Евгений Германович ЛундбергУже не люди
I.Во льдах
Полярная экспедиция 18** года, как известно, окончилась грустной неудачей. Помятая, израненная льдами „Звезда“ два почти года отстрадала одиноко среди искристых ледяных степей. Отыскали ее только затем, чтобы спасти жизнь последнему из ее экипажа оставшемуся невредимым, профессору Цорну, и в последний раз приветствовать ее тремя пушечными выстрелами.
„Звезду“ сразу же затерло такими массами льда, что капитан Р. потерял надежду на возвращение. Его молчание и опасения понимал один, лишь Цорн и тоже пытался казаться беззаботным и занятым. Остальные члены экспедиции, офицеры и матросы, два молодых естествоведа, доктор и секретарь — любитель сильных ощущений, только ради них и отправившийся — надеялись на благоприятный исход. Но о доме, о возвращении туда, о планах на будущее не говорили почему-то никогда. Вообще разговоров было мало и все больше о текущих делах.
Службу все несли усердно — до педантизма, так что капитан, обыкновенно требовательный и ворчун, проклинал неуместное рвение. Оно лишало его личных столкновений. Столкновения разнообразили бы жизнь, делая дни или грустными, или злобными.
Первую зиму провели сравнительно сносно. Ждали лета. Надеялись на него. Отсчитывали оставшиеся дни. По праздникам молились все вместе, а иногда и пели. Оставалось еще много непрочитанных книг. Больных было мало. Умерло за все время только трое. Один — от воспаления легких. Второй упал за борт и расшиб себе голову об острый край льдины. Третий пропал без вести, когда его в метель послали навстречу заблудившемуся в холодном, полупрозрачном лабиринте Цорну. Да еще ослеп один — от странной глазной болезни, которою он заразился еще на берегу. Съестных припасов было много. Повар даже разнообразил, ко всеобщему удовольствию, стол. И время обеда было самым важным временем дня, ожидаемым с нетерпением.
В первые недели плавания члены экспедиции знакомились между собою. Иные подружились. Были темы, животрепещущие, казалось — неисчерпаемые. Но после трехмесячного стояния на якоре все связи распались, и отношения стали холодно-вежливыми — не считая мгновенных вспышек откровенности и задушевности, за которых потом бывало стыдно и досадно.
Наступило лето — день. Померкли солнца и круги северных сияний. Черно-синяя тьма просветлела безрадостно. Мерцающие отражения звезд на льдах потускнели. Однажды выдвинулось краем и взошло солнце, медленное, тяжелое, огромное. Кроваво-красные, дробящиеся лучи залили льдистую цепь мертвых холмов, сгустили тени крутых ущелий. Потеплело.
На юге расчистилось большое пространство неподвижной воды; но „Звезда“ была попрежнему охвачена стальным, синеватым кольцом. Издали доносились то глухие, то радостно-дикие взрывы рвущихся льдов. Их горы пришли в движение. Люди ждали.
Через три недели распалось кольцо с грохотом и блеском. Исследовали новообразовавшийся проход. Он был слишком узок и мелок для судна. Запаслись пищей и питьем на три дня и выехали на лодках в большое озеро, свободное от льда, надеясь найти из него выход в чистое море. Но в конце второго дня возвратились „домой“, так как и второй водоем был крепко замкнут изломанными, звонкими цепями. На „Звезде“ воцарилось уныние. Прекратились молитвы и песни. Люди тосковали и старались не отчаиваться.
Больше всего страданий приносило давно жданное солнце. Оно никогда не заходило, никогда не отвращалось от льдов. Медно-красный цвет его раздражал и мучил. Блеск льдистых хребтов и зернистого снега был невыносим. Матросы потребовали удвоенных порций вина. Никто не мог спать „по ночам“, еще более зловещим, чем дни. Усталые, бледные люди бродили как тени. Что-то звериное, до поры сдержанное, но неумолимое сквозило в их лицах и движениях. Офицеры и молодые ученые надолго запирались в свои комнатки и отказывались от пищи, закрывая ставни, спуская занавески круглых, как глаза, окон. В столовой сходились только капитан, Цорн и секретарь. Капитан молчал. Цорн рассказывал, точно упражнялся в красноречии, о своих исследованиях над строением лучистых льдов и свойствами полярной воды. Секретарь обнаруживал прожорство и чревоугодие. И выражение мышиной жадности, слитое с выражением мышиного же страха, делало лицо его нечистым и отталкивающим.
Каждый день, ради разнообразия и со смутной надеждой на успех, отправлялись на разведки. Приставали к какому-нибудь удобному плоскому выступу „берега“. Осторожно скользя, выбивали ломами ступени и гуськом всходили на вершину, с замирающими сердцами оглядывали горизонт. Иногда находили в том или другом месте удобное для взрыва, тонкое место в стене. Хватались за бинокли и осматривали пределы нового, следующего озера, есть ли из него выход. От блеска и тысячи сияний разглядеть бывало трудно. Не раз ошибались. Казалось, что нет препятствий. Все неожиданно слабели и духом, и телом от боязливой, недоверчивой радости. Возвращались на судно. Брали патроны и взрывали намеченное место стены. Долго плыли вперед, но в конце концов возвращались разочарованные, ненавидя толпу, на судне, у борта ждавшую их и жадно читавшую по лицам. Когда же они всходили на палубу — ни одна живая душа не встречала их: все уходили в свои норы. Прятались с головою в одеяла и подушки коек. Злобно косились на соседа за каждый его вздох, каждое движение.
К концу лета дела экспедиции были все в том же положении. Люди дичали все больше, запертые в красноватой мгле, перед лицом кровавого бессменного солнца. Запасы подходили к концу. Было много больных; ослабели — все. Обносилось платье и висело лохмотьями. Знавшие ремесла и коротавшие за ними время — оставили их. Все чуяли приближение ночи.
Наступила ночь — зима. Злорадно играли сияния в глубоком черном небе. Синели льды, мерцая и слабо звеня под метелями. И метели были редки, бесснежны; гнали лишь мелкие осколки игл и мерзлые брызги застывшей воды. Умерло пять матросов и офицер. Их похоронили на берегу и поставили деревянный крест. Но ветром его снесло, и он соскользнул по гладкому откосу. Капитан поседел. Цорн высох, как скелет, казался высоким и перестал заниматься наукой. Он следил за омертвением товарищей и вел лаконический суровый дневник.
Буйная толпа матросов завладела кладовой и уничтожила весь ром и коньяк. Много консервов было по ошибке разбито и попорчено. Один бочонок старого вина прислали капитану с лаконическою надписью: „для больных“. Он бесстрашно вышел к непокорным, пристально, презрительно оглядел их и, не говоря ни слова, бледный, ушел к себе. Все слышали, как он произнес: „Начало конца“. И недоумевали.
К новому году жили впроголодь. Ждали цинги. Все заботы тратятся на сбережение пищи. Старые сапоги предусмотрительно прячутся в кладовую. Печи топят столами и полками цорновской библиотеки. Все молчат. Все молчат.
Провели один безумно-веселый день. Перепились, вооружились палками и с хохотом и прыжками били картины, часы, тарелки, барометры, стулья кают-кампании. Точно по приказу, вдруг остановились. Кровь прилила к изможденным щекам. Потупились и разошлись. На следующий день температура взаимного озлобления поднялась значительно и минутами казалась угрожающей.
Затеряли „вечный“ календарь. Большинство, кроме капитана, Цорна и одного матроса, ведущего дневник из одних дат, стали забывать и путать числа месяцев, дни недель. Сначала это испугало членов экспедиции, но скоро, как и все, стало безразличным.
Цорн заметил, что разучился плавно и связно говорить. Он не может себе этого простить и по часам упражняется в говорении, запершись в своей каюте. Капитан, живущий рядом, не в силах переносить, глухого из-за стены, голоса декламирующего профессора. Он со слезами на глазах просил Цорна перестать. Тот отказался с необычною для него строптивостью.
Капитан застрелился, после трехдневного отшельничества в каюте.
Через день его примеру последовал один из двух молодых ученых. Матрос, хоронивший капитана, сошел с ума. Его пришлось отравить морфием, так как стуки и вопли помешанного угнетающе действовали на всю команду. Отравил его доктор, сам страстный морфинист. Цорн попросил у него шприц и флакон спасительного средства, но доктор отвернулся и ушел. У него самого осталось немного.
Никто не знает, живы ли остальные. Пищи очень немного. Ее сторожит Цорн с двумя матросами и сам разносит экипажу. Они караулят вооруженные и почти не спят, больше ради себя, чем ради всех.
Младший офицер поссорился с денщиком. Последний избит до полусмерти. Команда готова возмутиться против старших членов экспедиции.
Младший офицер предательски убил выздоравливающего денщика. Никто не высказал ни слова осуждения. Ни одной осуждающей мысли не осталось на всем судне.
От всей команды — в живых пятнадцать матросов; кроме них, Цорн, секретарь и офицер-убийца.
Цорн, войдя в кают-кампанию, застал секретаря перед зеркалом в странном положении. Никто не подозревал, что он предан позорному пороку. Да он и стал таким только в тот день. Цорн целые дни следит за ним, как бы он не удавился от стыда. Но только через неделю заметил, что стыда нет ни тени. Цорн стал ласков с ним, но коварно, по-кошачьи. И убеждает не жить после такого падения. Секретарь весел и шутит. Профессор в отчаянии и стал даже слабеть от душевного потрясения.
Случилась небывалая по силе буря — очевидно, предвесенняя. Все шлюпки разбиты. Но обстоятельство это не произвело ни на кого ни малейшего впечатления.
Через месяц после достопамятной бури солнце взошло. Потеплело. Рухнули льды и море свободно. Борт „Звезды“ пробит, но, к счастью, высоко от воды. Равнодушие, немое и отвратительное, владеет толпою полумертвых людей.
Есть нечего. Ни крошки.
Не стало сил терпеть. После долгого уединения звероподобные, обросшие волосами люди, все столкнулись на палубе, шатаясь от голода, слабости и кровавой яркости солнца. Неожиданно заговорили — бурно и дико, но многословно, употребляя слова не в настоящем их смысле и размахивая руками. Цорн неузнаваем. Прям, строг, почти величественен. Он заговорил глухим, подземным голосом, и все странно, по-человечьи, поняли его силу и подчинились ему. Он сказал, что оставшимся в живых девяти членам экспедиции следует выйти на ледяное поле, что расстилается на север от „Звезды“. Оно все же ближе к цели, чем „Звезда“. По команде всем должно разбежаться в противоположные стороны, не оглядываясь, не останавливаясь. И умереть всем равною и почти приятною смертью — замерзнуть. Холод сохранит высохшие тела великих подвижников науки, и