Можете вообразить жизнь его подчиненных. И мамы. И не только подчиненных и мамы. Так совпало, что еще с институтской поры приятели работали над одной научной темой, которая оказалась близка их теперешнему директору. Директор им честно и без околичностей об этом сказал.
— Я не подам ему руки, — раскипятился Максималистов. — Как он мог такое предложить!
И перестал с директором здороваться.
А Постепеннов рассудил: делаем общее дело, кроме того, от благополучия шефа зависит благополучие каждого, кто под ним. Придет новый человек, и еще неизвестно, какие темы будут ему близки и какие порядки он установит… С директором он не только здоровался, но и сблизился, тот стал научным руководителем его диссертации, над которой они вместе творчески и с огоньком поработали.
Сказать, что между бывшими однокашниками возникали стычки, — значит сильно преуменьшить накал их споров. Но и в этом они оставались верны себе. Постепеннов больше отшучивался и в бутылку не лез. А Максималистов постоянно кипятился, горячился, наскакивал. И не на одного Постепеннова. Причем был прав по существу: нельзя гонять служебный транспорт в личных целях, нельзя устраивать свои делишки при помощи служебного кресла. И все это не хуже него понимали. И соглашались. И чуть не выгнали его по сокращению штатов, потому что он столько сил и времени тратил на разоблачение антиобщественных явлений, что собственно для работы и выполнения своих планов и обязательств у него ни первого, ни второго не оставалось. Он издергался, нервничал, спешил, скандалил из-за очередей в магазинах, из-за скверного обслуживания в химчистках, дошло до того, что стал требовать уважения в общественном транспорте. Его не любили все и всюду, он ходил запущенный и взъерошенный — ведь так и не женился — под уничижительными взглядами, которыми все его провожали. В итоге устроили так, что Максималистов не вылезал из командировок и практически лишился возможности участвовать в жизни коллектива.
Постепеннов же всегда находил минутку поболтать с продавщицами или приемщицами в химчистках, довольствовался тем, что получал, не кипел из-за оторванной пуговицы или неотутюженного воротничка. В результате одет он был так же, как Максималистов, а выглядел существенно лучше.
Что произошло дальше? В учреждении, как и следовало ожидать, все образовалось в соответствии с мечтами Максималистова. Перестали гонять транспорт по пустякам, перестали пользоваться служебными привилегиями. И Постепеннов, который накропал уже докторскую и стал замдиректора, своего антагониста сердечно за помощь поблагодарил. Еще бы! Такие ценные мысли! Такие конструктивные предложения! И как своевременно были высказаны! А уже ему, Постепеннову, оставалось лишь оформить проекты намеченных преобразований приказом, что он исправно и делал.
— Спасибо, — долго тряс руку Максималистова Постепеннов, после чего опять-таки приказом вернул однокашнику прежний кабинет. Максималистов сначала заартачился, но потом согласился. В конце концов это была дань признания его заслуг, минута его торжества и полной безоговорочной победы.
Чтобы читатель окончательно не запутался, признаемся: мы пытались рассказать лишь о двух гранях характера выбранного для этого литературного опыта человека. Если же продолжать историю, она получится много сложнее и значительно пространнее… И это будет уже совсем другой рассказ.
Предпоследняя галочка
Уже левая половинка перекидного календаря стала зримо толще правой. Уже из главка настойчиво требовали план на второй квартал следующего года — и во всех справках, сводках, отчетах этот не наступивший квартал упоминался так часто, что Мохов, закрутившись, порой спохватывался: где, в каком, старом или новом, году живет? Вскидывал зачумленную голову. За окном успокоительно желтели клены, еще не облетевшие, не траченные ветром и дождем, так что до белых мух, слава богу, было далеко.
А вот охотничий сезон открылся. И это было очень кстати. В настольном еженедельнике Мохова, в разделе «Важнейшие дела года», не огалочены остались лишь Два пункта: «мама» и «охота». Все прочие — и «теплые сапожки Олечке», и «золотые серьги жене», и «путевки на юг», и «новая газовая плита», — все прочие пункты были позади.
Первоначально Мохов намеревался выкроить для поездки к матери дня три-четыре из отпуска, перед Ялтой или после нее. Но закапризничала жена. Надумала приводить в порядок квартиру: кухню, ванную, коридор. Дело требовало постоянного присутствия мужчины в доме.
Затем была мысль сорваться якобы в командировку. Однако и тут не выгорело. Хотя командировка действительно выпала, и как раз в соседнюю область — не удалось. Был в пяти часах езды от родных своих Саюшек, а не смог вырваться. Дело пресерьезное: подведение итогов соцсоревнования. Все начальство присутствовало. Разве улизнешь?
И все же нет худа без добра: на подведении итогов Мохов познакомился с мужиком из тамошнего охотхозяйства… Вернувшись, поделился задумкой с Пырщиковым и Орясьевым, постоянными своими компаньонами по рыбалке и охоте, — они возражать не стали. Так возникла реальная возможность два невыполненных пункта совместить, решить вопрос разом: отправиться на охоту, а по дороге заглянуть к матери.
И он потихоньку стал прикупать гостинцы — пряники и конфеты, плавленый сыр, а накануне отъезда у знакомого завбазой, тоже охотника, раздобыл два батона колбасы и ожерелье сарделек. Все отвез к Пырщикову, чтобы домашние не зарились.
Выезжали в субботу — с тем, чтобы к среде вернуться.
За себя Мохов оставил на работе заместителя — тот приучен был к охотничьим отлучкам шефа, запоминая распоряжения, деловито кивал. А в глазах читалось: эх, стану начальником, вот уж напозволяюсь… Накануне Мохов позвонил мужику из охотхозяйства, напомнил об уговоре. Тот обещал встречать на станции.
Загрузились в купе, раздавили бутылочку за открытие сезона. Толстяк Орясьев тут же начал заморенно зевать, завалился на боковую.
А Мохов ударился в воспоминания. Рассказывал Пырщикову:
— В детстве мы с отцом из речушки нашей во-от таких голавлей таскали…
Но и Пырщиков зевал, тер глаза кулаками. Усталость проклятая.
Мохов вышел в тамбур. Курил. В темноте, за окном, проносились изредка искры дальних огней.
Проводница растолкала их без двадцати шесть. Быстренько оделись. Высыпали на мокрый перрон. Никто их не ждал. Бросились названивать в охотхозяйство. Там — молчание.
Стояли разодетые по-охотничьи, нелепо яркие на крохотной привокзальной площади — грязной, неприбранной, покрытой лужами. Моросил дождь, ветер дул холодный, северный. Не знали, чего делать. То ли ловить попутку, то ли ждать.
Решили не суетиться. Расположились в зале ожидания, затем, когда открылся буфет, перекочевали туда. Выпили чаю, согрелись. Тут, в буфете, их и обнаружил шофер — голубоглазый, давно не стриженный, в грязных сапогах и брезентовой штормовке. Извинился за опоздание — дорогой полетело колесо — и за начальника — к тому нежданно нагрянули гости, оставить их тот не мог.
Перенесли вещи в старый, разбитый «газик» и двинулись.
На выезде из города дорогу машине перебежала кошка.
Орясьев хотел пугануть ее из ружья, но она успела скрыться в прикюветных кустах. Шофер принялся сплевывать через левое плечо… Не помогло. Да и навряд ли что-либо способно было помочь скрипучей его развалюхе: вскоре мотор зачихал, застучал… Чинили его все вместе, подталкивали машину сзади и с боков, перемазались в грязи и мазуте…
По небу тянулись стаи ворон, насмешливо каркали.
Наконец тронулись, да забуксовали. Счастье, мимо шел грузовик с капустой. Водитель зацепил их металлическим тросом, вытянул с раскисшей обочины. Мохов озабоченно подмечал напряженное недовольство в лицах приятелей. И шофер хмурился.
Все же Мохов напомнил:
— В Саюшки не забудьте свернуть…
Миновали пламенеющий в осеннем жару лес, справа тянулась серая щетина убранного пшеничного поля, слева работали, судя по одежде, городские — собирали картофель.
Замаячила вдали белая церковь. Мохов стиснул зубы, затаился, затих. В груди теплело, теплело и стало горячо — среди раскоряченных голых яблонь уже различим стал дом, словно бы прихрамывающий на одну сторону, — как покосился лет десять назад, так с трудом и удерживал равновесие… Но аккуратные голубенькие наличники на окнах, резной конек крыши глядели весело и задорно. И над оранжевой кирпичной трубой курчавился дымок.
Мохов шел по глинистой дорожке от калитки к крыльцу.
— Мама! — крикнул он.
Сперва дернулась кружевная занавеска на окне, затем распахнулась дверь, и в черном проеме показалась мать. Мохов бросился к ней, ткнулся губами в морщинистое лицо, успев охватить взглядом худые плечи, острый нос, рваные боты.
— Мама!
Она гладила его по голове, приговаривая:
— Сынок, сынок…
Седые волосы редкими прядками выбивались из-под шерстяного платка.
Подошли Пырщиков и Орясьев. За ними шофер нес корзину с подарками.
— А это мои друзья, — заговорил Мохов. — Мы… здесь по делу. Проездом.
Они вежливо с ней поздоровались.
С улицы заглядывали во двор два старика — дядя Митя и Егор. Мохов помнил их мужиками в соку, а теперь высохли, сгорбились. Он им помахал рукой.
— Да вы проходите в дом, — спохватилась мама.
Гуськом проследовали внутрь. Здесь было тепло, топилась печка, и Мохова это успокоило. Единственное — здоровенные щели в полу. Но щели — дело исправимое. А вот разложенные на деревянных противнях яблоки, связки сушеных грибов на стене настраивали на веселый лад. Тем более в остальном — и желтенький потрескавшийся буфет, и картинки из «Огонька» над кроватью, и фотография отца в гимнастерке, с усами, — в остальном все сохранилось без изменений.
— Я гостинцев тебе привез, — сообщил Мохов.
Пырщиков, Орясьев и шофер сели к столу, достали сигареты, но не закуривали. Мама хлопотала.
— Вы ведь с дороги. Голодные…
К картошке отварили сарделек, нарезали колбасу. Пырщиков принес из машины запотевшую бутыль. Выпили за встречу, за здоровье, за счастье родного дома. Мать смотрела на Мохова неотрывно. Ему неловко делалось под ее взглядом. И от неловкости он болтал без умолку.