фель (да, да, то самый; он и в гостиницу его с собой притащил) на стоявший у стены стул (один из двух, что были в той комнате, второй стоял у стола) и, потянувшись, присел на кровать.
— Ну и ладно… Умрёшь умно и заметно… Для самого себя… Да, скромно тут, конечно… Но место тихое, да и будем мы тут недолго. Так что рекомендую не зацикливаться на временных бытовых трудностях, а просто пока отдохнуть. Часа, я полагаю, тебе хватит. А я тем временем кое-что приготовлю.
— Что за спешка то? — спросил я. — Почему бы и не два часа? Или три?
— Мы на работе, — напомнил Ангел.
— А я никаких контрактов не подписывал, — ответил на это я.
— Но вроде бы и не отказывался мне помогать, — парировал Ангел.
— Да уж… Просто мне ничего другого не остаётся, как…
— …Служить Господу, — закончил за меня Ангел и, расстегнув рубашку чуть ли не до живота, прилёг на покрывало, вытянув ноги и сбросив ботинки.
Я осмотрел комнату. Теперь, при ярком свете, она казалась просто обшарпанной и выцветше-бледной, хотя уже и не столь мрачной, как три минуты назад, когда я только вошёл в неё.
Обстановка, как я и ожидал, была спартанской. Впрочем, насколько я могу судить, спартанцы хоть и жили скромно, но вещи делали вполне добротные, иначе мы вряд ли бы узнали что-нибудь достоверное об обстановке их жилищ. Мебель же в этой комнате явно не готовили к длительным путешествиям во времени.
Два стула и стол. Две кровати, расставленные у стен под прямым углом, почти в стык друг к другу. И небольшая тумбочка на коротких, толстых ножках с двумя выдвижными ящиками. Видимо, одна на двоих.
Низко подвешенная посередине комнаты тяжёлая, старомодная люстра с тремя большими, белыми плафонами. Пол — изрядно потёртый паркет. Две розетки — по одной у каждой кровати. Коврик у двери, стёртый множеством подошв под стать паркету.
И единственная деталь в обстановке, обрадовавшая меня — дверь у самого входа. Дверь в ту самую комнату с удобствами, наличие которых избавляло меня от утомительных и унизительных хождений по всему зданию в поисках…
— Да, душ и туалет тут есть, — сказал Ангел. — И то хорошо…
Я заметил, что голос его стал сонным и вялым.
Сначала мне показалось, что он и впрямь засыпает. Но зевота его была уж очень демонстративной. Конечно, будь он человеком я без малейших колебаний поверил бы в то, что он сейчас уснёт. Возможно даже, мгновенно отключится. После короткого и неглубокого, прерывистого сна (да и спал ли он вообще?) и довольно долгого сидения за рулём логично было бы ожидать от любого человека и усталости и готовности немедленно уснуть при малейшей к тому возможности.
Но он то не был человеком! И необыкновенные его способности (к примеру — способность искусно притворяться или способность манипулировать людьми, навязывая им свою волю, почти всегда — незаметно для них) были мне очень хорошо известны. Кроме того, с потерей разума я утерял и способность логически мыслить, оттого вещи, очевидные для человека здравомыслящего (например, логическая связка «усталость — сон») для меня перестали быть очевидными и потому утеряли всякую власть надо мной.
— Ты собирался чем-то заняться? — спросил я Ангела.
Возможно, самым лучшим вариантом было бы притвориться спящим и подсмотреть, чем мой неземной спутник станет заниматься во время показного этого сна. На первый взгляд, этот нехитрый приём мог бы показаться весьма эффективным для определения, скажем, степени искренности или безопасности (безопасности для меня, естественно) этого небесного создания.
Но даже не имея ни капли разума можно было догадаться, что не так прост Ангел, не так прост, чтобы творить что-то, что мне знать не положено на виду у меня. Он же видел меня насквозь со всеми моими нелепыми и убогими хитростями. Да и что бы я смог увидеть? Чудесное преображение? Явление херувимов? Или мгновенное появление крыльев у него за спиной?
К тому же чувствовал я, что стоит ему только захотеть — и я покорно надену чёрные его очки и протяну вперёд руки. И сам вложу их в наручники.
Нет, хитрить со мной ему совершенно ни к чему.
— А я надеялся, ты хоть поспишь немного…
Он встал. Подошёл к портфелю. Чуть слышно щёлкнул замок.
— Ты всё-таки поспи. Потом пойдём пообедаем. А до обеда мне кое-что сделать надо будет.
Конечно, я устал. Ноги распухли и ступни горели так, словно тёрли наждачной бумагой. Поспать… Спать…
— А вот в машине…
— В машине? — переспросил он. — Если бы ты в машине заснул, я бы тебя, пожалуй, разбудить бы уже не смог. Пришлось бы тебя на себе тащить. А так ты хоть до комнаты сам дошёл.
Логично… У него всегда всё так логично. А у меня пустота… усталость…
Я присел на кровать. И почти сразу же упал на бок, едва не ударившись виском об деревянный её край.
И, уже в тумане и кружении, успел спросить:
— А что… за дела… то?
«Машину заправить… «донеслось откуда то издалека. «… да и в городе…»
Что именно «в городе» — я уже не услышал.
Тьма. Абсолютная тьма. Она схватила меня, сжала коротко и сильно — и почти сразу же отпустила. Видно, с разумом умерли и все мои сны. Завеса снов, невесомая, но неодолимая для Великой Тьмы, исчезла — и с Тьмой я остался один на один. И вся сила небытия освобождённой пружиной, тугой и резкой, ударила в костяную коробку черепа, разнося его на куски.
Лишь разум отделяет сон от смерти. Мой сон превратился в смерть.
Пока я был мёртв, Ангел уходил. По делам.
Потом он вернулся. Чтобы воскресить меня.
И я проснулся.
Шаги. Он спускается.
Я в подвале. Определённо, в подвале. Как это банально. Можно было бы даже сказать, обыденно… Но разве ритуалы обыденны? Разве это — ежедневная рутина? Едва ли это рутина даже для убийц.
Убийство не надоедает. Это то же совокупление. Единение плоти. Это каждый раз — что-то новое, необычное, особенное.
Маленькие ежедневные открытия.
Нож входит в горло. Это оральный секс.
Лезвие разрезает гениталии. Полосует хуй. Отсекает яйца.
А если это женщина? Лезвие погружается в пизду. Медленно. Миллиметр за миллиметром. Останавливается. Идёт вверх. Медленно. Движение плавно и непрерывно. Под его напором расходится ткань. Расползается плоть. Разрез всё больше и больше. Такой сексуальный разрез!
Кровь. Это тоже сок любви. Его всё больше и больше. Возбуждение нарастает.
Лезвие останавливается. Разворачивается. Идёт назад. Не останавливаясь. Упирается в промежность. Замирает на долю секунды. И продолжает свой путь. Ткань промежности рвётся. Генитальный секс переходит в анальный. Плоть преображается. Любовь преображает плоть. Плоть раскрывается как цветок. Огромный, алый цветок. На нежном стебле, наполненном густым, пьянящим соком. Края разрезов расходятся как лепестки.
… Нет, не пчёлы. Мухи полетят собирать тот нектар.
Он склонился надо мной. Я почти ослеп от яркого света ламп. Я не могу разглядеть его лицо. Мне больно. Очень больно.
Моя кожа мертва. Она онемела. Она не кричит, не чувствует боли.
Боль внутри. В каждой клеточке внутренней плоти, туго завёрнутой в кожу.
Проволока. Разрежь её! Или меня!
Выпусти кровь. Её слишком много. Меня слишком много. Я уже не могу дышать.
Мне трудно поднять голову. Но я пытаюсь. Когда получается — стучу затылком об стол. Кожа на затылке вздулась. Кровоизлияния. Затылок распух. Но мне так легче.
— Успокойся…
Это его голос? Или мой? Не понимаю…
Он поворачивается.
Уходит? Но почему?! Сколько ещё?..
— Я вернулся!
Я открыл глаза. Сонные, липкие глаза.
Нет, не больно. Свет мягкий. Сумерки.
— Я тут полдня уже по городу бегаю. Работаю, можно сказать, в поте лица. А ты всё дрыхнешь и дрыхнешь. Воистину, безмерна лень человеческая!
Рубашка на мне пропиталась потом. Так сильно, что могло бы показаться, будто я намочил её под краном и, не высушивая, надел. Но запах — резкий, кисловатый, тошнотворный. Вода так не пахнет. Даже в таком убогом месте, как провинциальная эта гостиница.
— Я безумен. Мертвец. Глупо упрекать мертвеца в лени.
Пересохшие губы одеревенели. Голос мой спросонья был глухим и невнятным. Но Ангел всё понял. Впрочем, не удивительно…
— Мертвец? Ах, бедный, несчастный! По моему, именно твой разум делал тебя мертвецом. Рефлексирующим покойником. Убогое зрелище, надо сказать! Вспомни как ты радовался, увидев его труп. А сейчас? Скучно без него стало?
— Обычно он меня будил, — ответил я. — Мне трудно без него просыпаться. Не привык ещё…
— Ну, будить тебя и я смогу. Уж с этим как-нибудь справлюсь. Вставай, умывайся…
— А потом?
— Обед. Точнее, ранний ужин. Там я тебе и расскажу о результатах дневных своих трудов.
— Обед?
Дневной сон всегда вызывал у меня головную боль. И лёгкую, но со временем выматывающую тошноту.
И теперь пустота внутри меня, словно не в силах избавиться от застарелой привычки, продолжала болеть. И всё так же подташнивало.
Не изменилось ничего.
— А ты думал, новая жизнь будет лёгкой и беззаботной?
— В те времена, когда я мог ещё думать…
И попытался встать с кровати. Стены поплыли, клонясь из стороны в сторону, словно покрытые пятнами паруса рыбацких шхун, неведомо каким образом забравшихся в сухопутное это захолустье, заилившийся, ленивой ряской заросший затон. На мгновение мне и впрямь показалось, будто воздух в комнате стал густым и тёмно-жёлтым, словно застоявшаяся вода.
— … Я думал…
Присел на уголок кровати. Потёр виски. Паруса плыли и плыли вокруг меня. Из Рязани в Тверь. Из Твери в Псков. Из Пскова в Вологду. По грязи Руси Великой. Великой грязи. Вечные русские паруса. Навозные фрегаты.
— … Я думал, что когда-нибудь будет по другому. Совсем по другому. Когда-нибудь всё измениться. Или хотя бы вернётся…
— Что? — от удивления Ангел даже замер на месте (до того момента он непрерывно ходил по комнате, словно скорее убежать на этот свой дурацкий обед… или ранний ужин). — Вернётся? Что вернётся? Что ты хотел вернуть? Чего тебе вообще возвращать?!