– Грэг, я тебя прощаю.
Кристиан Бэд. Призрак родного города
Страница автора: https://author.today/u/bed_kristian
Небеса были хмуро бесстрастны,
листья дрогли на ветке сухой,
листья вяли на ветке сухой,
В октябре октябрём безучастным
эта ночь залегла надо мной...
Эдгар П. Ulalume
Если ты никогда не бывал в Барнауле – ты не узнаешь его тайн. Но и достигнув этого города – не обольщайся. Глубины не обрести без риска утратить дыхание. Как наказание, как возмездие за разделённую боль, ты начнёшь узнавать его везде – в пересечениях улиц других, знакомых и незнакомых городов. Только его ты будешь ожидать теперь за каждым случайным поворотом. Он – вода, в которую можно только войти.
Барнаул – мутный город. Когда нагая Кали идёт своими дорогами через бескрайние степи, здесь падает в песок очередная капля из её кувшина. И город тонет в воронке воды и пыли. Воды времени. И пыли бесконечных дорог.
Он скрывает в себе все города, которые я видел хотя бы мельком. Помню, как распахнутый рот питерского аэропорта выплюнул меня, и я на долю секунды утонул… в нём же, родном, коварном, сером. Или улица Октябрьская в Москве и площадь Октября в Барнауле, где смотрят в лицо одни и те же дома, а из-под земли глухо отдаются шаги тех, чьи пути проходят через потерянные туннели под Барнаулом.
И только вернувшись из Сердца земного мира – Горного Алтая, я не узнал вырастивший меня город. Он отдалился вдруг, сдвинулся вправо. Застыл среди изменяющегося мира. И я понял, что перерос его детские маски. И теперь я знаю его весь.
Барнаул – столица мира, Алтай – его большое терпеливое сердце.
Ворон нашёл меня сам. По паспорту его звали Сергей, сам он называл себя Ян, носил смоляную бородищу, чёрную гриву до плеч и представлялся магом. Моя впечатлительная Вторая сразу же окрестила его Вороном.
Был он довольно молод для мага, лет около сорока, одевался скромно. Глаза его блестели, как у сумасшедшего.
Я гонял чаи в редакции нашей газеты. На пáру с пожившей верстальщицей Анной Николаевной, обременённой скудной зарплатой и дочкой-милиционершей (по совместительству матерью-одиночкой). Дочка сидела дома на 168 рублей, таким пособием наказала её за рождение ребёнка страна (хотя на дворе уже душил мелочь 2002 год), и Анна Николаевна имела по этой причине вид скупой и немного нелепый. Аристократически прямая спина, тонкие пальцы программистки и кофточка, которой погнушалась бы голодающая моль.
И тут он вошёл.
Ворон хотел произвести на нас впечатление, но не сумел, потому как сам был поражён безмерно. Это был его первый опыт хождения по учрежденческим коридорам, где не глазели и не шарахались. В редакции газет какой только люд не заносит! Будь гость даже голым на мотоцикле, вряд ли кто-то не указал бы ему вежливо на нашу дверь.
Так уж у нас повелось. Ещё мой первый редактор начал валить на меня, тогда ещё студента, всех местных экстрасенсов, сумасшедших, непонятно, во что верующих. Он почему-то решил, что именно я нахожу с ними общий язык ловчее прочих.
Ворон застыл в дверях, всем своим озадаченным ликом напрашиваясь на чашку чая, и сердобольная Анна Николаевна тут же полезла за мытой посудой.
Отхлебнув чаёк, он начал предлагать себя как мага, способного утолить женщин нашего негромкого города во всех их околомистических потребностях. Денег не попросил.
Сергей, как он признался нам тут же, будучи чёрным магом, денег за свои услуги не требовал. Утешенные благодарили сами.
Мы сразу заспорили с ним о возможности серого пути на тёмном поприще, пути сохранения души в чёрно-магических играх, чем ужасно напугали нашу милую Анну Николаевну, и после этой встречи она долго выговаривала мне. Хорошо, что я не признался ей, что и моими настольными книгами были в своё время те, названий которых произносить в приличном обществе не стоит.
Потом мы встречались ещё. Ворон пытался писать статьи для нашей газеты, я его иногда допускал до кормила, а иногда безжалостно резал.
Он мечтал удалиться от людей и изучать магию, потом вдруг мечтал жениться и сбрить бороду, но мы почти не говорили тогда об этом. Мы говорили о пути и правде.
О том, где грань между чёрным и белым, болью и благодатью, кровью и просветлением.
О том, чем отличается привязанность, купленная собственной или чужой кровью, от собственно душевной приязни. О том, можно ли пройти по скользкой серой нити, протянутой между небом и пылающей багровой бездной. Ведь цвет бездны не чёрный, темна ночь, а преступление ходит в ней в кровавом плаще.
Встречались мы, впрочем, нечасто. А потом пути разошлись совсем. У меня бурно развивалась моя вторая первая любовь, и я позабыл о проблемах полузнакомого мужика, исповедующего линию, чуждую моей. Я – воин света, мой путь посыпан битым стеклом, и оттого он белый.
Летом мы с моей Второй уехали в Горный Алтай на базу Манжерок. Собирали грибы, варили их на костре в литровой консервной банке из-под китайской тушёнки "Великая стена". Мою Вторую трепетно восхищал огонь, возникающий в моих пальцах словно бы сам по себе. Хотя костёр в сосновом бору не разведёт только особо одарённый. Такой, как она, моя Вторая.
Первую любовь я перетерпел в 7-м классе. Был её однокашником и лучшим другом. Она же по уши влюбилась в соседа-десятиклассника Тимура, по-уличному – Тиму.
Уроков Тиме перепадало больше, чем нам, потому после школы она приходила ко мне и жалась к оконному стеклу, чтобы увидеть, как Тима прётся с портфелем домой. Красивенький, долговязый, совсем уже взрослый парень. Сердечко стучало, ресницы подрагивали. Она тогда ещё не красила ресницы…
Мне поверялась вся сила её чувства. И оставалось только дорожить этим половинчатым союзом. И я дорожил. Только ушлая учительница математики знала мою тайну. Тёртая была тётка, глазастая. Может, подозревали и одноклассники, но в 15 лет я хаживал подраться через речку стенка на стенку, и вряд ли кто-то из одногодков рискнул бы посмеяться надо мной в глаза.
На уроках мы сидели вместе. Её соседа я согнал с парты без объявления войны. Она рисовала мне на руках крестики и стрелочки, чтобы я не забывал чего-то важного для неё: учебников или подвесного урока.
Она была брюнеткой, но редкой дурой. Я понял это в девятнадцать, когда встретил свою Вторую, тоже, кстати, брюнетку.
Потом моя Первая прямо с выпускного выпрыгнула замуж. (Не за Тиму.) Потом кинулась в омут головой Вторая. Потом Первая развелась. Потом снова окольцевалась. Потом родила сына и на этой почве снова вспомнила про меня. Мужу она не доверяла забор мальца из яслей, но почему-то доверяла это мне.
Потом Вторая улетела от мужа-лётчика. Долго заочно разводилась. И вот наконец она идёт со мной за руку между сосен. И не знает, что мне уже не нужен никто. Я изменился за эти годы. Я благодарен им обеим, не сумевшим меня полюбить. Вся моя нерастраченная нежность отдана непроявленному под этим солнцем. Лежащему за гранями обычного зрения. Я посвятил себя упражнениям и медитациям, дал пути выбрать меня для лучшей смерти. Я воин. И я не хочу втягивать семью в свои эзотерические отношения с миром.
Зато меня любит Мать. Я могу прижиматься к стволам и слушать её голос. Могу протянуть руку в огонь и коснуться её тела. Я уже много чего могу. Здесь, в горах, хорошо учат тех, кто готов слушать.
Катунь что-то сердито бурчит. Она не любит, когда я целую другую. Катунь – ревнивая вода.
Нет, я не девственник, между первой и второй любовью у меня были гормоны. Но я знаю цену любви и не хочу больше. Я вижу иную дорогу за последними закатными лучами в сумерки между сосен. И дорога эта – для одного.
Вот так земная жизнь закончилась для меня.
Я уже ничего никому не обещал.
Мы с моей Второй вернулись в город. Разъехались по своим квартирам: я жил один, она – с мамой и папой…
И тут позвонил Ворон.
И его поздний звонок немало удивил меня.
– Ты не мог бы приехать?
– Куда? – Я помнил, что у Ворона был домик в пригороде, но я не нанимался тащиться туда, глядя в ночь.
– Я продал дом и купил квартиру. Это на Островского, приезжай, я больше не могу. Оно нашло меня здесь.
Психоз, думал я, алкогольный психоз. А сам уже шагал к остановке, соображая, на какую маршрутку сесть. В свете габаритных огней припаркованной у коммерческого киоска "тойоты" грязь казалась похожей на кровь.
Улица Островского – это не широкий Ленинский проспект, и не демократичный Красноармейский, и даже не уводящие в прошлое улочки Старого Барнаула. Это тупик. Задворки уличных смыслов.
Квартиру Ворон купил здесь, похоже, прямо вчера. Мебели – кроме него и кота – не наблюдалось. Кот был рыжий, мордатый, полуперс, Ворон – худой и бледный и, конечно, с похмелья. Зря я ему поверил. Сердце, правда, стучало в нём не по-детски. И зрачки были расширены от страха (наркотиков он не употребляет, я видел).
– Вот, – маг сунул мне деревянную фигурку. Старую, отполированную многими руками, грубой работы. – Это Старик. Я его из Казахстана привёз. Не спрашивай, где взял. Теперь душа его приходит за мной. Спать не могу. Три ночи уже не спал…
"Пил ты три ночи, – думал я, глядя в воспалённые глаза. – А теперь тебе мерещится. Украл ты фигурку, вот совесть и…"
– Забери меня отсюда! Ты же можешь, я знаю! – взмолился мой незагаданный друг. – Придёт он за мной сегодня! Чую, придёт. Я же врал тебе, что не побоюсь умирать. Я и не понимал, как грешен. Только сейчас я понял, что не отмолить уже. Ты не думай, я каждый день хожу в храм, здесь рядом есть недостроенный. Батюшка очень мне помогает, я всё время теперь на стройке. Мне ничего для себя не нужно, только бы умереть, только бы знать, что душа пойдёт потом вверх, к Богу. Ты же знаешь! Ты же говорил, что видишь, куда уходит душа…
Вот так пробивает только спорящих с верой. Тех, кто грешит, надеясь на особенное клеймо во всеобщем стаде. А потом вдруг предсмертная иллюзорность стирает регалии и заслуги, и они ищут хоть какого-то бога. Жадно. А бог не поможет. Бог спит, я видел его во время