынешних попечителей, в том числе удасинов – представителей восходящей к сыновьям гуру Нанака секты, в которой почитаются индуистские боги и тексты, а сам Нанак превозносится за счет исключения остальных девяти гуру – основателей сикхизма. Британские власти удовлетворили эти требования только в 1925 году, учредив совет по контролю с акцентом на выборное членство – «Широмани гурдвара прабандхак комити» (Центральное управление гурдварами, ШГПК), новую арену сикхской политики. «Акали дал» («Отряд Бессмертного»), изначально попросту объединение сторонников реформ, позднее стал политической партией и после провозглашения независимости с успехом избирался в парламент, так что правительство штата формировалось прежде всего из них и Партии конгресса. Хотя в целом сикхские деятели и поддерживали индийскую борьбу за независимость от британцев, некоторые из них не доверяли индусам – якобы те хотели присвоить себе освободительную борьбу[258]. Успех Мухаммада Али Джинна в создании мусульманского государства Пакистан убедил немалую часть сикхов, что им нужно точно такое же.
После обретения Индией независимости в 1948‐м многие сикхи, которые поддерживали борьбу с англичанами, испытали определенное разочарование. Они ощутили, что не только находятся на периферии национальной политики, но даже не контролируют собственной территории Индии, поскольку их единоверцы составляют меньше половины всего электората Пенджаба. В 1950‐х в их среде возникло политическое движение, требующее, чтобы индийские власти сделали, как обещали, и прочертили границы Пенджаба по языковому критерию, как в остальных штатах. Им хотелось, чтобы там жили только носители пенджаби, что было бы равнозначно основанию штата с сикхским большинством. Тогдашний харизматический лидер Сант Фатех Сингх публично объявил бессрочный пост и угрожал совершить самосожжение перед Золотым Храмом. Индийские власти во главе с премьер-министром Индирой Ганди пошли на уступку и в 1966 году перекроили старый Пенджаб по языковой линии, дав начало Пенджабу новому – меньшему по размерам и с небольшим преобладанием сикхов.
Хотя эти ранние сикхские кампании за автономию и политическую власть и предвосхитили движение 1980‐х, это последнее во многих отношениях было активнее и более религиозным[259]. Начало ему было положено в 1978 году в столкновении между группой сикхов и «Сант Ниранкари» – ответвлением отколовшегося от сикхизма движения Ниранкари. У «Сант Ниранкари» есть собственные гуру и линия преемства. Предводителем напавших на них сикхов был Джарнаил Сингх – молодой деревенский проповедник, еще в юности примкнувший к «Дамдами Таксал» – религиозной школе и духовному центру, связанному с именем великого сикхского мученика по имени Баба Дип Сингх. Оказавшись у него во главе, Джарнаил Сингх взял себе имя предыдущего лидера, который был родом из деревни Бхиндран и звался поэтому «Бхиндранвале». Джарнаил Сингх Бхиндранвале принялся за оценку религиозных стандартов сикхских общин в округе и вскоре пришел к выводу, что почитание живого гуру у «Сант Ниранкари» – глубоко оскорбительное проявление самонадеянности. Насилие между группами нарастало, с обеих сторон были жертвы. В 1980 году гуру ниранкари был убит, и хотя некоторые усмотрели в этом руку Бхиндранвале, перед судом он не представал и приговора не получал.
Вскоре он создал новую организацию «Дал халса» («Отряд чистых»), которую поддержали младший сын премьер-министра Санджай Ганди и прочие предводители Партии конгресса, включая индийского президента Заила Сингха[260]. Им хотелось, чтобы это объединение сменило «Акали дал» в ШГПК, однако же этого так никогда и не произошло. В следующем году был застрелен издатель нескольких индуистских газет в Пенджабе; Бхиндранвале вновь был замешан, но суда и наказания избежал. В отместку за арест и уничтожение личных документов Бхиндранвале ополчился против властей. Банды молодых сикхов начали беспорядочно убивать индусов, а ближе к концу 1981 года кучка сикхов захватила самолет Indian Airlines в Пакистане. Насилие разошлось не на шутку.
Пик кризиса пришелся на 5 июня 1984-го, когда госпожа Ганди ввела армию в Золотой храм в ходе операции, получившей название «Голубая звезда». В ходе неряшливой военной операции, занявшей два полных дня, было убито порядка двух тысяч человек, в том числе невинных верующих. Воины Бхиндранвале дрались как львы, но были все до одного перебиты, как и он сам. Более же всего сикхскую общину шокировала не гибель их предводителя, а надругательство над их величайшей святыней. Даже умеренные сикхи по всему миру содрогались, глядя на то, как индийские солдаты топчутся на священной земле ботинками и обстреливают великолепные мраморные фасады храмового комплекса. Убийство Индиры Ганди 31 октября 1984 года зачастую считают местью за это кощунство. На следующий день разъяренные толпы в Дели и других городах перебили более двух тысяч сикхов – и организовывала эти погромы, по слухам, сама полиция[261].
Ключ к пониманию религиозной убедительности Бхиндранвале и смысла его политической деятельности дают его проповеди. В простецкой и броской манере он призывает слушателей хранить в эти трудные времена веру и воспроизводит распространенное опасение, что сикхи утратят свою идентичность и что их потопит волна индуистского возрождения или, хуже того, море секуляризма. Одна из популярнейших его тем – выживание сикхской общины, которую он называет каум, что может означать также национальность[262]. Что касается Халистана – сикхского национального государства, – Бхиндранвале не ратовал «ни за, ни против него»[263], делая упор на сикхской концепции мири-пири, которая означает взаимосвязь духовной власти с временной[264]. Проецируя образ вселенской войны добра и зла на сегодняшний день, он говорил, что нужно «бороться… за нашу веру, за сикхский народ, за угнетенных»[265], умоляя слушателей «подняться с колен» и примкнуть к вершителям праведности. «Гуру придаст вам сил», – уверял он[266].
Хотя и не говоря о насилии в открытую, Бхиндранвале часто намекал на возможные следствия из принципа мири-пири для этого несправедливого мира[267]. Как и большинство религиозных традиций мира, утверждал он, сикхизм обычно приветствует ненасилие и воспрещает отнимать человеческую жизнь[268]. Он признавал, что «для сикха является немалым грехом носить оружие и убивать кого бы то ни было». Однако же вместе с тем Бхиндранвале заявлял, что в исключительных обстоятельствах насилие может быть оправданным и что «владеть оружием и не жаждать справедливости – величайший грех»[269]. В решающий момент он расхвалил своих молодых подопечных за захват самолета и заявил, что теперь индийские власти либо уступят ему по всем статьям, либо «не сносят голов»[270].
Один из уцелевших предводителей движения, Сохан Сингх, соглашался, что сикхизм допускает насилие – но исключительно в оборонительных целях. Имя этого человека ассоциируется с одним из важнейших координационных органов воинствующего сикхизма – «Духовным советом Сохана Сингха». На момент нашей беседы в предместьях Мохали неподалеку от Чандигарха ему было уже за восемьдесят[271]. Центральное место в сикхизме, красноречиво расписывал он, отведено любви, важнее любви для традиции ничего нет, а обращение в веру возможно лишь как следствие морального преображения. Однако он отметил, что если кто-нибудь пытается тебя убить, ты имеешь полное право попытаться убить в ответ, и что насилие со стороны сикхов в конце XX века было прежде всего реакцией на насилие со стороны государства. Воинствующие активисты, утверждал Сохан Сингх, никогда не убивали бесцельно, «не просто чтобы убить»[272]. Более того, он сказал, что угрозы наказания приводились с их стороны в исполнение лишь в том случае, если агрессоры упорствовали в своем оскорбительном, с точки зрения сикхов, поведении.
Напрашивается вопрос: откуда вообще воинствующие активисты черпают моральный авторитет, чтоб судить окружающих и в наказание причинять им боль. В замечательной серии интервью Синтии К. Махмуд с сикхскими активистами, которые она собрала и проанализировала в книге «Битва за веру и нацию», проблема морального авторитета будто бы совершенно их не заботит[273]. Для руководства общиной в сикхской традиции достаточно пяти человек; здесь нет ни священноначалия, ни упорядоченной иерархии. В 1986 году, вскоре после убийства Бхиндранвале, активисты создали собственный Духовный комитет – управляющий орган в составе пяти старейшин. Бхай Дханна Сингх, один из участников этого первого комитета, в разговоре с Махмуд заявил, что их задача – выступать от лица сикхов, а слово «сикх» означает «любого, кто слушается повелений гуру». Повеление же гуру, по словам Дханна Сингха, заключается в том, чтобы «выступать против несправедливости». Он также добавил, что сикхом не может быть «человек, идущий на поводу у репрессивного режима»[274].
Воинствующие активисты считают, что право бороться с несправедливостью и охранять общественный порядок даровано им свыше. Сохан Сингх утверждал, что, учитывая полную моральную несостоятельность индийских властей, наряду со своими товарищами он обладает властью над жизнью и смертью пасомых. Необходимо, по его словам, показать, что они способны сыграть в обществе роль ответственных охранителей политической добродетели. Как доказательство «высокой нравственности» боевиков Сохан Сингх привел извинения, которые те принесли родным случайных жертв взрыва, унесшего жизнь Беанта Сингха – главного министра Пенджаба. Сохан Сингх описал его как «человекоубийцу», который был убит в «чаду битвы». Эти извинения, как он заявил, свидетельствуют о «моральной доблести» активистов[275].
В отличие от Сохана Сингха, который безоговорочно одобрял насилие воинствующих активистов, Симранджит Сингх Манн был более рассудителен. Хотя уничтожение тех, кого сикхи полагали «врагами веры», не вызывало у него моральных возражений, он признавал, что нужно делать стратегический выбор, и отличал «случайные» убийства от «целевых». Первые, по его словам, попросту запугивали население и делали его уязвимым к еще большему ответному террору со стороны государства. Целевые убийства, с другой стороны, могли обеспечить движению новых сторонников, поскольку вызывали к нему симпатию и устраняли неугодных личностей. В случае с убийством главного министра Беанта Сингха, который был символом властного произвола, такого рода акция, как сказал Симранджит Сингх Манн, сработала «на ура». Подобным же символом являлся бывший начальник полиции Пенджаба, К. П. С. Гилл. Его убийство могло бы стать символическим актом, указало бы на коллективное правосудие сикхов и что движение способно еще на многое.
Генерал-майор Нариндер Сингх, еще один бывший предводитель воинствующего движения, согласился, что главного министра Беанта Сингха «нужно было убить» и что вскоре – «завтра», как он выразился – будет покончено и с К. П. С. Гиллом[276]. Нариндер Сингх оправдал бы такой поступок, ибо признавал насилие как средство защиты и наказания. Воинствующее движение, по его мнению, обеспечивало стабильность в эпоху анархии и разгула коррупции. Однако вместе с тем он ощущал, что в донкихотской погоне за властью посредством вооруженного противостояния все зашло чересчур далеко.
Рассуждая о постигших Пенджаб годах террора, Нариндер Сингх заключил, что иногда у «парней», как обычно называют здесь сикхских боевиков, «слишком горячие головы»[277]. Именно эта пламенная страсть пошла им в итоге во вред. «В какой-то момент людям надоели все эти убийства», – заметил он, перечисляя причины заката движения. Однажды, добавил он, движение поднимется вновь – но не сейчас, потому что сейчас «все парни мертвы».