Когда-то никто точно не знал, как именно передаются инфекционные заболевания, считая воздух причиной и источником всех проблем.
Рожа была одной из четырех основных инфекций, поражавших больницы в XIX веке. Тремя другими были больничные гангрены (язвы, приводящие к гниению плоти, мышц и костей), сепсис (отравление крови) и пиемия (развитие гнойных абсцессов). Любое из этих состояний могло привести к летальному исходу в зависимости от ряда факторов (не в последнюю очередь – от возраста и общего состояния здоровья больного). Рост заболеваний, вызванный «большой четверкой», позже стал известен как «госпитализм» – совокупность психических и соматических нарушений, которые, по мнению медицинского сообщества, возникали в стенах крупных городских больниц, где пациенты постоянно контактировали друг с другом. Несмотря на то, что строительство этих зданий отвечало потребностям быстро растущего населения, многие врачи считали, что больницы мешали развитию хирургии, поскольку большинство умирало от инфекций, которыми они не заразились бы, если бы не были госпитализированы. Один современник утверждал, что медицинское сообщество не может надеяться на «прогресс в общественной практике искусства исцеления, пока наша больничная система не подвергнется серьезным изменениям и даже глобальной революции».
Проблема в том, что никто точно не знал, как именно передаются инфекционные заболевания. К 1840 в разработке действенной политики в области общественного здравоохранения шли дебаты между так называемыми «инфекционистами» и «анти-инфекционистами». Первые утверждали, что болезнь передается от человека к человеку или при доставке товаров из зараженных болезнью областей. «Инфекционисты» расплывчато описывали непосредственные возбудители болезней. Некоторые предположили, что это какие-то химикаты или даже небольшие «невидимые маркеры». Их противники полагали, что все дело в «тихоходках» – в то время это было общее название для малых форм живых организмов. «Инфекционисты» утверждали, что единственный способ борьбы с эпидемиями – карантин и ограничения в области торговли. Теории «инфекционистов» выглядели правдоподобно в случае таких заболеваний, как оспа, где болезнь могла передаваться через жидкость из пустул, однако они мало объясняли заражение, возникающее при косвенном контакте (как при холере или желтой лихорадке).
На другом полюсе – «анти-инфекционисты», которые считали, что болезнь вызвана грязью и разлагающейся материей, в процессе, известном как пифогенез, и передается по воздуху через ядовитые пары – или миазмы[2]. «Анти-инфекционизм» был популярен среди медицинской элиты, которая выступала против драконовских ограничений на свободную торговлю, которую во время эпидемий проповедовали «инфекционисты». Сторонники «анти-инфекционизма» основывали теорию на здравом наблюдении. Достаточно взглянуть на убогие условия перенаселенного города, чтобы понять, что наиболее часто в эпицентре вспышек оказываются густонаселенные районы. В 1844 году врач Нил Арнотт окончательно сформулировал теорию «анти-инфекционизма», заключив, что непосредственной и главной причиной болезней в городских районах был «яд атмосферных примесей, возникающих в результате накопления в жилых помещениях [людей] и разлагающихся вокруг них остатков пищи, а также естественных миазмов, выделяемых человеческими телами». «Анти-инфекционисты» выработали программу профилактики и контроля, в которой особое внимание уделялось улучшению состояния окружающей среды, что позволило бы искоренить условия возникновения и развития заболеваний.
Хотя многие практикующие врачи признали, что ни одна из этих двух теорий не дает исчерпывающего объяснения, большинство хирургов встали на сторону «анти-инфекционистов», решив, что причина госпитализма – загрязненный воздух в переполненных палатах. Французы назвали это явление l’intoxication nosocomiale – «больничное отравление». Теории «анти-инфекционизма» придерживался и Эриксон. Он утверждал, что пациенты заражаются миазмами из открытых ран. Воздух, по его мнению, становится насыщен ядовитыми парами, которые в свою очередь вдыхают прочие больные; заражение миазмами может проявиться «в любое время года и при любых обстоятельствах и приобрести чрезвычайную опасность, если соберется чрезмерное число прооперированных или пострадавших». По оценкам Эриксона, более семи пациентов с инфицированной раной в палате на четырнадцать коек могут привести к необратимой вспышке любого из четырех основных заболеваний больницы. Вряд ли его можно винить за такие мысли.
Сравнивая показатели смертности у врачей частной практики с показателями смертности в крупных городских больницах Лондона и Эдинбурга за этот период, акушер Джеймс Симпсон обнаружил шокирующую разницу. Из 23 случаев двойных ампутаций, проведенных пациентам в сельской местности в течение 12 месяцев, только 7 привели к летальному исходу. Хотя эта цифра может показаться высокой, она несравнима со смертностью в Королевском лазарете Эдинбурга за тот же период. Из 11 пациентов, прошедших через двойную ампутацию, умерло 10. Шокирующие показатели. Еще одно исследование показывает, что основной причиной смерти инвалидов в сельской местности в середине XIX века были шок и истощение, тогда как основной причиной смерти в городских больницах – послеоперационные инфекции. Многие хирурги поднимали вопрос о том, как влияет обстановка городских больниц на выздоровление пациентов.
В госпитале Университетского колледжа практиковали немедленную изоляцию, когда дело доходило до госпитализации. The Lancet сообщал, что атмосфера в больнице «чрезвычайно здоровая и совершенно свободна от любых проявлений рожи, возникающей в ее стенах». Так было в тот момент, когда Листер начал работать с Эриксоном в январе 1851 года. И в том же месяце в палату из работного дома Ислингтона был доставлен пациент с некрозом ног. Он также страдал от рожистого воспаления. Хотя он занимал кровать в общей палате всего в течение двух часов, прежде чем Эриксон приказал изолировать больного, ущерб уже был нанесен. За эти несколько часов инфекция распространилась по всей палате, погубив множество пациентов. Вспышку удалось, наконец, остановить, когда инфицированные пациенты были переведены в другой больничный корпус.
Многие из этих жертв, несомненно, попали на стол анатома. В глазах Листера и его коллег это в очередной раз подчеркнуло нерушимый характер цикла «болезнь – смерть», причем осью его служила больничная палата. Успех или неудача лечения в стенах дома мертвецов по сути были лотереей. Однако порой (как вскоре обнаружил Листер) у хирурга появлялась возможность неожиданным образом взять на себя инициативу по спасению жизней.
3Заштопанный кишечник
Следует задаться вопросом: а мы, оказавших в схожих обстоятельствах, смогли бы смириться с болью и опасностью, которые мы сами причиняем [пациентам]?
Час ночи 27 июня 1851 года. Пламя свечи Листера мерцало в окне амбулаторного отделения госпиталя Университетского колледжа. В иных палатах не так давно развесили газовые светильники, однако здесь по-прежнему использовались свечи, что всегда создавало дополнительные трудности для медиков. Из-за неровного света хирурги были вынуждены держать свечу в опасной близости от пациента, дабы как следует провести осмотр. Только недавно один из больных Эриксона жаловался на воск, капавший ему на шею во время обследования.
Часто в мирные ночные часы Листер вел записи и проверял пациентов. Однако в ту ночь покоя он не увидит. На улице раздался какой-то шум; кто-то переполошил всю округу. Листер схватил свечу и побежал по коридорам больницы; свет все дальше уходил от окон, а его шаги эхом отдавались по коридорам. Пламя мельком освещало каждую комнату, через которую он проходил, пока шел к главному входу. Стоило ему приблизиться, как двери сами распахнулись; в неровном свете возникло лицо полицейского, полное отчаяния. На руках у офицера была женщина без сознания. Удар в живот нанесли ножом, и, хотя рана была небольшой, в ее просвет вываливались скрученные кишки. А Листер в тот момент был не просто старшим хирургом на дежурстве, он был единственным на всю больницу.
Он погасил свечу и взялся за работу.
Молодую женщину, попавшую в руки юного Листера, звали Джулия Салливан – мать восьмерых детей и жертва мужа-алкоголика. Бытовое насилие не было редкостью в викторианской Англии. Избиение жен расценивалось чуть ли не как национальное развлечение, и женщины, такие как Джулия, часто считались собственностью своих мужей.
Некоторые мужчины даже выставляли жен и детей на продажу, устав от семейной жизни. В одном документе о подобной сделке было заявлено, что мистер Осборн «согласен разделить мою жену Мэри Осборн и ребенка с мистером Уильямом Серджентом за плату в один фунт, последующие жалобы и претензии не принимаются». В другом случае журналист писал о мяснике, который притащил жену на Смитфилдский рынок (с петлей вокруг шеи и еще одной – на талии) и привязал ее к перилам. В итоге муж продал супругу «счастливому покупателю», который заплатил мужчине три гинеи и крону за это «изделие из ребра». Между 1800 и 1850 годами в Англии зарегистрировано более двухсот случаев продажи жен; несомненно, было еще больше тех, о ком не осталось записей.
В середине XIX века женщины, ставшие жертвами насилия, практически не пользовались правовой защитой. Редактор газеты The Times раскритиковал мягкие приговоры, выносимые судом мужьям-агрессорам, заявив: «Супружеские узы, как мне кажется, позволяют мужчине в определенной степени оставаться безнаказанным за жестокое обращение с женщиной». Эти люди жили в обществе, которое закрывало глаза на их грубые выходки. Население в целом настолько привыкло к тому, что мужчинам разрешено избивать женщин и детей, что практически санкционировало подобное поведение. 31 мая 1850 года журналист