Последней из «последних песен», как и ожидалось, будет программная «Хайле Селассие». На огромном экране высвечивается портрет покойного императора: точеное лицо, окаймленное черной бородкой, большие газельи глаза…
Неожиданные изгибы истории, описавшей круг и оказавшейся лентой Мебиуса, достойны детского изумления: мог ли Х.С., вальяжно беседуя с британским журналистом, предположить, что закончит свои дни в застенке Дерга, а еще через тридцать лет вернется в Эфиопию и возвращением своим будет обязан ямайским марихуанщикам с их музыкой регги, которую в начале нового века будет слушать вся Аддис-Абеба? Мог ли предположить Гумилев, что тот, на кого он без толку потратил ящик вермута в Харэре, станет едва ли не самой видной политической фигурой за всю историю Абиссинии; и что сам он, русский поэт Николай Гумилев, благодаря этой встрече войдет в пантеон растаманов в качестве мелкого божества? Впрочем, насчет последнего я не уверен: о том, что Гумилеву нашлось место в растафарианской мифологии, я слышал от одного литературоведа; спросить же у самих растаманов случая не было.
5. ЦАРИЦА САВСКАЯ
Когда самолет тронулся с места, в нескольких метрах от взлетно-посадочной полосы показалась хижина с крышей из рыжевато-бурой соломы, похожей на щетинистую шерсть какого-нибудь крупного животного, а рядом с хижиной – пожилой человек, завороженно наблюдавший за движением «стальной птицы». Туникообразная рубаха, хворостина за плечами, на ногах – резиновая обувь, изготовленная из автомобильных шин. Такие же одинокие фигуры можно увидеть по краям дорог, вдоль которых бесконечно тянутся пастбища и перепаханные поля, однообразные картины летней страды. Фигуры из буколического пейзажа заняты севом или прополкой, гнут спину над бороздой или идут за плугом; их хлысты описывают круги над впряженным в ярмо скотом. Но чем бы ни были заняты эти люди в накидках, при виде автомобиля они обязательно начинают голосовать, просят, чтобы их подвезли, а куда и зачем, там видно будет. Вот и человек, построивший себе жилище рядом со взлетно-посадочной полосой, поднял руку навстречу движению, как будто надеялся, что разгоняющийся самолет внезапно остановится, чтобы взять еще одного пассажира.
По сути, этот жест был не таким уж странным, если учесть, что внутренние авиарейсы в Эфиопии работают по тому же принципу, что и наземный транспорт: каждые пятнадцать минут самолет совершает посадку, чтобы высадить часть пассажиров и подобрать новых. Остановка Аддис-Абеба. Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – Аксум. И так далее. Посадочные места в самолете никогда не распределяются заранее, каждый садится где хочет или где найдется место. Еще одна особенность: рейсы имеют обыкновение не только опаздывать, но и вылетать раньше времени. При всем при том «Эфиопские авиалинии», действующие с 1945 года, – чуть ли не лучшая африканская авиакомпания, одна из немногих, чьи воздушные суда соответствуют стандартам международной организации гражданской авиации. По замыслу Хайле Селассие, создание государственной авиакомпании с безупречной репутацией могло изменить неблагоприятное мнение мировой общественности об уровне развития Эфиопии. Существует и другая версия, по которой «Эфиопские авиалинии» возникли благодаря растению Catha edulis (в просторечии – чат или кат). Листья ката, имеющие наркотическое действие, пользуются большим спросом не только в Эфиопии, но и в соседних странах, особенно в Сомали и Йемене, где запрещено спиртное, а кат разрешен и поощряем. Катинон, так называется активное вещество, – наркотик-стимулятор, нечто среднее между кофеином и кокаином. Чтобы получить желаемый эффект, листья нужно жевать свежими; срок годности этого препарата – около восьми часов, а значит, требуется быстрый и надежный способ доставки высокодоходного товара, нужна авиация.
Кат – это ритуал, втолковывал Зелалем, тут важен правильный настрой, правильная атмосфера. Пол, устланный тростником, курящийся ладан. Нужно время, чтобы насладиться катом и хорошей компанией. Сидеть, жевать, запивать кока-колой… Но как раз времени у нас не было, и после всех объяснений Зелалем торопливо всучил нам мешок с красноватыми листьями в дорогу. Когда самолет оторвался от земли, мы открыли подарок и принялись сосредоточенно жевать. Листья оказались на редкость горькими, и, прожевав парочку, Прашант заявил, что дальше травить себя этой гадостью не собирается. Я же решил довести эксперимент до конца, докопаться до сути, и к моменту приземления через не могу съел почти весь мешок. Увы, никакого специального эффекта я так и не ощутил, если не считать свирепого расстройства желудка, начавшегося через несколько часов после моих напрасных усилий. Видимо, Зелалем был прав насчет необходимости правильного настроя и атмосферы.
Пока мы давились катом, остальные пассажиры щелкали фотоаппаратами и айфонами, стараясь запечатлеть заоконные красоты. Сквозь подтаявшие сугробы облаков пробивались вершины гор, возвышавшиеся над лесистыми отрогами, а там, где небо было безоблачным, виднелись то плавные перекаты плато, то скомканный скалистый рельеф, то плосковершинные амбы25 с прилепившимися к террасам крапинками селений. В долинах, где низкий туман скрадывал часть ландшафта, размежеванные земельные участки походили на фрагменты пазла. Когда самолет проваливался в воздушные ямы или закладывал виражи, соседа, сидевшего рядом с проходом и перегибавшегося через нас с Прашантом, чтобы поднести айфон к иллюминатору, отбрасывало в сторону, и вместо горного пейзажа на фотографии запечатлевалась моя волосатая рука. Тогда незадачливый фотограф смеялся, демонстрируя мне свой снимок – гляди, мол, как здорово получилось. Я тоже засмеялся и предложил ему кат, от которого он категорически отказался. В отличие от других африканцев, эфиопы довольно застенчивы и редко идут на контакт, но мой сосед, хоть и был эфиопом, вел себя скорее как американец.
– Кассахун, – сказал он, протягивая руку.
– Очень приятно. Эскиндер.
– Вы хотите сказать, что вас зовут Александр? – он и по-английски говорил совсем как американец.
– Можно просто Алекс. Я так понимаю, вы некоторое время жили в Америке?
– Жил и живу. В Вашингтоне. Почти двадцать лет уже. Но возвращаюсь часто, хочу приобщить своих сорванцов к эфиопской культуре, – он кивнул на мальчика и девочку, которые сидели в противоположном ряду, уткнувшись в компьютерную игру.
– И как им здесь?
– Им нравится. Да и мне нравится. Люблю чувствовать себя туристом в собственной стране. Вы, может быть, уже заметили, что туристические места у нас посещают в основном не ференджи, которых здесь раз, два и обчелся, а эфиопы.
– Да, да. Я еще удивился и подумал, что люди здесь живут лучше, чем я думал. А ведь мне говорили, что в Эфиопии почти нет среднего класса.
– Так его и нет. Есть диаспора. Туристические места посещают эфиопы, которые живут за рубежом и приезжают, чтобы обучить детей амхарскому или потому, что сами, пока жили здесь, ни разу не ездили по стране. Большинство жителей Аддис-Абебы никогда не выезжали за пределы столицы.
– А вы сами из Аддис-Абебы?
– Нет, моя пуповина зарыта в предместье Аксума. Кстати, у вас в Аксуме уже запланирована эксурсия или вы летите наобум?
– В общем, наобум.
– Тогда, если хотите, присоединяйтесь к нам. Я буду все показывать своим детям, могу и вам заодно.
Если на что и можно рассчитывать, путешествуя по Африке, так это на путеводную нить случайных знакомств, по большей части сомнительных, с явным риском влипнуть в какую-нибудь историю. Впрочем, ничего сомнительного в нашем попутчике я не нашел: симпатичный человек средних лет, семьянин. По профессии, как выяснилось, метеоролог. Опасные приключения и стихийные бедствия не ожидаются. Да и зачем она, голливудская острота сюжета, когда место действия – легендарный Аксум, одно из «четырех великих царств» в манихейской картине мира; когда вокруг – смутные окраины библейской и эллинской древности, terra incognita, с которой начинается Гомерова «Одиссея»? Что может быть остросюжетней? «Был Посейдон в это время в далекой стране эфиопов, / Крайние части земли на обоих концах населявших: / Где Гиперион заходит и где он поутру восходит…» С этого и начать.
Западный край – Куш, земля мероитов, то есть Судан. Восточный край – Пунт, то есть Сомали, родина Нуруддина Фараха26. Сомалийцев хватает и в Эфиопии. В Аддис-Абебе сомалийца легко отличить от эфиопа: последний может быть одет во что угодно, а стиль одежды первого не предусматривает никаких вариаций. Мешковатый лоскутный халат, подпоясанный широким кушаком; поясной кинжал, заплечная связка никогда не надеваемых сандалий. Амхарцы – православные христиане, сомалийцы – правоверные мусульмане. И те и другие имеют право надеяться на лучшее. В самолете из Аддис-Абебы в Каир с нами летел целый гарем сомалиек, около сорока, а то и больше. Все, как одна, были одеты в черные хиджабы, у всех были испуганные некрасивые лица. Они боялись летать, боялись мужчин, но, пересилив страх, объясняясь исключительно жестами, попросили нас с Прашантом показать им, как пристегиваются ремни. Сомалийки летели в Джидду, куда их всем скопом выписал какой-то саудовский принц (там, кажется, все – принцы?). Бесправная армия домработниц, в сущности рабынь. Возможно, как раз в этот момент их братья, тоже рабы, проходили боевую подготовку, чтобы два месяца спустя учинить расправу над посетителями торгового центра в Найроби.
Где теперь сокровища Куша и Пунта, их незапамятная древность? По левую руку и по правую, с западной стороны и с восточной – заваленные мусором пустыри, кладбища пластмассовых бутылок. Аксум – ненамного чище, но в Аксуме идет стройка, над кособокими деревенскими хижинами и рифлеными крышами городских хибар громоздятся каркасы новых многоэтажных зданий. Кажется, в этом захолустном городке строят больше, чем в Аддис-Абебе, не говоря о Гондэре и Бахр-Даре. «Ничего удивительного, – сказал Кассахун, – просто Аксум – столица региона Тыграй, а Тыграй – вотчина Мелеса Зенави, который правил страной последние семнадцать лет. У нас всегда так: если у власти стоят тигринья, строят в Тыграе, если амх