Именно в это время Листер попытался улучшить санитарные условия в Королевском госпитале в надежде, что это сведет к минимуму последствия госпитальных инфекций. «Уборка» в больницах часто подразумевала не более чем подметание полов и проветривание операционной; Королевский госпиталь исключением не был, и Листер полагал, что если сможет сделать палаты чище, то пациенты перестанут умирать с такой пугающей частотой.
Потому он начал склоняться к тому, что в 1860-х годах было известно как теория «чистоты и холодной воды», которая проводила аналогии между потускнением серебра и инфекциями, вызванными зараженным воздухом. Защитники этой философии знали, что если человек окунет ложку в холодную воду, то это задержит образование сульфидной оболочки. По той же логике прокипяченная, охлажденная вода для промывания инструментов и места раны может предотвратить развитие послеоперационных инфекций. Холодной воде придавалось столь специфическое значение, поскольку считалось, что она противодействует жару – первому симптому воспаления и лихорадки.
Внимание Листера к гигиене по-прежнему было связано с его убеждением, что вспышки госпитализма вызваны отравленным воздухом в палатах. Другие врачи уже начали сомневаться в этой теории. Между 1795 и 1860 годами три врача выдвинули идею о том, что родильная (детская) горячка, которая, как и сепсис, сопровождалась как локальным, так и системным воспалением, была вызвана не миазмами, а materies morbi (болезнетворными веществами), передаваемыми от врача пациенту. Все трое справедливо полагали, что болезнь можно предотвратить, соблюдая строгие правила гигиены в больницах.
Первым был шотландец по имени Александр Гордон, который работал в Абердине, когда там началась затяжная вспышка в декабре 1789 года. В течение трех лет через Гордона прошло 77 женщин с послеродовым сепсисом; 25 из них скончались. В докладе, опубликованном в 1795 году, он утверждал: «Причиной эпидемии послеродовой лихорадки был не болезнетворный состав атмосферы [то есть миазмы], а скорее сам медицинский персонал, который разносил инфекцию от больных к здоровым». Гордон был убежден, что возбудители лихорадки переносились посредством самих врачей. Он утверждал, что может предсказать, какие женщины будут затронуты болезнью, услышав, какая акушерка принимала роды, или какая медсестра при этом присутствовала. Почти в каждом случае его предсказания сбывались. В свете этих доказательств Гордон посоветовал сжигать одежду и постельное белье инфицированных, а медсестрам и акушеркам, которые контактировали с этими пациентами – «тщательно вымыться и правильно окурить свою одежду, прежде чем снова надеть ее».
Вторым человеком, который проследил эту связь, был американский эссеист Оливер Уэнделл Холмс, врач, а затем профессор анатомии в Гарвардском университете. В 1843 году он опубликовал брошюру под названием The Contagiousness of Puerperal Fever («Инфекционность родильной горячки»). Его работа была в значительной степени основана на трудах Гордона и помогла возродить идеи шотландца спустя пятьдесят лет после публикации. К сожалению, Холмс не произвел впечатления на своих современников и в 1850-х годах подвергался нападкам со стороны двух выдающихся акушеров, которые посчитали себя оскорбленными: их обвиняли в том, что они разносят болезнь, которую они же и пытались побороть!
А потом появился Игнац Земмельвейс, который пытался разгадать причины родильной горячки в Вене в то же самое время, когда Холмс писал об этом в Америке. Земмельвейс, работавший ассистентом терапевта в городской больнице общего профиля, заметил различие между двумя палатами, где лежали роженицы. Одну из них посещали студенты-медики, а другую – акушерки и их ученицы. Несмотря на одинаковые условия, в той, которая находилась под наблюдением студентов-медиков, смертность была в три раза выше. Те, кто обратил внимание на этот дисбаланс, объяснили его более грубым обращением с пациентами со стороны студентов мужского пола, чем со стороны акушерок, отчего, по их мнению, ослабленный организм рожениц стал более восприимчив к развитию родильной горячки. Земмельвейса, однако, этот аргумент не убедил.
Врачи долгое время не верили, что сами убивают себя и своих пациентов только тем, что не соблюдают правила гигиены: не моют руки, не чистят инструменты, не стирают одежду…
В 1847 году один из его коллег умер, порезавшись во время посмертного обследования. К собственному удивлению, венгерский врач осознал, что болезнь, убившая его друга, была идентична родильной горячке. А что если врачи, работающие в морге, приносили «трупные частицы» в палаты, когда помогали при родах – и именно это служило причиной столь быстрого распространения инфекции? Ведь, как заметил Земмельвейс, многие из этих молодых людей сразу после вскрытия шли в палаты к беременным.
Полагая, что родильная горячка вызвана не миазмами, а «инфицированным материалом» от мертвых тел, Земмельвейс установил в больнице резервуар, наполненный хлорированной водой. Те, кто шел из морга в палаты, должны были вымыть руки, прежде чем прикасаться к живым пациентам. Смертность в отделении студентов-медиков резко снизилась. В апреле 1847 года этот показатель составлял 18,3 %. После того, как в следующем месяце было введено мытье рук, показатели в июне упали до 2,2 %, затем до 1,2 % в июле и 1,9 % в августе.
Земмельвейс спас много жизней; однако не смог убедить достаточно врачей в том, что случаи родильной горячки связаны с загрязнением, вызванным контактом с мертвыми телами. Даже те, кто был готов тестировать его методику, часто не соблюдали элементарных правил, что приводило к обескураживающим результатам. После ряда негативных отзывов на свою книгу, где подробно осветил этот вопрос, Земмельвейс набросился на своих критиков. Он выглядел столь неадекватным, что он в конечном итоге был помещен в психиатрическую лечебницу, где и провел остаток своих дней, возмущаясь по поводу послеродового сепсиса и врачей, которые отказывались мыть руки.
По факту, методы и теории Земмельвейса мало повлияли на медицинское сообщество. Листер посетил клинику в Будапеште, где недавно работал подвергнутый остракизму врач, и позже размышлял: «Имя Земмельвейса здесь не упоминают; как мне кажется, его полностью забыли как в родном городе, так и в мире вообще».
Как ни старался Листер, никакие меры не влияли на показатели смертности; не помогло даже улучшение санитарных условий. Пациенты продолжали умирать, и, казалось, он мало что мог сделать, чтобы остановить это. За одну неделю Листер потерял пятерых пациентов из-за пиемии, в то время как прочие лежали в той же палате, страдая от гангрены. Ассистент сказал о Листере, что «он начал роптать на божественное провидение». Его разум, сказал ассистент, «непрерывно работал над природой поставленной задачи». Раздражение Листера проявлялось и в классе, где он обратился к ученикам с вопросом, который преследовал его уже некоторое время: «Существует общее наблюдение, что, когда некая травма получена без повреждения кожных покровов, пациент неизменно выздоравливает, не подвергаясь никакой инфекции. С другой стороны, мы наблюдаем случаи серьезных инфекций даже при самых незначительных царапинах. Отчего все происходит именно так? Человек, способный объяснить эту проблему, обретет бессмертную славу».
И вот в конце 1864 года, когда Листер изо всех сил пытался спасать своих пациентов в стенах Королевском госпиталя, его коллега, профессор химии Томас Андерсон, обратил его внимание на нечто, что в дальнейшем сыграет решающую роль. Андерсон посоветовал Листеру ознакомиться с исследованием ферментации и разложения, проведенным французским микробиологом и химиком по имени Луи Пастер.
8Они все мертвы
Ни один научный объект не может быть столь же важен для человека, как его собственная жизнь. Нет ни одного знания, которое столь же необходимо нам ежедневно, как знание процессов, с помощью которых мы живем и функционируем.
На вопрос о самочувствии одного из его пациентов хирург больницы Святого Гая в Лондоне был проинформирован, что этот человек умер. Хирург, привыкший к такого рода новостям, ответил: «О, очень хорошо!» Он перешел в следующую палату, чтобы спросить о другом пациенте. Снова пришел тот же ответ: «Мертв, сэр». Хирург на мгновение остановился. Разочарованный, он поинтересовался: «Ну, они же не все мертвы?» На что его помощник ответил: «Так точно, сэр, все они – мертвы».
Подобные сцены разыгрывались по всей Британии, поскольку к 1860-м годам показатели смертности в больницах достигли небывало высокого уровня. Усилия по санитарной обработке палат оказали незначительное воздействие на случаи госпитальной инфекции. Более того, за последние несколько лет медицинское сообщество раскололось, так как не смогло прийти к единому мнению по этому поводу.
Вспышки холеры было особенно трудно объяснить в рамках парадигмы о «миазмах». За последние десятилетия произошли уже три крупных эпидемии, унесших жизни почти 100 000 человек только в Англии и Уэльсе. Болезнь свирепствовала по всей Европе, провоцируя медицинский, политический и гуманитарный кризис, которые невозможно было игнорировать. Хотя «анти-инфекционисты» могли сослаться на то, что вспышки часто происходят в грязных городских районах, они были не в силах объяснить, каким образом холера была перенесена с индийского субконтинента и почему некоторые вспышки произошли зимой, когда «плохой воздух» практически отсутствовал.
Еще в конце 1840-х годов врач из Бристоля по имени Уильям Бадд утверждал, что болезнь распространялась загрязненными сточными водами, несущими «живой организм отдельного вида, который попал в тело путем проглатывания, а затем размножался в кишечнике, распространяясь по организму самостоятельно». В статье, опубликованной в British Medical Journal, Бадд писал: «Нет никаких доказательств, что возбудители конкретных инфекционных заболеваний возникают спонтанно или передаются по воздуху через миазмы». Во время последней эпидемии он отдавал должное дезинфекционным мероприятиям с антисептиком, советуя: «Все выделения из тел должны быть обработаны, по возможности, хлоридом цинка».