– Ну-ка, батя, покажи, чего стырил? – спросил насмешливо.
Мышкин сказал:
– Ты кто такой?
– Я известно кто, сам ты откуда взялся?
– Я здесь живу.
– Неужели? Что ж, пойдем разберемся.
– Куда пойдем?
– Куда скажу, туда и пойдем, – приглашающе повел рукой в кабину лифта. – Только гляди, без глупостей, жилец. Дырку сделаю.
Мышкин ступил в лифт первым, обиженно сопя.
Бормотал:
– Ничего себе порядочки! Домой придешь, а тебе – дырку. Как бы тебе, милый, извиняться не пришлось перед старичком за свое поведение.
Парень нажал кнопку лифта, руку с пушкой в этот момент, естественно, чуть отвел. Мышкин, уронив сумку на пол, перехватил его кисть и правой рукой, железными пальцами вцепился в мгновенно вздувшуюся глотку. Тут же ощутил ответное мощное сопротивление. В тесноте кабины они качались от стены к стене, как два сросшихся ветвями дубка.
Парень захрипел, но нанес-таки свободной рукой пару коротких тычков Мышкину в брюхо. Замаха ему не хватило, а то бы неизвестно, чем кончилось. Лишь на четвертом пролете он обмяк, дыхание заклинило. Уже при открытой двери Мышкин опустил его на пол, продолжая душить. От натуги у него самого чуть шейная жила не надсадилась.
Парень обеспамятовал и безвольно свесил голову на грудь.
– Очухаешься, – сказал Мышкин наставительно. – Хоть бы предохранитель снял, когда на охоту идешь.
Пора было смываться – как можно быстрее и дальше.
К бойлерной из вестибюля выхода не было, а на улице у парадного подъезда его наверняка подстерегали. Мышкин размышлял всего мгновение. Взлетел на второй этаж и позвонил в квартиру напротив лифта. Ему повезло: за дверью закопошились, строгий женский голос спросил:
– Вам кого?
– От Монастырского. Личное поручение. Экстренно! – Его разглядывали в глазок. Усилием лицевых мышц он прибавил себе годков десять. Древний, никому не опасный старик. Насколько возможно, прикрыл веком бельмо. Тянулись пустые, драгоценные секунды.
– От Герасима Андреевича? – переспросили из-за двери.
– Пожалуйста, – брюзгливо протянул Мышкин. – Что в самом деле? Мне еще десять квартир обходить.
Сумку от "Мальборо" бережно прижимал к груди.
Щелкнула собачка, дверь отворилась, держалась на цепочке. Молодое, наивное женское лицо.
– Говорите, слушаю.
Мышкин помахал сумкой.
– Вы курьер?
– Какая разница? Вы что здесь все – с ума посходили?
Сбросила цепочку, впустила.
– Проводите меня на балкон, – потребовал Мышкин.
– Зачем? – Женщина не напугана. Она из тех, кого трудно напугать, это он понял. Второй раз повезло.
– Долго объяснять. Был сигнал, положено проверить.
– Хорошо, пойдемте.
С балкона глянул вниз – метра три. Улица пустая.
В двух шагах скверик, дальше – спуск к стадиону.
Оглянулся на хозяйку:
– Если спросят, скажете, все в порядке. Уже проверяли. Вам понятно?
– Да в чем, собственно, дело?
– Скоро узнаете. Вам позвонят.
Мышкин шагнул через перила, повис на руках, мягко спрыгнул на асфальт. Боковым зрением заметил, как из-за угла дома выбежали двое громил. Везение не бывает бесконечным.
Сжав сумку под мышкой, достал пистолет, который забрал у охранника, сдвинул предохранитель и, развернувшись, оценив расстояние, не мешкая открыл огонь.
Он редко промахивался, тем более днем и в десяти метрах от мишени…
Глава 2
Аня проснулась и посмотрела на окно, где переливался, колыхался перламутровый, шелковый блеск штор. Она пребывала в блаженном состоянии молодости – без мыслей, без чувств, не сознавая, спит или грезит. О эти утренние, сладкие мгновения! Если бы длились они вечно.
В комнату впорхнула служанка Катя, подбежала к окну, дернула шнур, и на глаза Анечке хлынул неодолимый, ослепляющий солнечный свет. Она чуть слышно за стонала.
– Кто тебя просил, – прохныкала в нос. – Неужели нельзя поспать еще полчасика?
Катя состроила потешную гримасу, сделала книксен.
– О, госпожа! Разве я посмела бы! Но Александр Ханович уже завтракают и послал меня за вами.
На Кате какой-то новый наряд, то ли сарафан, то ли бухарский халат, весь в фиолетовых и багряных разводах, и ее смазливое личико, как обычно, не выражало ничего, кроме безмятежного, зверушечьего счастья. Ей целый месяц кололи препарат под названием "Аякс-18", и девушка постоянно пребывала в нирване. Но при этом не теряла способности здраво рассуждать, прыгать, смеяться и лезть с кошачьими ласками. Аня ее побаивалась, хотя Хакасский уверял, что она не более опасна, чем стрекоза с отломленными крылышками.
Ане ничего не кололи, с ней Хакасский проводил опыт психологического внедрения на индивидуальном уровне.
Когда после убийства Егоркиной мамы ее привезли в контору к Рашидову, она еще по дороге попрощалась с жизнью. Да и попутчики, бритоголовые нукеры, с ней не темнили. Один даже ее пожалел. Сказал: "Конечно, тебе хана, крошка, но сперва Гога снимет допрос. Такой порядок.
Придется помучиться часика три". "Но за что?" – пискнула Аня. "Как за что? Увидела, чего не надо, разве мало?"
Конечно, не мало. В Федулинске карали и за меньшие провинности, но она, дурочка, все мечтала уцелеть до приезда Егорки.
Рашидова она сразу узнала, хотя прежде его не встречала. Сама смерть-избавительница глянула на нее со смуглого, презрительного лица, похожего на приконченную сковородку. Девушку кинули на ковер в кабинете, и тот, кто ее привез, наступил на нее ногой и безразлично и как-то заискивающе сказал:
– Вот, хан, болталась на объекте. Чего с ней делать?
Рашидов поморщился, будто увидел раздавленную лягушку.
– Подымите-ка ее.
Рывком Анечку поставили на ноги.
– Пройдись, барышня.
Она сделала два робких шага, туда и обратно.
– Кто такая? – спросил Рашидов. У Анечки язык отнялся, за нее ответил сопровождающий.
– Медсестра из больницы. Обыкновенная сикушка.
Никаких хвостов. Мы проверили.
– Надо же. Проверили… И зачем притащили?
– Как же, Георгий Иванович. По инструкции. Она при товарном виде.
– Где при товарном, когда глаз косит?
Анечка отдаленно обиделась: никогда у нее глаз не косил. Услышал бы Егорка. Обида вернула ей речь.
– Я ничего толком не разглядела. Честное слово! Может, отпустите, дяденька?
– Идиотка? – спросил Рашидов у гориллы.
– Местная, – ответил тот. – Они все жить хотят.
И, тут в кабинет стремительно вошел Саша Хакасский, которого Аня, как ни странно, тоже узнала. Да и как не узнать. Красивый, рыжий, неотразимый для женского пола. И власть у него над Федулинском такая же, как у Лужкова над Москвой. Даже больше.
Хакасский с Рашидовым обнялись, расцеловались, Анечку Хакасский мимоходом ущипнул за попку. Он застал конец разговора. С задорной улыбкой взглянул на девушку.
– Что, правда, хочешь жить?
Он был похож на принца из "Алых парусов", на Ланового и Киркорова одновременно. Анечкины губы помимо воли растянулись в ответной улыбке.
– Конечно, хочу. Вы разве не хотите?
– Ах, малышка! Я – ладно. У меня цель есть, идея.
А тебе зачем жить? Какая у тебя цель? Детишек нарожать?
Язвительность его слов смягчал доверительный, дружеский тон, словно он вдруг решил посоветоваться с ней, попавшей в беду девушкой, о чем-то сокровенном.
– У меня тоже есть цель.
– Какая же?
– Я помогаю людям. Больным людям.
Рашидов фыркнул, повел черным глазом, как шилом, недоумевая, Почему он должен слушать этот лепет, но Саша Хакасский, напротив, стал серьезен.
– Помогаешь больным людям? А здоровым? Вот мне, например, можешь помочь?
Ее будто озарило.
– Конечно, могу. У вас одно плечо выше другого. Это от защемления позвонка. Я умею делать настоящий тайский массаж. У меня хорошая школа.
Хакасский обернулся к Рашидову:
– Она не врет?
– О чем ты, брат?
– У меня плечо кривое?
Рашидов засмеялся, как захрюкал. Сверкнули два длинных белоснежных клыка.
– Она слепая, брат. Зато у нее длинный язык. Сейчас я его вырву.
Он сделал шаг к ней, и Анечка обмерла, но Хакасский его остановил:
– Не спеши, Гога, дорогой… Она сказала правду. Об этом знала только моя покойная матушка. Удивительно…
Как тебя зовут, малышка?
– Анечка.
– Так вот, Анечка. Однажды я упал с качелей… Давно, в детстве. Полгода меня водили на специальную гимнастику… – в его голосе зазвучали мечтательные нотки. – Представь, Гога, я когда-то был ребенком, как и ты.
У Рашидова на смуглом лице двумя желваками обозначилось тяжелое движение мысли.
– Что же такого… Все когда-то бывают детьми.
– Заберу ее с собой, – сказал Хакасский. – Не возражаешь?
– Брат, все мое – твое… Но зачем она тебе?
– Она хорошая девушка, – важно сказал Хакасский, – Ее нельзя обижать.
С того дня началась у нее новая жизнь, которая тянулась уже год…
Хакасский сидел за ореховым столиком в гостиной, под причудливыми стрелами индонезийского кактуса. Аня не видела его несколько дней, и за это время он стал еще жизнерадостнее. Эта неизбывная бодрость больше всего удивляла ее в нем. Он мало пил, ничем не кололся, но таинственный источник энергии в его безупречно отлаженном организме не давал сбоев ни на минуту. Даже когда он сидел, как сейчас, и просто улыбался, казалось, сию минуту вскочит и произведет какие-то немыслимые действия. Не успокаивался он и по ночам, в тех редких случаях, когда брал ее с собой в постель. Ночью его вечное оживление перетекало в интеллектуальный бред. К занятиям любовью он относился презрительно, считал их чистой физиологией, зато после удачно проведенного полового акта на него накатывал поток неудержимого красноречия, и Анечка иногда так и засыпала под возбужденный, непрерывный рокот слов, как под бабушкину колыбельную. На первых порах она добросовестно старалась понять, что такое важное он хочет ей внушить, но впоследствии отказалась от этих попыток. Р