— Скажите, Гиляровский, — если я сейчас застрелюсь, — там, в загробной жизни… смогу я встретить Глашу?
— Откуда мне знать? — пожал я плечами. — Будь я священником, ответил бы — нет. Она как жертва убийства наверняка пошла в рай. А вы как самоубийца окажетесь в аду на веки вечные.
— Да… дилемма, — сказал Патрикеев и взвел курок. — Хорошо, что Егора нет, он бы еще сильнее все запутал.
— Будете стреляться? — спросил я, взводя курок на своем револьвере.
— Здесь? — Патрикеев кисло оглянулся, — Здесь не хочется. Знаете, что, Гиляровский? Вы позвольте мне доползти до Глашиной могилы? А? Хочу застрелиться там. Хоть в последнее мгновение с ней побуду.
— Не доползете, — жестко ответил я. — Кровью истечете. Да и не успеете. Полиция с минуты на минуту будет здесь.
Патрикеев тяжело вздохнул и зарычал:
— Да что же вы за человек такой! Правильно про вас Егор сказал — трупоед! Трупоед и есть! Что ж ты человеку даже застрелиться на могиле любимой не дашь, сволочь поганая!
В этот момент он навел на меня револьвер и трижды выстрелил, каждый раз сопровождая выстрел истеричным: «На, получи!»
Стреляй он с правой руки, я, вероятно, тут же бы и погиб, потому что совершенно не успел отреагировать, хоть и бахвалился своей быстрой реакцией. Но Патрикеев все же застал меня врасплох. Однако все три пули ушли влево, а четвертое «На!» сопроводилось только слабым щелчком. У Матвея Петровича вышли все патроны.
Я шумно выдохнул.
Патрикеев сплюнул с горечью и отбросил револьвер.
— Что же это за ерунда такая! — закричал он, обращая лицо вверх. — Ну никак я его не могу убить! Ну никак не получается, Господи! Да что это такое!
И в этот момент среди деревьев и крестов замелькали лучи света, топоча по тропинке сапогами, подбегали полицейские.
— Ну, что, Матвей Петрович, — сказал я, осторожно спуская курок и убирая револьвер в карман. — Эффектное завершение нашего интервью. Благодарю вас. Я совершенно доволен. Когда выйдет, пришлю вам несколько номеров газеты в тюрьму.
Полицейские в шинелях навалились на Патрикеева. Он даже не сопротивлялся. Ко мне подбежал Семенов.
— Как вы? — спросил он, задыхаясь.
— Что так долго? — спросил я.
— Да дед этот, который ворота сторожит, будь он не ладен! Не выпускал нас! Все говорит — мне приказ был, если вот этот господин сам не скажет открывать, не открою. Я ему — да смотри, он говорить не может! Помирает! Насилу уговорил.
— Как Захар Борисович? — спросил я.
Семенов пожал плечами:
— Повезли в больницу. А там — как бог положит.
Мимо протащили Патрикеева. Семенов проводил его долгим тяжелым взглядом:
— Вот Иуда, а?
Я устало промолчал. Мне было уже все равно.
Глава 19Жестянка с соловьем
— Как вы все-таки нашли мой адрес? — спросил Архипов.
— О! Очень просто, — ответил я, доставая табакерку. — У меня есть один знакомый, который и помог.
— Что за знакомый?
— Вам лучше не знать, Захар Борисович.
— Это пугает.
Я кивнул и не стал рассказывать ему, что пришлось обратиться в Жандармское отделение к полковнику Слободянюку, с которым познакомился еще во времена Кукуевской катастрофы.
— У нас в конторе не принято раскрывать адреса сотрудников, — сказал задумчиво Архипов. — Не обращались же вы лично к моему шефу?
— Нет, не обращался, — ответил я. — Не беспокойтесь, человек, давший мне ваш адрес, больше никому его не скажет. Вот, смотрите, я привез фрукты и немного еды. Это вам от Рыбакова. От Михаила Ивановича, повара Тестова. Я сказал ему, что собираюсь навестить вас. Куда поставить?
— На стол, — ответил Архипов.
Я поднялся с большим пакетом в руках и огляделся. Квартира Архипова была крохотная, под самой крышей пятиэтажного дома почти у Мещанской заставы. Вероятно, жалованья сыщика хватало только на самый скромный быт. Всего две комнаты — кухня да спальня, в которой мы сейчас и находились. В спальне, оклеенной выцветшими пузырящимися обоями, стоял письменный стол у окна и кровать. Плюс пара табуреток. Занавески на окнах были самые дешевые, ситцевые, давно не стиранные. Стекла в окнах мыли, наверное, еще в прошлом столетии.
Я подошел к письменному столу.
— Кто это? — спросил я.
— Где? — отозвался с кровати Архипов.
— Здесь несколько фотографий. Вот на этой — кто?
Я указал на карточку с красивой молодой женщиной в белом платье и цветком в руках. Она сидела на фоне драпировки в плетеном кресле. Вероятно, фотография была сделана давно в каком-то фотоателье.
— Это моя жена, Маша.
Я посмотрел в удлиненное лицо с миндалевидными глазами, маленьким ртом и тонким носом.
— Я никогда не слышал, чтобы вы о ней говорили, Захар Борисович.
Архипов помедлил с ответом.
— Она умерла. Уже давно.
— Простите.
— Она погибла.
Я печально кивнул и взял другую фотокарточку.
— А это?
— Это? Я рассказывал вам о нем. Это мой учитель. Судебный следователь Скопин.
— Да, о нем вы рассказывали.
На фотографии в полный рост был изображен мужчина средних лет с небрежной прической и усталым взглядом. Я поставил ее обратно.
— Доктор Зиновьев говорит, что вы поправитесь. Пуля не задела важных органов. Но вы потеряли много крови, Захар Борисович.
— Доктору Зиновьеву необходимо зашить рот, чтобы он не передавал прессе важную служебную информацию, — сердито ответил сыщик.
— Он передает информацию только мне.
— И вы печатаете ее в газетах.
— Кстати, — сказал я. — Вообще-то у нас так не принято, но я принес вам рукопись моего материала про всю эту историю.
— Зачем? — спросил подозрительно Архипов.
— Именно для того, чтобы важная служебная информация не попала в прессу. Я не хочу, чтобы у вас из-за меня были неприятности.
— Неприятности? — воскликнул Архипов. — Какие еще неприятности могут быть у меня из-за вас? Какие еще?
Я достал большую тетрадь и передал ее сыщику.
— Учтите, что ничего вычеркивать я не буду, но ваше мнение выслушаю и могу переделать те места, которые могут вам навредить.
Архипов взял тетрадь, раскрыл ее и погрузился в чтение. А я продолжал рассматривать его жилище. Конечно, слово «нищета» при его описании было бы слишком сильным, но мне было совершенно ясно, почему Архипов большую часть времени проводил на работе. Наверное, не очень приятно возвращаться по вечерам в такое жилище — одинокое, неуютное и пустое. А еще здесь было очень холодно — похоже, домовладелец экономил на дровах.
Потом я стал смотреть на самого Захара Борисовича. Я привык видеть его в строгом костюме, облаченным в невидимые доспехи служителя закона, строгим и насмешливым. А теперь передо мной лежал, укрывшись коричневым клетчатым пледом, небольшой человек в синей пижамной куртке. Лицо его после операции осунулось и посерело. Небольшие светлые усы отросли вместе со щетиной на скулах, а волосы, как правило тщательно зачесанные на пробор, растрепались. Архипов, словно почувствовав мой взгляд, оторвался от тетради и поднял голову.
— Что? — спросил он. — Не ожидали увидеть меня в таком положении? Жалок?
— Почему? — спросил я. — Вы у себя дома. Вы оправляетесь от раны. Вы — человек, Захар Борисович. Что тут такого?
Архипов снова уткнулся в мою тетрадь.
— Перестаньте меня разглядывать, — вдруг буркнул он, не отрываясь от чтения.
— Хорошо. Может, я пойду пока, поставлю чай?
— Да. Давайте. Там на кухне есть спиртовка. Чай — в жестяной банке с соловьем. Стаканы, думаю, вы сумеете найти. Вы ведь журналист-расследователь, как-никак!
Я прошел в кухню. Здесь из стены над мойкой торчала труба, оканчивающаяся медным краном. Был и стол, застеленный выцветшей клеенкой. На полках сиротливо скособочились тарелки. Но, судя по всему, если здесь и готовили еду, то очень давно.
Зажегши спиртовку, я сполоснул небольшой закопченный чайник, налил в него воды и поставил на огонь. Потом отыскал стаканы, протер их висевшим у холодной плиты полотенцем с дыркой. Рядом стояла и жестяная банка с розой на крышке. Я подумал, что эта банка — довольно странная вещь в квартире такого человека, как Архипов. Вероятно, она осталась с тех времен, когда сыщик был женат. Но что же случилось с его супругой? Вряд ли он когда-нибудь расскажет, но можно поискать в подшивках старых криминальных хроник.
Наконец вода закипела, я снял чайник с огня и всыпал в него пригорошню чая.
— Скажите, Захар Борисович, когда вы покупали этот чай? — крикнул я.
— На прошлой неделе, — ответил он.
— Точно не в прошлом году?
— Точно.
— Ну, слава богу.
Одной рукой я взял стаканы, другой — чайник и вернулся в спальню.
— Все еще читаете?
— Немного осталось, — ответил Архипов, не отрываясь.
Наконец он захлопнул тетрадь, и я подал ему стакан горячего крепкого чая.
— Как?
Он поморщился.
— На мой взгляд — много лишнего. И вообще, мой рапорт будет куда короче. Странички на две.
— Что с Горном? Вы выпустили его?
— Не совсем. — Архипов грел пальцы о горячий стакан. — Его пришлось перевести в психиатрическую лечебницу. В камере ему стало очень плохо. Доктор Зиновьев сказал, что он вряд ли дотянет до зимы.
— А Патрикеев? — поинтересовался я, дуя на чай.
— Ну, с ним все проще. Думаю, поедет Матвей Петрович на Сахалин. Пожизненно. Три отравления, да еще убийство моего сотрудника, да и выстрел в меня… сами понимаете…
Я кивнул.
— Знаете, Гиляровский, — сказал задумчиво Захар Борисович. — Так странно… вся эта история с отравлениями напомнила мне другое дело, случившееся более двадцати лет назад, когда я только перевелся в полицию. Вы видели фотографию Скопина у меня на столе. И я вам, кажется, рассказывал о его методе ведения дел. Тогда тоже была осень. И тоже было кладбище, только не Миусское, а Немецкое, неподалеку. Однажды поздно вечером меня вызвали на место преступления. Убили мужчину… Главаря банды. Так вот… Павел Семенович Зиновьев тогда был молод, как и я, но уже работал, правда, не в Тверской части, а в Мещанской, обследовал раны. Одна была в области печени, а вторая, страшная, в горле, описал орудие убийства как кинжал с треугольным лезвием, очень странной формы. И что удивительно… Когда вызвали Скопина…